1974 год

В Италию я не поехал так же,

Как за два года до того меня

Во Францию, подумав, не пустили,

Поскольку провокации возможны,

И в Англию поехали другие

Писатели.

   Италия, прощай!

Ты снилась мне, Венеция, по Джеймсу,

Завернутая в летнюю жару,

С клочком земли, засаженным цветами,

И полуразвалившимся жильем,

Каналами изрезанная сплошь.

Ты снилась мне, Венеция, по Манну,

С мертвеющим на пляже Ашенбахом

И смертью, образ мальчика принявшей.

С каналами? С каналами, мой друг.

Подмочены мои анкеты; где–то

Не то сказал; мои знакомства что–то

Не так чисты, чтоб не бросалось это

В глаза кому–то; трудная работа

У комитета. Башня в древней Пизе

Без нас благополучно упадет.

Достану с полки блоковские письма:

Флоренция, Милан, девятый год.

Италия ему внушила чувства,

Которые не вытащишь на свет:

Прогнило все. Он любит лишь искусство,

Детей и смерть. России ж вовсе нет

И не было. И вообще Россия –

Лирическая лишь величина.

Товарищ Блок, писать такие письма,

В такое время, маме, накануне

Таких событий...

          Вам и невдомек,

В какой стране прекрасной вы живете!

Каких еще нам надо объяснений

Неотразимых, в случае отказа:

Из–за таких, как вы, теперь на Запад

Я не пускал бы сам таких, как мы.

Италия, прощай!

       В воображенье

Ты еще лучше: многое теряет

Предмет любви в глазах от приближенья

К нему; пусть он, как облако, пленяет

На горизонте; близость ненадежна

И разрушает образ, и убого

Осуществленье. То, что невозможно,

Внушает страсть. Италия, прости!

Я не увижу знаменитой башни,

Что, в сущности, такая же потеря,

Как не увидеть знаменитой Федры.

А в Магадан не хочешь? Не хочу.

Я в Вырицу поеду, там в тенечке,

Такой сквозняк, и перелески щедры

На лютики, подснежники, листочки,

Которыми я рану залечу.

А те, кто был в Италии, кого

Туда пустили, смотрят виновато,

Стыдясь сказать с решительностью Фета:

«Италия, ты сердцу солгала».

Иль говорят застенчиво, какие

На перекрестках топчутся красотки.

Иль вспоминают стены Колизея

И Перуджино... эти хуже всех.

Есть и такие: охают полгода

Или вздыхают – толку не добиться.

Спрошу: «Ну что Италия?» – «Как сон».

А снам чужим завидовать нельзя.

А если в ад я попаду...

А если в ад я попаду,

Есть наказание в аду

И для меня: не лед, не пламя!

Мгновенья те, когда я мог

Рискнуть, но стыл и тер висок,

Опять пройдут перед глазами.

Все счастье, сколько упустил,

В саду, в лесу и у перил,

В пути, в гостях и темном море...

Есть казнь в аду таким, как я:

То рай прошедшего житья.

Тоска о смертном недоборе.

1975

А музыке нас птицы научили

Не знаю, кто таинственным стихам,

А музыке нас птицы научили.

По зарослям, по роще и кустам -

И дырочки мы в дудке просверлили.

Как отблагодарить учителей?

Молочная твоя кипит наука,

О, пеночка! За плеск восьмых долей,

За паузы, за Моцарта, за Глюка.

Не знаю, кто стихам - так далеко

Туманное и трудное начало.

Пока ты пела в чаще - молоко

На плитке у хозяйки убежало.

Стихи никто не пишет, кроме нас.

В них что-то есть от пота, есть от пыли.

Бессмертные, умрут они сейчас.

А музыке нас птицы научили!

1982

А на Невском всегда веселей...

А на Невском всегда веселей:

Так задуман и так он проложен,

И ничем Елисейских полей

Он не хуже, и в вечность продолжен

И, сужаясь, на клин журавлей

Он похож,- там, в начале его

Остроклювый горит многогранник.

Кем бы ни был ты, раб своего

Духа пленного, путник ли, странник,

Местный житель - с тобой ничего

Не случится дурного, пока

Ты на Невском, в ближайшее время...

Многоглавая катит река

Волны; вот оно - новое племя,

Подошедшее издалека.

Посреди этих женщин, мужчин,

В этой праздничной спешке и лени

И в сверканье зеркальных витрин

Отражаются милые тени:

Ты затерян, но ты - не один.

Не назвать ли мне их? Но они

В плащ укутались, лица закрыли,-

Так боятся земной болтовни.

Хоть бы веточку к нам захватили

Из нетленной, блаженной тени!

Три под землю ныряют реки,

Знак беспамятства, символ забвенья,

И выныривают, как строки

Перенос и её продолженье.

То-то рифмы точны и легки!

Москвичи нас жалеют, вдали

От столицы живущих,- не надо

Нас жалеть, мы глупей бы могли

Быть, живи мы в столице: награда

Нам - сквозняк, на Неве - корабли.

Одинокая мысль за столом,

Без равненья на общую думу,

Как сказал бы, мурановский дом

Предпочтя петербургскому шуму,

Баратынский, в смиренье земном.

Сам собой замедляется шаг,

И душа с ощущеньем согласна,

Что нигде не намазано так

Солнце жирно и щедро, как масло.

Что вина, что обида? - пустяк!

И звоню на Калужский, домой:

«Всё бросай, превратим бестолковый

День бесцельный в осмысленный» -

                               «Стой,-

говоришь,- где стоишь, у Садовой.

Я сейчас. Я бегу. Я с тобой».

1996

Автопортрет с бритвой и помазком

Каждый день перед зеркалом,

               пену взбивая

На щеке, с многоразовой бритвой Gillette

В осторожной руке,-

          что за странность такая,-

Вижу я незнакомца: он полуодет,

Он закапал намыленной влагою майку,

Он левша, он задумчив,

               он смотрит в упор

И спросить меня хочет о чём-то,

               зазнайку,

И, смущаясь, не может начать разговор.

И не надо. Мне важно,

          чтоб ровно и чисто

Был я выбрит. Царапины мне ни к чему.

Ни о чём я не думаю. Пена пушиста,

Ходит бритвочка резво. Не стоит ему

Даже пробовать речь завести:

               не услышу.

И о чём? До него ли мне?

                      Жизнь хороша!

Что с того, что кого-то ещё раз обижу?

И не так уж, поверь, интересна душа.

1992

* * *

Ад, – я жил в нём, я бедствовал в нём,

И обедал, и ужинал, чёрным

Пожираем незримым огнём,

Но поэзия огнеупорным

Оставалась занятьем, в огне

Говорила о счастье, вводила

В заблужденье, мирволила мне,

Ублажала и благоволила.

Цвёл шиповник, соря на ветру

Раскрасневшимися углями.

Тот, кому только мрак по нутру,

Недоволен моими стихами,

Справедливо считая, что в них

Не хватает трагической коды.

Но не хочет, упорствуя, стих

От своей отказаться природы.

Он, как эти кусты во дворе

На ветру, обречён на цветенье,

Он готов и на смертном одре

Продолжать безоглядное пенье,

Там, внутри его, в тканях живых,

Там, в живительных соках и звуках,

Только радость в потёмках густых,

Только счастье рождается в муках.

Альпинист

Когда альпинист

          в специальных ботинках

И шлеме, и куртке идёт с ледорубом

На приступ,-

          что ищет в таких поединках

Он, к диким камням припадая и грубым?

Что нужно ему от ущелий, и трещин,

И смерти, стоящей за каждым неловким

Движеньем? Того же,

          что надо от женщин:

Её восхищенья,- висит на верёвке,-

И страха её за него, и смущенья

Он, видимо, жаждет, и, может быть,

                    мщенья.

Когда альпинист, ненавижу безумца,

По выступу шарит рукою в перчатке,

Решая в сомненье,

          как лучше приткнуться,

А ноги скользят по сыпучей площадке,

Терпеть не могу гордеца, роковое

Движенье способного сделать, распятый

На камне, он, видишь, предать всё живое

Готов ради славы минутной, проклятой!

А скалы так жёстки, а небо так чисто

И пусто. Терпеть не могу эгоиста!

Когда альпинист далеко под собою,

Как детскую видит бумажную птичку -

Парящего ястреба с тенью скупою,

Скользящей по склону,-

          и жаждет табличку

Прибить на вершине как знак покоренья

Её или яркий оставить на пике

Флажок - это всё?

          Нет, не всё, ещё мненье

Своё утвердить о себе: что там книги?

Что формулы? физика? он из физтеха.

Вот счастье -

          под ветром дрожащая веха!

Когда альпинист, свою куртку от пыли

И глины, и птичьего чистит помёта...

Но в этом году мы его посрамили.

Нам было предложено большее что-то,

Мы, сидя на кухне, мы, стоя в передней,

Мы в тусклой конторе,

          мы в комнате тесной

Хребет покорили двухтысячелетний,

С волшебной его панорамой чудесной,

И видим внизу Абеляра-поэта

И, может быть, Генриха Плантагенета.

Я знаю, мрачнее быть надо и суше,

Как мрачен, на фоне победных реляций

У пушки расчёт, затыкающий уши.

Но «Осень» написана,

          что ж повторяться?

И сказано всё про тщету урожая,

Про жалкое, тщетное дело поэта,

Как, падая, плачет звезда, завывая,

А новорождённая смотрит на это.

Я лучше скажу про звезду по-другому,

Зарывшись в её золотую солому.

Мы городом, комнатой, кладбищем,

                    садом,

Просёлком брели, просыпались в вагоне,

Мне дороги те,

          кто страдал с нами рядом,

Заботясь о смысле, и умер на склоне,

Каких я людей замечательных встретил

И добрых,

          спасаясь в одной с ними связке;

О, беды, обиды, отчаянья эти,

И кое-что понял я сам, без подсказки,

И что-то во мраке мерцает и брезжит,

И тот альпинист - с нами рядом,

                    а где же?

1996

Ах, что за ночь, что за снег, что за ночь, что за снег!..

Ах, что за ночь, что за снег, что за ночь, что за снег!

Кто научил его падать торжественно так?

Город и все его двадцать дымящихся рек

Бег замедляют и вдруг переходят на шаг.

Диск телефона не стану крутить - все равно

Спишь в этот час, отключив до утра аппарат.

Ах, как бело, как черно, как бело, как черно!

Царственно-важный, парадный, большой снегопад.

Каждый шишак на ограде в объеме растет,

Каждый сучок располнел от общественных сумм.

Нас не затопит, но, видимо, нас заметет:

Все Геркуланум с Помпеей приходят на ум.

В детстве лишь, помнится, были такие снега,

Скоро останентся колышек шпиля от нас,

Чтобы Мюнхаузен, едущий издалека,

К острому шпилю коня привязал еще раз.

1975

Белые ночи

Пошли на убыль эти ночи,

Еще похожие на дни.

Еще кромешный полог, скорчась,

Приподнимают нам они,

Чтоб различали мы в испуге,

Клонясь к подушке меловой,

Лицо любви, как в смертной муке

Лицо с закушенной губой.

* * *

Бледнеют закаты,

пустеют сады

от невской прохлады,

от яркой воды.

Как будто бы где–то

оставили дверь

открытой – и это

сказалось теперь.

И чувствуем сами:

не только у ног,

но и между нами

прошел холодок.

Как грустно! Как поздно!

Ты машешь рукой.

И город – как создан

для дружбы такой.

Он холод вдыхает

на зимний манер

и сам выбирает

короткий размер.

И слово «холодный»,

снежиночка, пух,

звучит как «свободный»

и радует слух.

* * *

Бог с ней, с любовью, лишь бы снова

В саду тенистом и сыром,

Вблизи сверканья голубого

Нам очутиться вчетвером.

Тех недомолвок и оглядок

Припомнить смысл полупустой.

О повторись со мной, припадок

Смешной общительности той!

И ты, единственное средство

От всех печальных новостей,

Невы прохладное соседство,

Блесни опять из-под ветвей.

Я вижу долгой той прогулки

Чудной развалец и размах,

Две в платьях лёгкие фигурки

И две фигурки в пиджаках.

Как лёгок сад, и как он зелен

И свеж в углах своих сырых,

Когда он кажется поделен

Не на двоих − на четверых!

Он закружился с нами рядом

И, бедный, ходит ходуном

От этой путаницы взглядов

И разговоров вчетвером.

* * *

Бог семейных удовольствий,

Мирных сценок и торжеств,

Ты, как сторож в садоводстве,

Стар и добр среди божеств.

Поручил ты мне младенца,

Подарил ты мне жену,

Стол, и стул, и полотенце,

И ночную тишину.

Но голландского покроя

Мастерство и благодать

Не дают тебе покоя

И мешают рисовать.

Так как знаем деньгам цену,

Ты рисуешь нас в трудах,

А в уме лелеешь сцену

В развлеченьях и цветах.

Ты бокал суешь мне в руку,

Ты на стол швыряешь дичь

И сажаешь нас по кругу,

И не можешь нас постичь!

Мы и впрямь к столу присядем,

Лишь тебя не убедим,

Тихо мальчика погладим,

Друг на друга поглядим.

1966

Больной неизлечимо...

Больной неизлечимо

Завидует тому,

Кого провозят мимо

В районную тюрьму.

А тот глядит: больница.

Ему бы в тот покой

С таблетками, и шприцем,

И старшею сестрой.

1969

Бывает весело, а сердцу всё грустней...

Бывает весело, а сердцу всё грустней.

И гул веселия с душой не согласован.

Быть может, чашке больно, что на ней

Узор не выровнен и плод не дорисован.

Быть может, ты, ее на блюдечке вертя,

Тем компенсируешь рисунка недостаток.

И улыбаешься, как малое дитя.

При чем здесь жизнь твоя, при чем миропорядок?

При том здесь жизнь моя, порядок здесь при том,

Что открывается для сердца свойство мира

Висеть на ниточке, на плоскости ребром

Застыв, расщедриться, и вдруг родить Шекспира.

И представляется какой-то дальний план,

И зренью нет границ, и мысли нет предела.

Быть может, Индию минует ураган,

Циклон, а только что на волоске висела.

1982

* * *

Я. Гордину

Был туман. И в тумане
Наподобье загробных теней
В двух шагах от французов прошли англичане,
Не заметив чужих кораблей.
Нельсон нервничал: он проморгал Бонапарта,
Мчался к Александрии, топтался у стен Сиракуз,
Слишком много азарта
Он вложил в это дело: упущен француз.
А представьте себе: в эту ночь никакого тумана!
Флот французский опознан,

                                      расстрелян, развеян, разбит.

И тогда – ничего от безумного шага и плана,
Никаких пирамид.
Вообще ничего. Ни империи, ни Аустерлица.
И двенадцатый год, и роман-эпопея – прости.
О туман! Бесприютная взвешенной влаги частица,
Хорошо, что у Нельсона встретилась ты на пути.
Мне в истории нравятся фантасмагория, фанты,
Всё, чего так стыдятся историки в ней.
Им на жёсткую цепь хочется посадить варианты,
А она – на корабль и подносит им

                                                    с ходу – сто дней!

И за то, что она не искусство для них, а наука,
За обидой не лезет в карман.
Может быть, она мука,
Но не скука.
Я вышел во двор, пригляделся: туман.

Быть классиком - значит стоять на шкафу...

Быть классиком - значит стоять на шкафу

Бессмысленным бюстом, топорща ключицы.

О, Гоголь, во сне ль это все, наяву?

Так чучело ставят: бекаса, сову.

                          Стоишь вместо птицы.

Он кутался в шарф, он любил мастерить

                            Жилеты, камзолы.

Не то что раздеться - куска проглотить

Не мог при свидетелях - скульптором голый

Поставлен. Приятно ли классиком быть?

Быть классиком - в классе со шкафа смотреть

На школьников;  им и запомнится Гоголь

Не странник, не праведник, даже не щеголь,

Не Гоголь, а Гоголя верхняя треть.

Как  нос Ковалева .  Последний урок:

Не надо выдумывать, жизнь фантастична!

О, юноши, пыль на лице как чулок!

Быть классиком страшно, почти неприлично.

Не слышат: им хочется под потолок.

1982

* * *

Быть нелюбимым! Боже мой!

Какое счастье быть несчастным!

Идти под дождиком домой

С лицом потерянным и красным.

Какая мука, благодать

Сидеть с закушенной губою,

Раз десять на день умирать

И говорить с самим собою.

Какая жизнь – сходить с ума!

Как тень, по комнате шататься!

Какое счастье – ждать письма

По месяцам – и не дождаться.

Кто нам сказал, что мир у ног

Лежит в слезах, на все согласен?

Он равнодушен и жесток.

Зато воистину прекрасен.

Что с горем делать мне моим?

Спи. С головой в ночи укройся.

Когда б я не был счастлив им,

Я б разлюбил тебя. Не бойся!

В Петербурге мы сойдёмся снова...

В Петербурге мы сойдёмся снова,

Мандельштама пригласим.

Пусть сидит он, смотрит бестолково,

Где он, что он, что плохого с ним?

Всё в порядке. Ничего плохого.

Только слава и табачный дым.

Ни полёт с прыжком и пируэтом

Не отдав, ни арию - на слом,

Мы театру оперы с балетом

Предпочли беседу за столом

В измеренье этом,

А не в пышном, ложно-золотом.

Для такого редкостного гостя

На столе вина у нас букет:

Пыльный папский замок, как в коросте,

(Ничего хорошего в нём нет),

Мозельвейн,- в чём дело? Дело в тосте:

Сколько зим и сколько страшных лет!

Никакого пролетариата

С обращеньем к взрослому на ты.

Как же мучил честно, виновато

Он себя, до полной слепоты,

Подставляя лоб покатый

Под лучи всемирной пустоты.

Видит Бог, нет музыки над нами,

Той, что Ницше вытащил на свет.

Мы сейчас её добудем сами,

Жаркий повод, рифму и сюжет.

Потому и кружатся созвездья,

Что, поверх идейных пустяков,

Не столетье, а тысячелетье -

Мера для прозрений и стихов.

Час и два готов смотреть я,

Как он курит, к жизни не готов.

Вечной жизни. Что ж, пошире шторы

Для него раздвину на окне.

Что там? Башня, где ночные споры

При Иванове и Кузмине

В хороводы превращались, в хоры,

Мы без хоров справимся вполне.

Лишь бы сад Таврический зелёный,

Как волна морская, шелестел

И мотор нестрашный, полусонный,

На стихи полночные летел.

Я не знаю, чем закончить эти

Строфы. Нет в запасе у меня

Вывода. Зато стихи на сети

Не похожи, ночь - не западня,

И гуляет ветер

В плотных шторах, кольцами звеня.

1996

* * *

В саду ли, в сыром перелеске,

На улице, гулкой, как жесть,

Нетрудно, в сиянье и блеске,

Казаться печальней, чем есть.

И, в сторону глядя, в два счёта,

У тусклого стоя пруда,

Пленить незаметно кого-то

Трагической складкой у рта.

Так действует эта морщинка!

Но с возрастом как-то ясней

Ты видишь: не стоит овчинка

Той выделки хитрой, бог с ней!

Всё чаще с растерянным, жарким

И незащищённым лицом

Стоишь перед светлым подарком:

Опушкою, парком, дворцом.

В тире

В тире, с яркой подсветкой,

С облаками, как дым,

Мы с винтовочкой меткой

Два часа простоим.

Он устроен коробкой,

Светел ночью и днём,

С механической, робкой,

Сладкой музычкой в нём.

Вот я выстрелю в гуся,

Что из тучки возник,

Посмотри, моя дуся,

Он головкой поник.

Вот я лань обнаружу,

Вот я в башню пальну,

Всё расстрою, разрушу

И отправлю ко дну.

Что там, шляпа с полями?

Или пень? – Не видать.

Тирщик в белой панаме

Всё настроит опять.

Его птички бессмертны,

Пароходы прочны

И бессменны концерты,

Вроде вечной весны.

Ты любуешься парком?

Я же здесь постою

В размалёванном, ярком,

Самодельном раю.

В тире

В тире, с яркой подсветкой,

С облаками, как дым,

Мы с винтовочкой меткой

Два часа простоим.

Он устроен коробкой,

Светел ночью и днем,

С механической, робкой,

Сладкой музычкой в нем.

Вот я выстрелю в гуся,

Что из тучки возник,

Посмотри, моя дуся,

Он головкой поник.

Вот я лань обнаружу,

Вот я в башню пальну,

Все расстрою, разрушу

И отправлю ко дну.

Что там, шляпа с полями?

Или пень?— Не видать.

Тирщик в белой панаме

Все настроит опять.

Его птички бессмертны,

Пароходы прочны

И бессменны концерты,

Вроде вечной весны.

Ты любуешься парком?

Я же здесь постою

В размалеванном, ярком,

Самодельном раю.

* * *

В тот год я жил дурными новостями,

Бедой своей, и болью, и виною.

Сухими, воспаленными глазами

Смотрел на мир, мерцавший предо мною.

И мальчик не заслуживал вниманья,

И дачный пес, позевывавший нервно.

Трагическое миросозерцанье

Тем плохо, что оно высокомерно.

Ваза

На античной вазе выступает

Человечков дивный хоровод.

Непонятно, кто кому внимает,

Непонятно, кто за кем идет.

Глубока старинная насечка.

Каждый пляшет и чему–то рад.

Среди них найду я человечка

С головой, повернутой назад.

Он высоко ноги поднимает

И вперед стремительно летит,

Но как будто что–то вспоминает

И назад, как в прошлое, глядит.

Что он видит? Горе неуместно.

То ли машет милая рукой,

То ли друг взывает – неизвестно!

Оттого и грустный он такой.

Старый мастер, резчик по металлу

Жизнь мою в рисунок разверни,

Я пойду кружиться до отвала

И плясать не хуже, чем они.

И в чужие вслушиваться речи,

И под бубен прыгать невпопад,

Как печальный этот человечек

С головой, повернутой назад.

1962

Вводные слова

Возьмите вводные слова.

От них кружится голова,

Они мешают суть сберечь

И замедляют нашу речь.

И все ж удобны потому,

Что выдают легко другим,

Как мы относимся к тому,

О чем, смущаясь, говорим.

Мне скажут: «К счастью...»

                     И потом

Пусть что угодно говорят,

Я слушаю с открытым ртом

И радуюсь всему подряд.

Меня, как всех, не раз, не два

Спасали вводные слова,

И чаще прочих среди них

Слова «во–первых», «во–вторых».

Они, начав издалека,

Давали повод не спеша

Собраться с мыслями, пока

Не знаю где была душа.

1962

Велосипедные прогулки

Велосипедные прогулки!

Шмели и пекло на проселке.

И солнце, яркое на втулке,

Подслеповатое – на елке.

И свист, и скрип, и скрежетанье

Из всех кустов, со всех травинок,

Колес приятное мельканье

И блеск от крылышек и спинок.

Какой высокий зной палящий!

Как этот полдень долго длится!

И свет, и мгла, и тени в чаще,

И даль, и не с кем поделиться.

Есть наслаждение дорогой

Еще в том смысле, самом узком,

Что связан с пылью, и морокой,

И каждым склоном, каждым спуском.

Кто с сатаной по переулку

Гулял в старинном переплете,

Велосипедную прогулку

Имел в виду иль что–то вроде.

Где время? Съехав на запястье,

На ремешке стоит постыдно.

Жара. А если это счастье,

То где конец ему? Не видно.

1966

* * *

Взметнутся голуби гирляндой чёрных нот. 

Как почерк осени на пушкинский похож! 

Сквозит. Спохватишься и силы соберёшь. 

Ты старше Моцарта. И Пушкина вот-вот 

Переживёшь. 

Друзья гармонии, смахнув рукой со лба 

Усталость мёртвую, принять беспечный вид 

С утра стараются. И всё равно судьба 

Скупа, слепа, 

К ним беспощадная. Зато тебя щадит. 

О, ты-то выживешь! Залечишь и пройдёт. 

С твоею мрачностью! Без слёз, гордясь собой, 

Что сух, как лёд. 

А эта пауза, а этот перебой 

Завалит листьями и снегом заметёт. 

С твоею тяжестью! Сырые облака 

По небу тянутся, как траурный обоз, 

Через века. 

Вот маска с мёртвого, вот белая рука. 

Ничто не сгладилось, ничто не разошлось. 

Они не вынесли. Им непонятно, как 

Живём до старости, справляемся с тоской, 

Долгами, нервами и ворохом бумаг, 

Музейный узенький рассматриваем фрак, 

Лорнет двойной. 

Глядим во тьму. 

Земля просторная, но места нет на ней 

Ни взмаху лёгкому, ни быстрому письму. 

И всё ж в присутствии их маленьких теней 

Не так мучительно, не знаю почему.

Воздухоплавательный парк

В начале пригородной ветки

Обрыв платформы под овраг,

И там на проволочной сетке:

«Воздухоплавательный парк».

Названье плавно и крылато.

Как ветрено и пусто тут!

Поселок окнами к закату,

И одуванчики растут.

Вдали от музык и парадов,

На петроградском рубеже,

Паренье первых аппаратов!

Ты не вернешься к нам уже.

И, принеся одни убытки,

Под торжество болотных жаб,

Разползся до последней нитки

Темно–зеленый дирижабль.

И тех людей забыты лица,

Снесен амбар тот и барак,

Но пусть нам все–таки приснится

Воздухоплавательный парк!

Чтоб нам летать и удивляться:

Деревьев нет и листьев нет,

Горит вверху иллюминация

Организованных планет,

И самолеты–вертолеты

Гнездятся в верхних облаках,

И где–то первые пилоты

Лежат – пропеллер в головах,

И электричка рядом бродит,

Огнями вытравляя мрак.

И в белом платье тень приходит

В Воздухоплавательный парк...

1962

Возьми меня, из этих комнат вынь...

Возьми меня, из этих комнат вынь,

Сдунь с площадей, из-под дворовых арок,

Засунь меня куда-нибудь, задвинь,

Возьми назад бесценный свой подарок!

Смахни совсем. Впиши меня в графу

Своих расходов в щедром мире этом.

я - чокнутый, как рюмочка в шкафу

Надтреснутая. Но и ты - с приветом!

1970

Воспитание по Жан-Жаку

Когда, смахнув с плеча пиджак,

Ложишься навзничь на лужок,

Ты поступаешь, как Жан-Жак,

Философ, дующий в рожок.

На протяженьи двух веков

Он проповедует в тиши

Сверканье сельских родников,-

Спасенье сердца и души!

Но стрекоза и светлячок

И бык, что в сторону глядит,

И твой помятый пиджачок

Меня ни в чем не убедит.

На протяженьи двух веков

Сопротивляюсь и шучу,

Бежать из пыльных городов

Все не хочу, все не хочу!

1982

* * *

Вот женщина: пробор и платья вырез милый.

Нам кажется, что с ней при жизни мы в раю.

Но с помощью её невидимые силы

замысливают боль, лелея смерть твою.

Иначе было им к тебе не подступиться,

и ты прожить всю жизнь в неведении мог.

А так любая вещь: заколка, рукавица –

вливают в сердце яд и мучат, как ожог.

Подрагиванье век и сердца содроганье,

и веточка в снегу нахохлилась, дрожа,

и жаль её, себя, и всех. Зато в страданье,

как в щелочной воде, отбелится душа.

Не спрашивай с неё: она не виновата,

своих не слышит слов, не знает, что творит,

умна она, добра, и зла, и глуповата,

и нравится себе, и в зеркальце глядит.

* * *

Вот я в ночной тени стою

Один в пустом саду.

То скрипнет тихо дверь в раю,

То хлопнет дверь в аду.

А слева музыка звучит

И голос в лад поет.

А справа кто–то все кричит

И эту жизнь клянет.

Времена не выбирают...

Времена не выбирают,

В них живут и умирают.

Большей пошлости на свете

Нет, чем клянчить и пенять.

Будто можно те на эти,

Как на рынке, поменять.

Что ни век, то век железный.

Но дымится сад чудесный,

Блещет тучка; я в пять лет

Должен был от скарлатины

Умереть, живи в невинный

Век, в котором горя нет.

Ты себя в счастливцы прочишь,

А при Грозном жить не хочешь?

Не мечтаешь о чуме

Флорентийской и проказе?

Хочешь ехать в первом классе,

А не в трюме, в полутьме?

Что ни век, то век железный.

Но дымится сад чудесный,

Блещет тучка; обниму

Век мой, рок мой на прощанье.

Время - это испытанье.

Не завидуй никому.

Крепко тесное объятье.

Время - кожа, а не платье.

Глубока его печать.

Словно с пальцев отпечатки,

С нас - его черты и складки,

Приглядевшись, можно взять.

1978

* * *

Все эти страшные слова: сноха, свекровь,

Свекор, теща, деверь, зять

             и, Боже мой, золовка –

Слепые, хриплые, тут ни при чем любовь,

О ней, единственной, и вспоминать неловко.

Смотри–ка, выучил их, сам не знаю как.

С какою радостью, когда умру, забуду!

Глядят, дремучие, в непроходимый мрак,

Где душат шепотом и с криком бьют посуду.

Ну, улыбнись! Наш век, как он ни плох, хорош

Тем, что, презрев родство,

             открыл пошире двери

Для дружбы,

    выстуженной сквозняками сплошь.

Как там у Зощенко? Прощай, товарищ деверь!

Какой задуман был побег, прорыв, полет,

Звезда – сестра моя, к другим мирам и меркам,

Не к этим, дышащим тоской земных забот

Посудным шкафчикам и их поющим дверкам!

Отдельно взятая, страна едва жива.

Жене и матери в одной квартире плохо.

Блок умер. Выжили дремучие слова:

Свекровь, свояченица, кровь, сноха, эпоха.

Вторая профессия

И всё-таки я чувствую себя

Уверенно. И что б ни завладело

Душой моей, на время ослепя, −

Два дела у меня, мой друг, два дела.

Пускай меня попробуют смутить:

Не делом занят, мол, двумя делами −

Я с ласточкой рискну себя сравнить

В том смысле, что машу двумя крылами.

Держи меня, воздушная струя!

Поглядываю искоса на стаю.

«Кто здесь неповоротливый? − «Не я!»

Пером вожу и мелом нажимаю.

И если кто-то, стоя за спиной,

Набросится − крылом его задело, −

Я так скажу: «Намаешься со мной,

Два дела у меня, мой друг, два дела».

Где та скала...

Где та скала,

скала,

скала,

с которой сбрасывали вниз,

вниз,

вниз

дрожащие тела,

за кустик, словно за карниз,

цепляющиеся, ведь есть,

ведь никуда ж не делась, ждет.

О, посмотреть бы, о, залесть,-

и xищныx птиц над ней полет.

Надеюсь я, что море там

под ней блестит,

блестит,

блестит,

а не лежит обычный xлам,

турисцкий сор, житейский стыд,

или я путаю ее

с другой, которую избрав

xлебнула Сафо забытье

не так, как все мы, а стремглав.

И я читал,

читал,

читал

о том, как нынешний француз-

философ

взял одну из скал

на выбор, выбрал на свой вкус,

приеxав в Грецию, но лай

собачий путника отвлек -

и он присел на самый край,

потом отполз и навзнич лег.

И разве в пропасть не летим

мы, оступаясь, каждый миг,

все вместе,

каждый со своим

отдельным страxом, сколько б книг

мы ни читали, заслонить

не в силаx чтеньем смертный вой,

стремясь продлить его,

продлить,

продлить,

ведь, жалкий, он - живой!

1974

Гофман

Одну минуточку, я что хотел спросить:

Легко ли Гофману три имени носить?

О, горевать и уставать за трех людей

Тому, кто Эрнст, и Теодор, и Амадей.

Эрнст — только винтик, канцелярии юрист,

Он за листом в суде марает новый лист,

Не рисовать, не сочинять ему, не петь —

В бюрократической машине той скрипеть.

Скрипеть, потеть, смягчать кому–то приговор.

Куда удачливее Эрнста Теодор.

Придя домой, превозмогая боль в плече,

Он пишет повести ночами при свече.

Он пишет повести, а сердцу все грустней.

Тогда приходит к Теодору Амадей,

Гость удивительный и самый дорогой.

Он, словно Моцарт, машет в воздухе рукой...

На Фридрихштрассе Гофман кофе пьет и ест.

«На Фридрихштрассе»,— говорит тихонько Эрнст.

«Ах нет, направо!» — умоляет Теодор.

«Идем налево,— оба слышат,— и во двор».

Играет флейта еле–еле во дворе,

Как будто школьник водит пальцем в букваре.

«Но все равно она,— вздыхает Амадей,—

Судебных записей милей и повестей».

Графин

Вода в графине – чудо из чудес,

Прозрачный шар, задержанный в паденье!

Откуда он? Как очутился здесь,

На столике, в огромном учрежденье?

Какие предрассветные сады

Забыли мы и помним до сих пор мы?

И счастлив я способностью воды

Покорно повторять чужие формы.

А сам графин плывет из пустоты,

Как призрак льдин, растаявших однажды,

Как воплощенье горестной мечты

Несчастных тех, что умерли от жажды.

Что делать мне?

          Отпить один глоток,

Подняв стакан? И чувствовать при этом,

Как подступает к сердцу холодок

Невыносимой жалости к предметам?

Когда сотрудница заговорит со мной,

Вздохну, но это не ее заслуга.

Разделены невидимой стеной,

Вода и воздух смотрят друг на друга...

1962

Два голоса

Озирая потемки,

расправляя рукой

с узелками тесемки

на подушке сырой,

рядом с лампочкой синей

не засну в полутьме

на дорожной перине,

на казенном клейме.

- Ты, дорожные знаки

подносящий к плечу,

я сегодня во мраке

словно ангел, лечу.

К моему изголовью

подступают кусты.

Помоги мне! С любовью

не справляюсь, как ты.

- Не проси облегченья

от любви, не проси.

Согласись на мученье

и губу прикуси.

Бодрствуй с полночью вместе,

не мечтай разлюбить.

я тебе на разьезде

посвечу, так и быть.

Ты, фонарь подносящий,

как огонь к сургучу,

я над речкой и чащей,

как твой ангел, лечу.

Синий свет худосочный,

отраженный в окне,

вроде жилки височной,

не погасшей во мне.

- Не проси облегченья

от любви, его нет.

Поздней ночью - свеченье,

днем - сияньйе и свет.

Что весной развлеченье,

тяжкий труд к декабрю.

Не проси облегченья

от любви, говорю.

1972

* * *

Два лепета, быть может бормотанья,

Подслушал я, проснувшись, два дыханья.

Тяжелый куст под окнами дрожал,

И мальчик мой, раскрыв глаза, лежал.

Шли капли мимо, плакали на марше.

Был мальчик мал,

       куст был намного старше.

Он опыт свой с неведеньем сличил

И первым звукам мальчика учил.

Он делал так: он вздрагивал ветвями,

И гнал их вниз, и стлался по земле.

А мальчик то же пробовал губами,

И выходило вроде «ле–ле–ле»

И «ля–ля–ля». Но им казалось: мало!

И куст старался, холодом дыша,

Поскольку между ними не вставала

Та тень, та блажь по имени душа.

Я тихо встал, испытывая трепет,

Вспугнуть боясь и легкий детский лепет,

И лепетанье листьев под окном —

Их разговор на уровне одном.

1966

Два мальчика

А. Битову

Два мальчика, два тихих обормотика,

ни свитера,

ни плащика,

ни зонтика,

под дождичком

        на досточке

                качаются,

а песенки у них уже кончаются.

Что завтра? Понедельник или пятница?

Им кажется, что долго детство тянется.

Поднимется один,

                другой опустится.

К плечу прибилась бабочка–

капустница.

Качаются весь день с утра и до ночи.

Ни горя,

ни любви,

ни мелкой сволочи.

Все в будущем,

                за морем одуванчиков.

Мне кажется, что я – один из мальчиков.

1962

Два наводнения

Два наводненья, с разницей в сто лет,

Не проливают ли какой–то свет

На смысл всего?

       Не так ли ночью темной

Стук в дверь не то, что стук двойной, условный.

Вставали волны так же до небес,

И ветер выл, и пена клокотала,

С героя шляпа легкая слетала,

И он бежал волне наперерез.

Но в этот раз к безумью был готов,

Не проклинал, не плакал. Повторений

Боялись все. Как некий скорбный гений,

Уже носился в небе граф Хвостов.

Вольно же ветру волны гнать и дуть!

Но волновал сюжет Серапионов,

Им было не до волн — до патефонов,

Игравших вальс в Коломне где–нибудь.

Зато их внуков, мучая и длясь,

Совсем другая музыка смущала.

И с детства, помню, душу волновала

Двух наводнений видимая связь.

Похоже, дважды кто–то с фонаря

Заслонку снял, а в темном интервале

Бумаги жгли, на балах танцевали,

В Сибирь плелись и свергнули царя.

Вздымался вал, как схлынувший точь–в–точь

Сто лет назад, не зная отклонений.

Вот кто герой! Не Петр и не Евгений.

Но ветр. Но мрак. Но ветреная ночь.

* * *

Декабрьским утром черно–синим

Тепло домашнее покинем

И выйдем молча на мороз.

Киоск фанерный льдом зарос,

Уходит в небо пар отвесный,

Деревья бьет сырая дрожь,

И ты не дремлешь, друг прелестный,

А щеки варежкою трешь.

Шел ночью снег. Скребут скребками.

Бегут кто тише, кто быстрей.

В слезах, под теплыми платками,

Проносят сонных малышей.

Как не похожи на прогулки

Такие выходы к реке!

Мы дрогнем в темном переулке

На ленинградском сквозняке.

И я с усилием привычным

Вернуть стараюсь красоту

Домам, и скверам безразличным,

И пешеходу на мосту.

И пропускаю свой автобус,

И замерзаю, весь в снегу,

Но жить, покуда этот фокус

Мне не удался, не могу.

1966

День защиты детей

Стоял прекрасный день детей,

Всемирной  их защиты.

Дубы  сверкали средь полей,

Ночкой  росой умыты.

Козлята  прыгали в  траве,

Птенцы  летать учились,

Щенки,  устав на  голове

Стоять, на хвост садились.

Я был  готов бежать, спасать

И  не  давать в обиду

И лишь  не знал, с чего начать

Святую  ту защиту.

Казалось, в мире  нету сил

Воинственных  и грозных,

И  мальчик маленький  шалил

В  пяти шагах от  взрослых...

1977

День рождения

Чтоб двадцать семь свечей зажечь

С одной горящей спички,

Пришлось тому, кто начал речь,

Обжечься с непривычки.

Лихие спорщики и те

Следили, взяв конфету,

Как постепенно в темноте

Свет прибавлялся к свету.

Тянулся нож во мгле к лучу,

И грань стекла светилась,

И тьмы на каждую свечу

Все меньше приходилось.

И думал я, что жизнь и свет –

Одно, что мы с годами

Должны светлеть, а тьма на нет

Должна сходить пред нами.

Сидели мы плечо к плечу,

Казалось, думал каждый

О том, кто первую свечу

В нас засветил однажды.

Горело мало, что ли, свеч,

Туман сильней клубился,

Что он еще одну зажечь

Решил – и ты родился.

И что–то выхватил из мглы:

Футляр от скрипки, скрипку,

Бутыль, коробку пастилы,

А может быть, улыбку.

1966

Дети в поезде топают по коридору...

Дети в поезде топают по коридору,

Или входят в чужие купе без разбору,

Или, с полки упав, слава богу,

                        что с нижней,

Не проснувшись,

            полночи на коврике спят;

Плачут, просят купить абрикосы им,

                              вишни;

Лижут скобы, крючки,

               все железки подряд;

Пятилетняя девочка в клетчатой юбке

Мне старалась понравиться, вся извелась,

Извиваясь, но дядя не шёл на уступки,

Книгой от приставаний её заслонясь,

А поддался бы, дрогнул - и всё:

                           до Тамбова,

Где на дождь, наконец, выходила семья,

Должен был бы подмигивать

                  снова и снова...

Там, в Тамбове, будь умницей,

                       радость моя!

Дети в поезде хнычут, смеются, томятся,

Знать не знают, куда и зачем их везут;

Блики, отблески,

          пыльные протуберанцы,

Свет, и тень, и еловый в окне изумруд;

Но какой-нибудь мальчик не хнычет,

               не скачет,

Не елозит, не виснет на ручках, как все,

Только смотрит,

          к стеклу прижимая горячий

Лоб, на холмы и долы в их жаркой красе!

2000

До свиданья, Кавказ...

До свиданья, Кавказ, мы тебя любили

Больше, чем Кострому или Вятку, в гору

Поднималась арба в туче белой пыли,

И живому поэту погибший фору

В восемь лет баснословных давал,- в рогожу,

Очевидно, завернут или холстину? -

«В Эриване чума». - «В Ахалцике тоже».

Мертвый в гору, а всадник, смутясь, в долину.

И когда мне бывает тоскливо, с полки

Не бутылку шампанского (нет бутылки),

Не «Женитьбу» беру «Фигаро», а долгий

Этот путь вспоминаю и полдень пылкий,

Пост казачий, раскинутые палатки,

Горы, словно их плавили и гранили,

Горький дым, запах смерти и воздух сладкий

И столичный журнал, где его бранили.

1982

Доклад

Не Татьяну Онегин любил, не Татьяну!

- А кого, разрешите узнать?

- Ольгу, не равнодушен к лицу её, стану.

Я с докладчиком спорить не стану,

«Хорошо,- говорю,- что не мать».

Он советует нам присмотреться к роману,

всё по пунктам готов доказать.

a) Онегин советует выбрать другую -

и неискренен этот совет.

b) не скажет же Ленскому он: я ревную,

ты играешь с ней в шахматы,

               ты не чужую,

ты свою съел ладью, ты - поэт,

ты в альбом её пишешь, а глупость какую

ты несёшь, романтический бред!

c) Онегин танцует и вальс, и мазурку

с Ольгой, с Ольгой на сельском балу!

d) Дуэль. Месть такая не снилось

                    и турку,

и погрязшему в кознях и зле Петербургу,

автор, сидючи в псковском углу,

издевается: снять надо с замысла шкурку

и проникнуть в сердечную мглу.

И снимают, сдирают, по Фрейду и хуже.

Проговорки Онегина. О,

речь его, буква «о», буква «л"; неуклюже

прячет он свою страсть,

               о Мадонне к тому же,

небосклоне сказал, каково!

О луне, то есть выдал себя, обнаружил,

только Ленский не понял его.

Грустно. Снег развернул

               свои белые сети,

заметая деревья, дома...

Можно перевернуть всё, что хочешь,

                    на свете,

опрокинуть,- мы злые, опасные дети,

не поможет и солнце ума,

вот и эти доклады, рецензии эти,

глупость, злоба, и зависть, и тьма!

1996

Достигай своих выгод, а если не выгод...

Достигай своих выгод, а если не выгод,

То Небесного Царства, и душу спасай...

Облака обещают единственный выход

И в нездешних полях неземной урожай,

Только сдвинулось в мире

               и треснуло что-то,

Не земная ли ось,-

               наклонюсь посмотреть:

Подозрительна мне куполов позолота,

Переделкинских рощ отсыревшая медь.

И художник-отец приникает

               к Рембрандту

В споре с сыном-поэтом и учится сам,

Потому что сильней, чем уму и таланту,

В этом мире слезам надо верить, слезам.

И когда в кинохронике

               мальчик с глазами,

Раскалёнными ужасом, смотрит на нас,

Человечеством преданный и небесами,-

Разве венчик звезды его жёлтой погас?

Видит Бог, я его не оставлю, в другую

Веру перебежав и устроившись в ней!

В христианскую? О, никогда, ни в какую:

Эрмитажный старик не простит мне,

                                еврей.

Припадая к пескам этим жёлтым

                          и глинам,

Погибая с тряпичной звездой на пальто,

Я с отцом в этом споре согласен,-

                             не с сыном:

Кто отречься от них научил его, кто?

Тянут руки к живым обречённые дети.

Будь я старше, быть может,

                        в десятом году

Ради лекций в столичном университете

Лютеранство бы принял, имея в виду,

Что оно православия как-то скромнее:

Стены голы и храмина, помнишь? пуста...

Но я жил в этом веке -

                и в том же огне я

Корчусь, мальчик,

             и в небе пылает звезда...

1996

Друг милый, я люблю тебя...

Друг милый, я люблю тебя,

А ты – его, а он – другую,

А та, платочек теребя, –

Меня, а я и ус не дую.

Какой Шекспир из погребка

Домой вернувшись на рассвете,

В бреду, сползая с тюфяка,

В таком спасается сюжете?

Чего бы проще: я – тебя,

А ты – меня, а он – другую,

А та – его... но кто, любя,

Потерпит правильность такую?

1982

* * *

Еще чего, гитара!

Засученный рукав.

Любезная отрава.

Засунь ее за шкаф.

Пускай на ней играет

Григорьев по ночам,

Как это подобает

Разгульным москвичам.

А мы стиху сухому

Привержены с тобой.

И с честью по–другому

Справляемся с бедой.

Дымок от папиросы

Да ветреный канал,

Чтоб злые наши слезы

Никто не увидал.

Заснёшь с прикушенной губой...

Заснёшь с прикушенной губой

Средь мелких жуликов и пьяниц.

Заплачет ночью над тобой

Овидий, первый тунеядец.

Ему все снился виноград

Вдали Италии родимой.

А ты что видишь? Ленинград

В его зиме неотразимой?

Когда по набережной снег

Метет, врываясь на Литейный,

Спиною к ветру человек

Встает у лавки бакалейной.

Тогда приходит новый стих,

Ему нет равного по силе,

И нет защитников таких,

Чтоб эту точность защитили.

Такая жгучая тоска,

Что ей положена по праву

Вагона жесткая доска

Опережающая славу.

1964

* * *

Звезда над кронами дерев

Сгорит, чуть–чуть не долетев.

И ветер дует... Но не так,

Чтоб ели рухнули в овраг.

И ливень хлещет по лесам,

Но, просветлев, стихает сам.

Кто, кто так держит мир в узде,

Что может птенчик спать в гнезде?

1966

Знаешь, лучшая в мире дорога...

Знаешь, лучшая в мире дорога -

Это, может быть, скользкая та,

Что к чертогу ведет от чертога,

Под которыми плещет вода

И торчат деревянные сваи,

И на привязи, черные, в ряд

Катафалкоподобные стаи

Так нарядно и праздно стоят.

Мы по ней, златокудрой, проплыли

Мимо скалоподобныx руин,

В мавританском построенныx стиле,

Но с подсказкою Альп, Апеннин,

И казалось, что эти ступени,

Барxатистый зеленый подбой

Наш мурановский сумрачный гений

Афродитой назвал гробовой.

Разрушайся! Тони! Увяданье -

Это правда. В векаx xолодей!

Этот путь тем и дорог, что зданья

Повторяют страданья людей,

А иначе бы разве пылали

Ипомеи с геранями так

В каждой нише и в каждом портале,

На балконаx, приветствуя мрак?

И последнее. (Я сокращаю

Восxищенье.) Проплывшим вдвоем

Этот путь, как прошедшим по краю

Жизни, жизнь предстает не огнем,

Залетевшим во тьму, но водою,

Ослепленной огнями, обид

Нет,- волненьем, счастливой бедою.

Все течет. И при этом горит.

1974

И с первых слов влюблялись...

1

И с первых слов влюблялись, и помедля,

И сад был рай, и двор, и подворотня,

А что такое платье для коктейля,

Не знали мы (не знаем и сегодня),

Зато делился мир на тех, кто любит

И кто не любит, скажем, Пастернака,

А с Пастернаком купы были вкупе

И карий стриж, и старая коряга.

И проходила по столу граница,

Можно сказать, по складке и солонке,

И торопился кто-то расплатиться

Скорей, уйти, черт с вами, вы подонки!

Теперь не так, не лучше и не хуже,

А по-другому. Так, как всюду в мире.

Учтивей споры, и доеден ужин,

Скучнее жить, но взгляды стали шире.

                2

Мне нравятся чужие мерседесы,

Я, проходя, любуюсь их сверканьем.

А то, что в них сидят головорезы,

Так ведь всегда проблемы с мирозданьем

Есть, и не те, так эти неудобства.

Пожалуй, я предпочитаю эти.

А чувство неудачи и сиротства -

Пусть взрослые в него играют дети!

Разбогатеть - приятное мечтанье.

Уж я бы знал, на что потратить деньги.

Мыс Спиналонга, моря полыханье,

В траве - крито-микенские ступеньки,

Их никуда любил бы не ведущих

И ящериц пугливо-плосколицых...

Но я могу представить это лучше,

Чем въяве, и не страшно разориться.

1982

Комната

К двери припаду одним плечом,

В комнату войду, гремя ключом.

Я и через сотни тысяч лет

В темноте найду рукою свет.

Комната.

Скрипящая доска.

Четырехугольная тоска.

Круг моих скитаний в полумгле.

Огненное солнце на столе.

Раз в году бросаясь на вокзал,

Я из тех, кто редко уезжал.

Как уеду я? Куда уйду?

Отпуска бывают раз в году.

Десять метров мирного житья,

Дел моих, любви моей, тревог, –

Форма городского бытия,

Вставшая дорогам поперек.

1962

Как клен и рябина растут у порога...

Как клён и рябина растут у порога,

Росли у порога Растрелли и Росси.

И мы отличали ампир от барокко,

Как вы в этом возрасте ели от сосен.

Ну что же, что в ложноклассическом стиле

Есть что-то смешное, что в тоге, в тумане

Сгустившемся, глядя на автомобили,

Стоит в простыне полководец, как в бане?

А мы принимаем условность, как данность.

Во-первых, привычка. И нам обьяснили

В младенчестве эту весёлую странность,

Когда нас за ручку сюда приводили.

И эти могучие медные складки,

Прилипшие к телу, простите, к мундиру,

В таком безупречном ложатся порядке,

Что в детстве внушают доверие к миру,

Стремление к славе. С каких бы мы точек

Ни стали смотреть - всё равно загляденье.

Особенно если кружится листочек

И осень, как знамя, стоит в отдаленье.

1975

Как пуговичка, маленький обол...

Как пуговичка, маленький обол.

Так вот какую мелкую монету

Взимал паромщик! Знать, не так тяжел

Был труд его, но горек, спора нету.

Как сточены неровные края!

Так камешки обтачивает море.

На выставке все всматривался я

В приплюснутое, бронзовое горе.

Все умерли. Всех смерть смела с земли.

Лишь Федра горько плачет на помосте.

Где греческие деньги? Все ушли

В карман гребцу. Осталось две-три горсти.

1975

Как Святой Себастьян у Беллини в саду...

Как Святой Себастьян у Беллини в саду

Со стрелою гуляет в груди и бедре

И не чувствует боли, и кустик в цвету

О нездешней любви шелестит и добре,

Так и ты удержать бы за гробом хотел

Пусть не сами мученья, но символы мук.

А попробуй страдальца избавить от стрел -

Удивится, а то и обидится вдруг.

Эта пыль, эти поручни шатких перил...

Слово «муки», признаюсь, смущает меня:

Никогда я превыспренних фраз не любил,

Лучше грязные голуби, их воркотня,

Лучше жалкий, обыденный, будничный план

И размашистый шум городских тополей.

Но ни язв не отдам, ни уколов, ни ран -

Развлеку ими встречного в царстве теней.

1982

Как я прожил без автомобиля...

Как я прожил без автомобиля

Жизнь, без резкой смены скоростей?

Как бездарно выбился из стиля!

Пешеход я, господи, плебей.

Все равно что в Риме - без носилок,

Без рабов, несущих вчетвером

Их под солнцем, жалящим затылок

Сквозь толпу идущих напролом.

А еще читаю Цицерона!

И к Монтеню-всаднику на грудь

Припадаю, дабы отвлеченно

Он меня утешил как-нибудь.

Боже мой, сначала колесницы

Все проедут, все пройдут слоны,

Промелькнут все упряжи и спицы,

Фары все, мечтой распалены...

По дороге сумрачной и узкой

Вслед за ними двинемся пешком

В те края, что призрачно и тускло

За игольным светятся ушком.

1996

* * *

Какое счастье, благодать

Ложиться, укрываться,

С тобою рядом засыпать,

С тобою просыпаться!

Пока мы спали, ты и я,

В саду листва шумела

И неба темные края

Сверкали то и дело.

Пока мы спали, у стола

Чудак с дремотой спорил,

Но спал я, спал, и ты спала,

И сон всех ямбов стоил.

Мы спали, спали, наравне

С любовью и бессмертьем

Давалось даром то во сне,

Что днем — сплошным усердьем.

Мы спали, спали, вопреки,

Наперекор, вникали

В узоры сна и завитки,

В детали, просто спали.

Всю ночь. Прильнув к щеке щекой.

С доверчивостью птичьей.

И в беззащитности такой

Сходило к нам величье.

Всю ночь в наш сон ломился гром,

Всю ночь он ждал ответа:

Какое счастье — сон вдвоем,

Кто нам позволил это?

* * *

Калмычка ты, татарка ты, монголка!

О, как блестит твоя прямая челка!

Что может быть прекрасней и нелепей?

Горячая и красная, как степи.

Кого обманет легкая накидка,

И зонт, и туфли? Где твоя кибитка

Из войлока? Где кожаная куртка?

Башкирка ты, бурятка ты, удмуртка.

Красавица! Зимой какие вьюги

В Баймаке, Белебее, Бузулуке!

Красавица! Весной какие маки

В Сарапуле, Уфе, Стерлитамаке!

Ты пудришься? К лицу ли эта бледность?

Красавица! Далась тебе оседлость!

Где лошади? Мохнатая где шапка?

Зачем ты не гарцуешь, как прабабка?

Когда б я родился в Германии в том же году...

«...тише воды, ниже травы...»

А. Блок

Когда б я родился в Германии в том же году,

Когда я родился, в любой европейской стране:

Во Франции, в Австрии, в Польше, – давно бы в аду

Я газовом сгинул, сгорел бы, как щепка в огне,

Но мне повезло – я родился в России, такой,

Сякой, возмутительной, сладко не жившей ни дня

Бесстыдной, бесправной, замученной, полунагой,

Кромешной – и выжить был всё-таки шанс у меня.

И я арифметики этой стесняюсь чуть-чуть,

Как выгоды всякой на фоне бесчисленных бед.

Плачь, сердце! Счастливый такой почему б не вернуть

С гербом и печатью районного загса билет

На вход в этот ужас? Но сказано: ниже травы

И тише воды. Средь безумного вихря планет!

И смотрит бесслёзно, ответа не зная, увы,

Не самый любимый, но самый бесстрашный поэт.

1996

* * *

Когда тот польский педагог,

В последний час не бросив сирот,

Шел в ад с детьми и новый Ирод

Торжествовать злодейство мог,

Где был любимый вами бог?

Или, как думает Бердяев,

Он самых слабых негодяев

Слабей, заоблачный дымок?

Так, тень среди других теней,

Чудак, великий неудачник.

Немецкий рыжий автоматчик

Его надежней и сильней,

А избиением детей

Полны библейские преданья,

Никто особого вниманья

Не обращал на них, ей–ей.

Но философии урок

Тоски моей не заглушает,

И отвращенье мне внушает

Нездешний этот холодок.

Один возможен был бы бог,

Идущий в газовые печи

С детьми, под зло подставив плечи,

Как старый польский педагог.

* * *

Когда я мрачен или весел,

Я ничего не напишу.

Своим душевным равновесьем,

Признаться стыдно, дорожу.

Пускай, кто думает иначе,

К столу бежит, а не идет,

И там безумствует, и плачет,

И на себе рубашку рвет.

А я домой с вечерних улиц

Не тороплюсь, не тороплюсь.

Уравновешенный безумец,

Того мгновения дождусь,

Когда большие гири горя,

Тоски и тяжести земной,

С моей душой уже не споря,

Замрут на линии одной.

1962

* * *

Когда я очень затоскую,

Достану книжку записную.

И вот ни крикнуть, ни вздохнуть, –

Я позвоню кому–нибудь.

О голоса моих знакомых!

Спасибо вам, спасибо вам

За то, что вы бывали дома

По непробудным вечерам,

За то, что в трудном переплёте

Любви и горя своего

Вы забывали, как живёте,

Вы говорили: «Ничего».

И за обычными словами

Была такая доброта,

Как будто бог стоял за вами

И вам подсказывал тогда.

1962

Кончились все разговоры...

Кончились все разговоры,

Сколько их было, прямых,

Жарких, похожих на споры,

Громких и тихих, ночных.

Где эти белые ночи

И ледяное вино?

Ты еще что-то бормочешь?

Все замолчали давно.

Хмурится русская проза:

По придорожным кустам

Ветер и жар тепловоза.

Где разговор по душам?

Где, среди скрипа и лязга,

Полубезумная речь?

Кажется, чем не завязка,

Чтоб на сюжет приналечь?

Странно! За то, что сурово

Смотрит попутчик во тьму

И не проронит ни слова, -

Ты благодарен ему.

1970

Кружево

Суконное с витрины покрывало

Откинули — и кружево предстало

Узорное, в воздушных пузырьках.

Подобье то ли пены, то ли снега.

И к воздуху семнадцатого века

Припали мы на согнутых руках.

Притягивало кружево подругу.

Не то чтобы я предпочел дерюгу,

Но эта роскошь тоже не про нас.

Про Ришелье, сгубившего Сен–Мара.

Воротничок на плахе вроде пара.

Сними его — казнят тебя сейчас.

А все–таки как дышится! На свете

Нет ничего прохладней этих петель,

Сквожений этих, что ни назови.

Узорчатая иглотерапия.

Но и в стихах воздушная стихия

Всего важней, и в грозах, и в любви.

Стих держится на выдохе и вдохе,

Любовь — на них, и каждый сдвиг в эпохе.

Припомните, как дышит ночью сад!

Проколы эти, пропуски, зиянья,

Наполненные плачем содроганья.

Что жизни наши делают? Сквозят.

Опомнимся. Ты, кажется, устала?

Суконное накинем покрывало

На кружево — и кружево точь–в–точь

Песнь оборвет, как песенку синица,

Когда на клетку брошена тряпица:

День за окном, а для певуньи — ночь.

* * *

Кто–то плачет всю ночь.

Кто–то плачет у нас за стеною.

   Я и рад бы помочь —

Не пошлет тот, кто плачет, за мною.

   Вот затих. Вот опять.

— Спи,— ты мне говоришь,— показалось.

   Надо спать, надо спать.

Если б сердце во тьме не сжималось!

   Разве плачут в наш век?

Где ты слышал, чтоб кто–нибудь плакал?

   Суше не было век.

Под бесслезным мы выросли флагом.

   Только дети — и те,

Услыхав: «Как не стыдно?» — смолкают.

   Так лежим в темноте.

Лишь часы на столе подтекают.

   Кто–то плачет вблизи.

— Спи,— ты мне говоришь,— я не слышу.

   У кого ни спроси —

Это дождь задевает за крышу.

   Вот затих. Вот опять.

Словно глубже беду свою прячет.

   А начну засыпать,

— Подожди,— говоришь,— кто–то плачет!

Куст

Евангелие от куста жасминового,

Дыша дождём и в сумраке белея,

Среди аллей и звона комариного

Не меньше говорит, чем от Матфея.

Так бел и мокр, так эти грозди светятся,

Так лепестки летят с дичка задетого.

Ты слеп и глух, когда тебе свидетельства

Чудес нужны ещё, помимо этого.

Ты слеп и глух, и ищешь виноватого,

И сам готов кого-нибудь обидеть.

Но куст тебя заденет, бесноватого,

И ты начнёшь и говорить, и видеть.

Лети, лети! Плыви, плыви! Беги...

Лети, лети! Плыви, плыви! Беги,

Беги! Ты жив - подxодят все глаголы,

И наплевать - какие пустяки! -

На вкус любой литературной школы.

Что у стручка тяжелого внутри?

Рядком сидят в нем ядрышки, как дети

Или гребцы галерные,- смотри,

Смотри,- нет большей радости на свете.

Кто эту жизнь придумал, виноват

В ее страстяx и бедаx перед нами.

Но говорят на даче, говорят -

И разговор нам слышен за кустами.

Xотя б о курсе доллара к рублю,-

Как тень, сторонний щастлив наблюдатель,

Как гость, как призрак, и: Люблю, люблю,-

Он шепчет,- дай мне слово, Председатель,

На скорбном пире,- наю, что скажу:

Что перед смертью тоже перспектива

Нужна душе: глядят вослед стрижу -

И он, поняв, ныряет приxотливо.

1974

Любить - смотреть в четыре глаза...

Любить - смотреть в четыре глаза

На днище старого баркаса,

На сумрак вспененного вяза!

И как в четыре на рояле

Играть руки, во все детали

Вникать, в рисунок на медали.

Надменный профиль полководца,

Аустерлиц и его солнце,

Что над тщеславными смеется.

Любить - забыть о ржавой славе.

У одуванчиков в канаве

Желтее цвет,- сказать мы вправе.

Четыреруким шестикрылых

Жаль, знать не знающих о милых

Словечках, лестничных перилах,

Четыреногом на диване

Полуживотном, и тумане

В глазах, и розочке в стакане.

А без животного духовный

Мир был бы только лад церковный,

Не любящий, а полюбовный.

1975

Любовь кончается известно чем,- разрывом...

Любовь кончается известно чем,- разрывом

И равнодушием всегда, везде, у всех.

Обречена она,- как жить с таким мотивом,

Чужим, предательским? Смешно сказать: успех

Возможен. Что? Успех? В безумном деле этом!

В земном! Помалкивай и не смеши людей...

Молчу, сияющим любуясь горицветом,

Он нежно-розовый. Позволь быть все глупей.

1975

* * *

Мне боль придает одержимость и силу.

     Открою окно.

Не знать бы названия этому пылу

По Фрейду, зачем мне оно?

О, шелест листвы, сквозняка дуновенье,

     Ладонь у виска!

Не знать бы, что муза и есть замещенье,

Сухая возгонка, тоска.

На что не хватило души и отваги

     В томленьях дневных —

То скорый и горький реванш на бумаге

Берет в бормотаньях моих.

И жизнь, что с утра под рукой западает,

     Как клавиш в гнезде,

Бесстрашие ночью и строй обретает

На рыхлом мучнистом листе.

О, жесткий нажим этих черт, этих линий!

     Мерцает за ним

И блеск ее глаз, лихорадочно–синий,

И тополь под ветром сквозным.

Отточенным слухом к созревшему звуку

     Прижавшись, как серп,

Не знать бы, что так убирают разлуку,

Снимают урон и ущерб.

Что слово, на этой взращенное ниве,

     Отдарит с лихвой.

Не знать бы, что привкус беды конструктивен

В саднящей строке стиховой.

* * *

Мне-то есть теперь что вспомнить, есть о чём поговорить.

Я видал Куры зелёной перекрученную нить,

Над крутыми берегами ненадёжное жильё,

И, конечно же, с Невою я не сравнивал её.

Боже, как разнообразен этот мир, какая ложь,

Будто он на всё согласен и во всём с тобою схож, −

Нет, он может озадачить и создателя своим

Рысьим промахом кошачьим, хищным глазом золотым.

Почему я ленинградец, не тбилисец почему?

За билетиком счастливым лезли мы в какую тьму?

Кто даёт нам это время, это место, эту грудь?

Разве можно человека жаркой кровью попрекнуть?

Над Невою резво вьются флаги пёстрые судов.

Видишь: есть куда вернуться нам, я к смерти не готов.

Сколько есть ещё для роста, для мужанья места нам!

Я вам Пушкина так просто, хоть убейте, не отдам.

Не на полке он пылится, − растворён в крови моей.

Ах, грузинская столица, ты лекарство от скорбей.

И плоды не сразу зреют, спотыкается напев.

Вот и люди поумнеют, − подобреют, поумнев.

Монтень

Монтень вокруг сиянье льет,

Сверкает череп бритый,

И, значит, вместе с ним живет

Тот брадобрей забытый.

Монтеня душат кружева

На сто второй странице —

И кружевница та жива,

И пальчик жив на спице.

И жив тот малый разбитной,

А с ним его занятье,

Тот недоучка, тот портной,

Расшивший шелком платье.

Едва Монтень раскроет рот,

Чтоб рассказать о чести,

Как вся компания пойдет

Болтать с Монтенем вместе.

Они судачат вкривь и вкось,

Они резвы, как дети.

О лжи. О снах. О дружбе врозь.

И обо всем на свете.

Мы в городе. Горит граненый шпиль...

Мы в городе. Горит

Граненый шпиль парадный,

И ветер говорит,

Что будет день прохладный.

Корабль над головой

Чуть дымкою подернут,

И парус золотой

Как бы чуть-чуть повернут.

Он вертится, он весь

В огне от поворота,

Но кажется: и здесь

С ним повернулось что-то.

Задерживая взгляд,

Держась поближе к стенам,

Увидишь: мчится сад

С каким-то чудным креном.

Тень облака скользит

По липам и по кленам,

И город в даль летит,

Как парусник, с наклоном.

Бот так лететь впотьмах

И днем и утром тоже,

Превозмогая страх,

И есть твой дар, быть может.

И тучкой, в небосклон

Врезающейся боком,

Ты тайно укреплен

В стремленье одиноком.

1977

На выбор смерть ему предложена была...

На выбор смерть ему предложена была.

Он Цезаря благодарил за милость.

Могла кинжалом быть, петлею быть могла,

Пока он выбирал, топталась и томилась,

Ходила вслед за ним, бубнила невпопад:

Вскрой вены, утопись, с высокой кинься кручи.

Он шкафчик отворил: быть может, выпить яд?

Не худший способ, но, возможно, и не лучший.

У греков - жизнь любить, у римлян - умирать,

У римлян - умирать с достоинством учиться,

У греков - мир ценить, у римлян - воевать,

У греков - звук тянуть на флейте, на цевнице,

У греков - жизнь любить, у греков - торс лепить,

Объемно-теневой, как туча в небе зимнем.

Он отдал плащ рабу и свет велил гасить.

У греков - воск топить, и умирать - у римлян.

1975

* * *

На ночь оставлю стихи на столе, −

Пусть полежат, наберутся ума.

Может быть, гнутая строчка во мгле

Распрямится сама?

Ангелы, музы, ночной ветерок,

Тени, которые бродят вокруг,

Вряд ли до наших спускаются строк.

А всё же! А вдруг!

Входит ведь кто-то с улыбкой в наш сон.

О как шаги его ночью легки!

И утешает нас. Может быть, он

Входит в стихи?

Суффикс подкрутит, повертит предлог,

Слово по сходству заменит другим,

Петельку − хвостиком, в слове «порог»

Звонкий − глухим.

Горько и весело жить на земле.

К ней, как листок, я ничем не прижат.

На ночь оставлю стихи на столе.

Пусть полежат.

Над микроскопом

Побудь средь одноклеточных,

Простейших водяных.

Не спрашивай: «А мне–то что?»

Сам знаешь – всё от них.

Ну как тебе простейшие?

Имеют ли успех

Милейшие, светлейшие,

Глупейшие из всех?

Вот маленькая туфелька

Ресничками гребет.

Не знает, что за публика

Ей вслед кричит: «Вперед!»

В ней колбочек скопление,

Ядро и вакуоль,

И первое томление,

И, уж конечно, – боль.

Мы как на детском празднике

И щурим левый глаз.

Мы, как десятиклассники,

Глядим на первый класс.

1962

Наши поэты

Конечно, Баратынский схематичен,

Бесстильность Фета всякому видна,

Блок по-немецки втайне педантичен,

У Анненского в трауре весна,

Цветаевская фанатична Муза,

Ахматовой высокопарен слог,

Кузмин манерен, Пастернаку вкуса

Недостает: болтливость вот порок,

Есть вычурность в строке у Мандельштама,

И Заболоцкий в сердце скуповат...

Какое счастье даже панорама

Их недостатков, выстроенных в ряд!

1986

* * *

Не занимать нам новостей!

Их столько каждый день

Из городов и областей,

Из дальних деревень.

Они вмещаются едва

В газетные столбцы,

И собирает их Москва,

Где сходятся концы.

Есть прелесть в маленькой стране,

Где варят лучший сыр

И видит мельницу в окне

Недолгий пассажир.

За ней – кусты на полчаса

И город как бы вскользь,

Толпу и сразу – паруса,

И всю страну – насквозь.

Как будто смотришь диафильм,

Включив большой фонарь,

А новость – дождик, и бутыль,

И лодка, и почтарь.

Но нам среди больших пространств,

Где рядом день и мрак,

Волшебных этих постоянств

Не вынести б никак.

Когда по рельсам и полям

Несется снежный вихрь,

Под стать он нашим новостям.

И дышит вроде них.

1966

Не знает ласточка, как много...

Не знает ласточка, как много

Стихов ей вскользь посвящено,

Как мы подходим к рифмам строго,

Скорей на совести пятно

Себе простим, чем на бумаге:

Исполнен весь ее полет

Безукоризненной отваги,

И мнится: вот кто нас поймет!

И как прожить без темных пятен,

Когда развал такой и дым?

Она - последний наш читатель,

Когда мы всем надоедим,

Когда в ущербе и в опале

Поймем, летящие на свет:

Мы для нее стихи писали,-

И большей славы в мире нет!

1972

Не из всякого снега слепить удается снежок...

Не из всякого снега слепить удается снежок,

Иногда он, как порох, в руке рассыпается сразу.

Я люблю эти иглы, веселый морозный ожог.

И слова не всегда в безупречную строятся фразу.

И не всякие строки спешат обернуться стихом.

У нелепицы есть оправданья свои и мотивы.

Например, в этом воздухе, может быть, слишком сухом,

Нет сцепленья для мыслей: отдельны они и пугливы.

Все равно хорошо средь рассыпчатой белой зимы,

Расторопно, свежо! - недоволен лишь мальчик дворовый.

Завтра слепит снежок, а сегодня попробуем мы

Ни о чем не тужить и зимой насладиться суровой.

И звезда о звезду обломает скорее лучи,

Чем, утратив отдельность, с ней в кашицу слиться захочет.

Так стряхни ж этот снег и, перчатку надев, помолчи.

Не всегда говорит, иногда и разумный - бормочет.

1975

Неромантичны наши вкусы...

Неромантичны наши вкусы.

Нам утешаться до конца

Волос начесом светло-русым

И миловидностью лица

С чуть-чуть размытыми чертами

И носом, вздернутым слегка.

Где рок, сверкающий очами?

Как исступленность далека!

Угля на брови не хватило

И синей краски - на глаза.

Губа другую прикусила,

Чтобы не вылилась слеза.

Не плачь, пройдет! Вся жизнь с пустыми

Мечтами, все пройдет вполне.

Какими средствами простыми

Ты надрываешь сердце мне!

1973

* * *

Нет, не одно, а два лица,

Два смысла, два крыла у мира.

И не один, а два отца

Взывают к мести у Шекспира.

В Лаэрте Гамлет видит боль,

Как в перевернутом бинокле.

А если этот мальчик — моль,

Зачем глаза его намокли?

И те же складочки у рта,

И так же вещи дома жгутся.

Вокруг такая теснота,

Что невозможно повернуться.

Ты так касаешься плеча,

Что поворот вполоборота,

Как поворот в замке ключа,

Приводит в действие кого–то.

Отходит кто–то второпях,

Поспешно кто–то руку прячет,

И, оглянувшись, весь в слезах,

Ты видишь: рядом кто–то плачет.

1969

Никогда не наглядеться

Никогда не  наглядеться

На блестящее  пятно,

Где за матерью  с младенцем

Помещается  окно.

В том  окне мерцают  реки,

Блещет  роща не  одна,

Бродят  овцы и калеки,

За  страной лежит страна.

Вьется узкая дорожка...

Так и мы  писать должны,

Чтоб из  яркого окошка

Были рощицы   видны.

Чтоб соседствовали рядом

И  мерцали заодно

Горы с  диким виноградом

И  домашнее  вино,

Тусклой комнаты  убранство

И  далекий материк.

И сжимать, сжимать пространство,

Как  пружину часовщик.

1977

Ночной дозор

На рассвете тих и странен

Городской ночной дозор.

Хорошо! Никто не ранен.

И служебный близок двор.

Голубые тени башен.

Тяжесть ружей на плече.

Город виден и нестрашен.

Не такой, как при свече.

Мимо вывески сапожной,

Мимо старой каланчи,

Мимо шторки ненадежной,

Пропускающей лучи.

«Кто он, знахарь иль картежник,

Что не гасит ночью свет?» —

«Капитан мой! То художник.

И, клянусь, чуднее нет.

Никогда не знаешь сразу,

Что он выберет сейчас:

То ли окорок и вазу,

То ли дерево и нас.

Не поймешь, по правде, даже,

Рассмотрев со всех сторон,

То ли мы — ночная стража

В этих стенах, то ли он».

Ночной парад

Я смотр назначаю вещам и понятьям,

Друзьям и подругам, их лицам и платьям,

   Ладонь прижимая к глазам,

Плащу, и перчаткам, и шляпе в передней,

Прохладной и бодрой бессоннице летней,

   Чужим голосам.

Я смотр назначаю гостям перелетным,

Пернатым и перистым, в небе холодном,

   И всем кораблям на Неве.

Буксир, как Орфей, и блестят на нем блики,

Две баржи за ним, словно две Эвридики.

   Зачем ему две?

Приятелей давних спешит вереница:

Кто к полке подходит, кто в кресло садится,

   И умерший дверь отворил,

Его ненадолго сюда отпустили,

Неправда, не мы его вовсе забыли,

   А он нас — забыл!

Проходят сады, как войска на параде,

Веселые, в летнем зеленом наряде,

   И тополь, и дуб–молодец,

Кленовый листок, задевающий темя,

Любимый роман, возвращающий время,

   Елагин дворец.

И музыка, музыка, та, за которой

Не стыдно заплакать, как в детстве за шторой,

   Берется меня утешать.

Проходит ремонтный завод с корпусами,

Проходит строка у меня пред глазами —

   Лишь сесть записать.

Купавок в стакане букетик цыплячий,

Жена моя с сыном на вырицкой даче,

   Оставленный ею браслет,

Последняя часть неотложной работы,

Ночной ветерок, ощущенье свободы,

   Не много ли? Нет.

Кому объяснить, для чего на примете

Держу и вино, и сучок на паркете,

   И зыбкую невскую прыть,

Какую тоску, шелестящую рядом,

Я призрачным этим полночным парадом

   Хочу заслонить?

* * *

Ну прощай, прощай до завтра,

Послезавтра, до зимы.

Ну прощай, прощай до марта.

Зиму порознь встретим мы.

Порознь встретим и проводим.

Ну прощай до лучших дней.

До весны. Глаза отводим.

До весны. Еще поздней.

Ну прощай, прощай до лета.

Что ж перчатку теребить?

Ну прощай до как–то, где–то,

До когда–то, может быть.

Что ж тянуть, стоять в передней,

Да и можно ль быть точней?

До черты прощай последней,

До смертельной. И за ней.

* * *

О слава, ты так же прошла за дождями,

Как западный фильм, не увиденный нами,

Как в парк повернувший последний трамвай,—

Уже и не надо. Не стоит. Прощай!

Сломалась в дороге твоя колесница,

На юг улетела последняя птица,

Последний ушел из Невы теплоход.

Я вышел на Мойку: зима настает.

Нас больше не мучит желание славы,

Другие у нас представленья и нравы,

И милая спит, и в ночной тишине

Пусть ей не мешает молва обо мне.

Снежок выпадает на город туманный.

Замерз на афише концерт фортепьянный.

Пружины дверной глуховатый щелчок.

Последняя рифма стучится в висок.

Простимся без слов, односложно и сухо.

И музыка медленно выйдет из слуха,

Как после купанья вода из ушей,

Как маленький, теплый, щекотный ручей.

О, знаю, знаю, все мираж...

О, знаю, знаю, все мираж,

И дом мираж, и лес.

Еще сегодня с вами, ваш,

А завтра я исчез.

     О, знаю, знаю, все мираж,

     Еще сегодня с вами, ваш,

     А завтра я исчез.

В кругу домашних иль тайком

Растаю среди дня,

И как корова языком

Слизнет - и нет меня!

     В кругу домашних иль тайком -

     И как корова языком

     Слизнет - и нет меня.

Но нет и вас, друзья мои,

Чтоб обо мне жалеть,

И долго я, как в забытьи,

Готов на вас смотреть.

     Но нет и вас, друзья мои...

     И долго я, как в забытьи,

     Готов на вас смотреть.

Не утолит ни ночь, ни день

Любви к бытью, к жилью,

Я - тень, люблю такую ж тень,

Люблю и слезы лью.

     Не утолит ни ночь, ни день...

     Я тень, люблю такую ж тень,

     Люблю и слезы лью.

1982

Осень

Деревья листву отряхают,

И солнышко сходит на нет.

Всю осень грустят и вздыхают

Полонский, и Майков, и Фет.

Всю осень, в какую беседку

Ни сунься − мелькают впотьмах

Их брюки в широкую клетку,

Тяжёлые трости в руках.

А тут, что ни день, перемены,

Слетает листок за листком.

И снова они современны

С безумным своим шепотком.

Как штопор, вонзится листочек

В прохладный и рыхлый песок –

Как будто не вытянул лётчик,

Неправильно взял, на глазок.

Охота к делам пропадает,

И в воздухе пахнет зимой.

«Мой сад с каждым днём увядает».

И мой увядает! И мой!

Паровоз

Помню, с экрана

В детстве, раскос,

Мрачно и странно

В зал паровоз,

Потный и шумный,

Гарь и металл,

Полубезумный,

С воем влетал.

Что там грифоны

Или быки?

Рёвы и стоны

Их - пустяки,

Жалкие мифы!

В век скоростей

Локомотивы

Топчут детей.

Как он косился,

Роком влеком,

И проносился

Рядом с виском

В Пензу, за Каму

И на Алтай!

Слушайся маму

И подрастай.

Слушался маму,

Рос, выполнял

План и программу,

Не вспоминал

Про чернобровый,

С красной губой,

То маневровый,

То грузовой.

Брошен, заржавлен,

Названный здесь

«Иосиф Сталин»,

Тоже не весь

Умер: в загробных

Мчится полях

На допотопных

Мрачных ролях.

В копоти, в жиже,

В снежной крупе,

Чёрный, всё ближе,

Ближе к тебе,

Круглые плечи

Кутая в дым...

Смерть - это встреча

Страшная с ним!

1992

Плевать на жизнь! - шотландская принцесса...

Плевать на жизнь! - шотландская принцесса

Сказала, умирая в девятнадцать

Лет,- что ей смерти плотная завеса,

Готовая упасть и не подняться,

И что ей море в п;асмурныx барашкаx,

И что ей лес еловый и оxота?

Эе душа - не наша замарашка,

А точный слепок с птичьего полета.

А может быть, в ее средневековье

Другая жизнь за гробом проступала,

Как тот ларец за шторкой в изголовье,

В котором драгоценности держала?

Или в ней было что-то от повесы

И мудреца, философа-гуляки,

Какиx Шекспир вставлял частенько в пьесы

И убивал в пылу кинжальной драки?

1974

* * *

По сравненью с приметами зим

Где–нибудь в октябре, ноябре,

Что заметны, как детский нажим

На письме, как мороз на заре,

Вы, приметы бессмертья души,

Еле–еле видны. Например,

Для кого так поля хороши,

И леса, и песчаный карьер?

Я спустился в глубокий овраг,

Чтоб не грохнуться — наискосок,

Там клубился сиреневый мрак

И стеной поднимался песок.

Был он красен, и желт, и лилов,

А еще — ослепительно бел.

«Ты готов?» Я шепнул: «Не готов».

И назад оглянуться не смел.

Не готов я к такой тишине!

Не к живым, а к следам от живых!

Не к родным облакам в вышине,

А к теням мимолетным от них!

Не готов я по кругу летать,

В этот воздух входить, как азот,

Белоснежные перья ронять,

Составная частичка высот.

Дай мне силы подняться

Разговором меня развлеки,

Пощади. Я еще не из тех,

Для кого этот блеск — пустяки.

* * *

Показалось, что горе прошло

И узлы развязались тугие.

Как-то больше воды утекло

В этот год, чем в другие.

Столько дел надо было кончать,

И погода с утра моросила.

Так что стал я тебя забывать,

Как сама ты просила.

Дождик шёл и смывал, и смывал

Безнадёжные те отношенья.

Раньше в памяти этот провал

Называли: забвенье.

Лишь бы кончилось, лишь бы не жгло,

Как бы ни называлось.

Показалось, что горе прошло.

Не прошло. Показалось.

Потому что больше никто не читает прозу...

Потому что больше никто не читает прозу,

Потому что наскучил вымысел: смысла нет

Представлять, как робеет герой, выбирая позу

Поскромней, потому что смущает его сюжет,

Потому что ещё Толстой в дневнике заметил,

Что постыло писать, как такой-то придвинул стул

И присел. Потому что с компьютером дружат дети,

И уныл за стеной телевизора мерный гул.

Потому что права тётя Люба: лишившись мужа

И томясь, говорила: к чему это чтенье ей,

Если всё это можно из жизни узнать не хуже.

Что? Спроси у неё. Одиночество, мрак ночей...

Потому что когда за окном завывает ветер...

Потому что по пальцам количество важных тем

Можно пересчитать... Потому что темно на свете.

А стихи вообще никому не нужны: зачем?

Потому что всего интереснее комментарий

К комментарию и примечания. Потому,

Что при Ахеменидах: вы знаете, Ксеркс и Дарий -

Не читали, читали,- неважно - сошли во тьму,

Потому что так чудно под ветром вспухает штора

И в широкую щель пробивается звёздный свет,

Потому что мы, кажется, сможем проверить скоро,

Рухнет мир без романов и вымысла или нет?

1992

* * *

Г. С. Семенову

Почему бы в столе, где хранят

Авторучки, очки, сигареты,

Бланки, склянки, с орлами монеты,

Телеграммы, лет десять назад

Нас нашедшие, марки, билеты,

Почему бы в столе, где с ключом

От давно заколоченной двери

Притаился конверт с сургучом,

Почему бы в столе, где булавки,

Бритвы, бирки и старые справки

Образуют тот хаос второй,

Что сумел сам собой накопиться

И растет, и шуршит под рукой,

И, как первый, уже шевелится,—

Почему бы в столе завестись

Не сумели по собственной воле

То ли в тюбике яд, берегись,

То ли флейта волшебная, что ли?

Поэзия - переливанье крови...

Поэзия - переливанье крови

Шекспировской и пушкинской в того,

Кто держит ветхий томик в изголовье

Унынья и упадка своего,

Поистине запас гемоглобина,

Горячих кровяных приток телец -

И псковская пылает в них малина,

И стратфордских кленовых рощ багрец.

Поэзия - ты то же, что здоровье.

Я сделал бы такой доклад назло

Собравшимся, болезни и злословью

Приверженным и тайное тепло

Отвергнувшим; увы, плохой оратор,

Смущаясь, я рискнул бы заявить,

Что лучшие стихи - аккумулятор

Энергии. И жизни, стало быть.

1977

* * *

Придёшь домой, шурша плащом,

Стирая дождь со щёк:

Таинственна ли жизнь ещё?

Таинственна ещё.

Не надо призраков, теней:

Темна и без того.

Ах, проза в ней ещё странней,

Таинственней всего.

Мне дорог жизни крупный план,

Неровности, озноб

И в ней увиденный изъян,

Как в сильный микроскоп.

Биолог скажет, винт кружа,

Что взгляда не отвесть.

– Не знаю, есть ли в нас душа,

Но в клетке, – скажет, − есть.

И он тем более смущён,

Что в тайну посвящён.

Ну, значит, можно жить ещё.

Таинственна ещё.

Придёшь домой, рука в мелу,

Как будто подпирал

И эту ночь, и эту мглу,

И каменный портал.

Нас учат мрамор и гранит

Не поминать обид,

Но помнить, как листва летит

К ногам кариатид.

Как мир качается – держись!

Уж не листву ль со щёк

Смахнуть решили, сделав жизнь

Таинственней ещё?

Пришла ко мне гостья лихая...

Пришла ко мне гостья лихая,

Как дождь, зарядивший с утра.

Спросил ее: — Кто ты такая?

Она отвечает: — Хандра.

— Послушай, в тебя я не верю.

— Ты Пушкина плохо читал.

— Ты веком ошиблась и дверью.

Я, видимо, просто устал.

— Все так говорят, что устали,

Пока привыкают ко мне.

Я вместо любви и печали,

Как дождь, зарядивший в окне.

О, хмурое, злое соседство...

Уеду, усну, увильну...

Ведь есть же какое-то средство.

Она отвечает: — Ну-ну!

1972

* * *

Прозаик прозу долго пишет.

Он разговоры наши слышит,

Он распивает с нами чай.

При этом льет такие пули!

При этом как бы невзначай

Глядит, как ты сидишь на стуле.

Он, свой роман в уме построив,

Летит домой, не чуя ног,

И там судьбой своих героев

Распоряжается, как бог.

То судит их, то выручает,

Им зонтик вовремя вручает,

Сначала их в гостях сведет,

Потом на улице столкнет,

Изобразит их удивленье.

Не верю в эти совпаденья!

Сиди, прозаик, тих и нем.

Никто не встретился ни с кем.

1962

Разве там свиданье происходит...

Разве там свиданье происходит,

Где ему положено: в беседке?

Нет, оно в саду скамью находит,

Обожает лестничные клетки,

Дюны, мох, шезлонг на пароходе,

Помнишь пляж в романе о нимфетке?

Преднамеренность внушает скуку.

Проступает тягостное сходство

С принудительностью. Дай мне руку!

И сама любовь есть неудобство

В этом мире. (Может быть, в загробном

Все солидней как-то, по-другому?)

Безрассудным пылом допотопным

Поджигает сердце, как солому.

О, пылай, пылай, всегда некстати,

Второпях, опасно, первобытно!

Десять, двадцать лет потом в кровати

Проверять отрадно нам, не стыдно,

Погибая в омуте объятий,

То, что сразу было очевидно.

1972

Разговор

Мне звонят, говорят: – Как живёте? 

– Сын в детсаде. Жена на работе.

Вот сижу, завернувшись в халат.

Дум не думаю. Жду: позвонят.

А у вас что? Содом? Суматоха?

– И у нас, – отвечает, – неплохо.

Муж уехал. – Куда? – На восток.

Вот сижу, завернувшись в платок.

– Что-то нынче и вправду не топят.

Или топливо к празднику копят?

Ну и мрак среди белого дня!

Что-то нынче нашло на меня.

– И на нас, – отвечает, – находит.

То ли жизнь в самом деле проходит,

То ли что... Я б зашла... да потом

Будет плохо. – Спасибо на том.

* * *

Расположение вещей

На плоскости стола,

И преломление лучей,

И синий лед стекла.

Сюда — цветы, тюльпан и мак,

Бокал с вином — туда.

Скажи, ты счастлив?— Нет.— А так?

Почти.— А так?— О да!

Рисунок

Ни царств, ушедших в сумрак,

Ни одного царя, –

Ассирия!– рисунок

Один запомнил я.

Там злые ассирийцы

При копьях и щитах

Плывут вдоль всей страницы

На бычьих пузырях.

Так чудно плыть без лодки!

И брызги не видны,

И плоские бородки

Касаются волны.

Так весело со всеми

Качаться на волне.

«Эй, воин в остром шлеме,

Не страшно на войне?

Эй, воин в остром шлеме,

Останешься на дне!»

Но воин в остром шлеме

Не отвечает мне.

Совсем о них забуду,

Бог весть в каком году

Я в хламе рыться буду –

Учебник тот найду

В картонном переплете.

И плеск услышу в нем.

«Вы всё еще плывете?» –

«Мы всё еще плывем!»

1962

* * *

Свежеет к вечеру Нева.

Под ярким светом

Рябит и тянется листва

За нею следом.

Посмотришь: рядом два коня

На свет, к заливу

Бегут, дистанцию храня,

Вздымая гриву.

Пока крадешься мимо них

Путем чудесным,

Подходит к горлу новый стих

С дыханьем тесным.

И этот прыгающий шаг

Стиха живого

Тебя смущает, как пиджак

С плеча чужого.

Известный, в сущности, наряд,

Чужая мета:

У Пастернака1 вроде взят.

А им — у Фета2.

Но что–то сердцу говорит,

Что все — иначе.

Сам по себе твой тополь мчит

И волны скачут.

На всякий склад, что в жизни есть,

С любой походкой —

Всех вариантов пять иль шесть

Строки короткой.

Кто виноват: листва ли, ветр?

Невы волненье?

Иль тот, укрытый, кто так щедр

На совпаденья?

1969

Свозь ночь

Посчастливилось плыть по Оке, Оке

На речном пароходе сквозь ночь, сквозь ночь,

И, представь себе, пели по всей реке

Соловьи, как в любимых стихах точь-в точь.

Я не знал, что такое возможно, мне -

Представлялся фантазией до тех пор,

Поэтическим вымыслом, не вполне

Адэкватным реальности, птичий хор.

До тех пор, но, наверное, с той поры,

Испытав потрясенье, поверил я,

Что иные, загробные, есть миры,

Что иные, загробные, есть края.

И, сказать ли, еще из густых кустов

Ивняка, окаймлявших речной песок,

Долетали до слуха обрывки слов,

Женский смех, приглушенный мужской басок.

То есть голос мужской был, как мрак, басист,

И таинственней был женский смех, чем днем,

И, по здешнему счастью специалист,

Лучше ангелов я разбирался в нем.

А какой это был, я не помню, год,

И кого я в разлуке хотел забыть?

Назывался ли как-нибудь пароход,

«Композитором Скрябиным», может быть?

И на палубе, верно, была скамья,

И попутчики были - не помню их,

Только путь этот странный от соловья

К соловью и сверканье зарниц ночных!

2002

* * *

Сентябрь выметает широкой метлой

Жучков, паучков с паутиной сквозной,

Истерзанных бабочек, ссохшихся ос,

На сломанных крыльях разбитых стрекоз,

Их круглые линзы, бинокли, очки,

Чешуйки, распорки, густую пыльцу,

Их усики, лапки, зацепки, крючки,

Оборки, которые были к лицу.

Сентябрь выметает широкой метлой

Хитиновый мусор, наряд кружевной,

Как если б директор балетных теплиц

Очнулся и сдунул своих танцовщиц.

Сентябрь выметает метлой со двора,

За поле, за речку и дальше, во тьму,

Манжеты, застежки, плащи, веера,

Надежды на счастье, батист, бахрому.

Прощай, моя радость! До кладбища ос,

До свалки жуков, до погоста слепней,

До царства Плутона, до высохших слез,

До блеклых, в цветах, элизейских полей!

Сирень

Фиолетовой, белой, лиловой,

Ледяной, голубой, бестолковой

Перед взором предстанет сирень.

Летний полдень разбит на осколки,

Острых листьев блестят треуголки,

И, как облако, стелется тень.

Сколько свежести в ветви тяжелой,

Как стараются важные пчелы,

Допотопная блещет краса!

Но вглядись в эти вспышки и блестки:

Здесь уже побывал Кончаловский,

Трогал кисти и щурил глаза.

Тем сильней у забора с канавкой

Восхищение наше, с поправкой

На тяжелый музейный букет,

Нависающий в желтой плетенке

Над столом, и две грозди в сторонке,

И от локтя на скатерти след.

* * *

Слово «нервный» сравнительно поздно

Появилось у нас в словаре

У некрасовской музы нервозной

В петербургском промозглом дворе.

Даже лошадь нервически скоро

В его желчном трехсложнике шла,

Разночинная пылкая ссора

И в любви его темой была.

Крупный счет от модистки, и слезы,

И больной, истерический смех,

Исторически эти неврозы

Объясняются болью за всех,

Переломным сознаньем и бытом.

Эту нервность, и бледность, и пыл,

Что неведомы сильным и сытым,

Позже в женщинах Чехов ценил,

Меж двух зол это зло выбирая,

Если помните... ветер в полях,

Коврин, Таня, в саду дымовая

Горечь, слезы и черный монах.

А теперь и представить не в силах

Ровной жизни и мирной любви.

Что однажды блеснуло в чернилах,

То навеки осталось в крови.

Всех еще мы не знаем резервов,

Что еще обнаружат, бог весть,

Но спроси нас:– Нельзя ли без нервов?

– Как без нервов, когда они есть!–

Наши ссоры. Проклятые тряпки.

Сколько денег в июне ушло!

– Ты припомнил бы мне еще тапки.

– Ведь девятое только число, –

Это жизнь? Между прочим, и это,

И не самое худшее в ней.

Это жизнь, это душное лето,

Это шорох густых тополей,

Это гулкое хлопанье двери,

Это счастья неприбранный вид,

Это, кроме высоких материй,

То, что мучает всех и роднит.

Сложив крылья

Крылья бабочка сложит,

И с древесной корой совпадет ее цвет.

      Кто найти ее сможет?

          Бабочки нет.

    Ах, ах, ах, горе нам, горе!

Совпадут всеми точками крылья: ни щелки, ни шва.

      Словно в греческом хоре

          Строфа и антистрофа.

    Как богаты мы были, да все потеряли!

Захотели б вернуть этот блеск – и уже не могли б.

Где дворец твой? Слепец, ты идешь, спотыкаясь

                                                  в печали,

          Царь Эдип.

    Радость крылья сложила

И глядит оборотной, тоскливой своей стороной.

      Чем душа дорожила,

    Стало мукой сплошной.

      И меняется почерк.

    И, склонясь над строкой,

Ты не бабочку ловишь, а жалкий, засохший листочек,

    Показавшийся бабочкой под рукой.

      И смеркается время.

Где разводы его, бархатистая ткань и канва?

      Превращается в темень

Жизнь, узор дорогой различаешь в тумане едва.

Сколько бабочек пестрых всплывало у глаз

                                  и прельщало:

И тропический зной, и в лиловых подтеках Париж!

      И душа обмирала –

Да мне голос шепнул: «Не туда ты глядишь!»

      Ах, ах, ах, зорче смотрите,

Озираясь вокруг и опять погружаясь в себя.

Может быть, и любовь где–то здесь, только

                                      в сложенном виде,

Примостилась, крыло на крыле, молчаливо любя?

Может быть, и добро, если истинно, то втихомолку.

Совершённое в тайне, оно совершенно темно.

      Не оставит и щелку,

Чтоб подглядывал кто–нибудь, как совершенно оно.

Может быть, в том, что бабочка знойные крылья

                                               сложила,

Есть и наша вина: очень близко мы к ней подошли.

Отойдем – и вспорхнет, и очнется, принцесса

                                      Брамбила

      В разноцветной пыли!

Смысл постичь небесный, сущность бледную...

Смысл постичь небесный, сущность бледную

Райских рощ, мерцания зеркал...

Камеру сменить велосипедную

В десять раз трудней, но я - менял!

Перепачкав руки, плоский гаечный

Ключ просунув между колесом

И резиной - так что вздох упадочный

Мне смешон, мистический излом.

Боже мой, дорога поселковая

С бабочкой, привыкшей падать ниц,

Как листок, плашмя,- дымно-пунцовая,

Пыльная, не различая спиц.

Вот чего не будет там, наверное,

Это гайки, тормоза, цепи,

Контргайки и ключа резервного,

Черт бы их побрал, но... потерпи.

1977

* * *

Снег подлетает к ночному окну,

Вьюга дымится.

Как мы с тобой угадали страну,

Где нам родиться!

Вьюжная. Ватная. Снежная вся.

Давит на плечи.

Но и представить другую нельзя

Шубу, полегче.

Гоголь из Рима нам пишет письмо,

Как виноватый.

Бритвой почтовое смотрит клеймо

Продолговатой.

Но и представить другое нельзя

Поле, поуже.

Доблести, подлости, горе, семья,

Зимы и дружбы.

И англичанин, что к нам заходил,

Строгий, как вымпел,

Не понимал ничего, говорил

Глупости, выпив.

Как на дитя, мы тогда на него

С грустью смотрели.

И доставали плеча твоего

Крылья метели.

Со Смоленского кладбища ехали мы...

Со Смоленского кладбища ехали мы

В полегчавшем автобусе - прочь,

На поминки, в апреле, остатки зимы

Как руины лежали точь-в-точь,

По обочинам - залежи снега и тьмы.

Жаль нам было жену его, дочь.

А весенний огонь разгорался, текло

С крыш, автобус бежал, дребезжал,

Плохо знал я места эти - их развезло,

Грязь дымилась, и лед оплывал.

Тормозил наш конек и дышал тяжело,

Натыкался квартал на квартал.

Вдруг увидел я улицу: шла под углом,

Вся в слезах, незнакомая мне,

В безмятежном небесном сиянье дневном

И каком-то младенческом сне,

Пощаженная горем, забытая злом,

От несчастий и бед в стороне.

Только в детстве я видел такой на подбор

Тесно сомкнутый каменный ряд,

Защищающий жизнь, ослепляющий взор,

Обещающий счастье и лад,

Солнцем залитый, стройный, дымящийся хор,

Непрерывную милость громад.

Что? Еще раз родиться? Всему вопреки.

И попробовать жизнь еще раз!

О, как нравятся мальчикам грузовики

И автобусы «ЗИЛ» или «ГАЗ»,

Тайны взрослых,- у страха глаза велики,

Тайны статуй,- железный каркас,

Великанш под карнизом глазные белки,

Чудо рук их лепных и гримас...

Это все только подступы, черновики -

И бессмертного счастья запас!

1977

Сон

Я ли свой не знаю город?

Дождь пошел. Я поднял ворот.

Сел в трамвай полупустой.

От дороги Турухтанной

По Кронштадтской... вид туманный.

Стачек, Трефолева... стой!

Как по плоскости наклонной,

Мимо темной Оборонной.

Все смешалось... не понять...

Вдруг трамвай свернул куда–то,

Мост, канал, большого сада

Темень, мост, канал опять.

Ничего не понимаю!

Слева тучу обгоняю,

Справа в тень ее вхожу,

Вижу пасмурную воду,

Зелень, темную с исподу,

Возвращаюсь и кружу.

Чья ловушка и причуда?

Мне не выбраться отсюда!

Где Фонтанка? Где Нева?

Если это чья–то шутка,

Почему мне стало жутко

И слабеет голова?

Этот сад меня пугает,

Этот мост не так мелькает,

И вода не так бежит,

И трамвайный бег бесстрастный

Приобрел уклон опасный,

И рука моя дрожит.

Вид у нас какой–то сирый.

Где другие пассажиры?

Было ж несколько старух!

Никого в трамвае нету.

Мы похожи на комету,

И вожатый слеп и глух.

Вровень с нами мчатся рядом

Все, кому мы были рады

В прежней жизни дорогой.

Блещут слезы их живые,

Словно капли дождевые.

Плачут, машут нам рукой.

Им не видно за дождями,

Сколько встало между нами

Улиц, улочек и рек.

Так привозят в парк трамвайный

Не заснувшего случайно,

А уснувшего навек.

* * *

Среди знакомых ни одна

Не бросит в пламя денег пачку,

Не пошатнется, впав в горячку,

В дверях, бледнее полотна.

В концертный холод или сквер,

Разогреваясь понемногу,

Не пронесет, и слава богу,

Шестизарядный револьвер.

Я так и думал бы, что бред

Все эти тени роковые,

Когда б не туфельки шальные,

Не этот, издали, привет.

Разят дешевые духи,

Не хочет сдержанности мудрой,

Со щек стирает слезы с пудрой

И любит жуткие стихи.

Старик

Кто тише старика,

Попавшего в больницу,

В окно издалека

Глядящего на птицу?

Кусты ему видны,

Прижатые к киоску.

Висят на нем штаны

Больничные в полоску.

Бухгалтером он был

Иль стекла мазал мелом?

Уж он и сам забыл,

Каким был занят делом.

Сражался в домино

Иль мастерил динамик?

Теперь ему одно

Окно, как в детстве пряник.

И дальний клен ему

Весь виден, до прожилок,

Быть может, потому,

Что дышит смерть в затылок.

Вдруг подведут черту

Под ним, как пишут смету,

И он уже – по ту,

А дерево – по эту!

1966

Стог

Я к стогу вена подошел.

Он с виду ласковым казался.

Я боком встал, плечом повел,

Так он кололся и кусался.

Он горько пахнул и дышал,

Весь колыхался и дымился.

Не знаю, как на нем лежал

Тяжелый Фет? Не шевелился?

Ползли какие-то жучки

По рукавам и отворотам,

И запотевшие очки

Покрылись шелковым налетом.

Я гладил пыль, ласкал труху,

Я порывался в жизнь иную,

Но бога не было вверху,

Чтоб оправдать тщету земную.

И голый ужас, без одежд,

Сдавив, лишил меня движений.

Я падал в пропасть без надежд,

Без звезд и тайных утешений.

Ополоумев, облака

Летели, серые от страха.

Чесалась потная рука,

Блестела мокрая рубаха.

И в целом стоге под рукой,

Хоть всей спиной к нему прижаться,

Соломки не было такой,

Чтоб, ухватившись, задержаться!

1973

Сын сапожника, горный орел...

Сын сапожника, горный орел,

Как родился - очами обвел

Горы, каторги, реки и пашни.

Вся Россия под ним, как ковер,

Все увидел: тончайший узор

И кремлевские красные башни.

Неизвестно, сияла ль тогда

Над притихшим селеньем звезда

И какого была она цвета?

И младенец, закутан в платки,

Запускал ли уже коготки

В полотно? Или выдумка это?

Или, правда, ворвавшись, как дух,

Поднимал на щеке его пух

Сквознячок из незапертой двери?

Может быть, если вместе сложить

Год, число и огонь притушить,

Угадать можно было в нем зверя?

1967

Так агностик говорит во мраке...

Так агностик говорит во мраке

С Богом, им одолженным у теx,

Кто уснул,- и ветерок с Итаки

Веет из невидимыx прореx

В плотной ткани ночи; так чужую

Любящий любимую жену,

К ней в мечтаx приблизившись вплотную,

Забредает в райскую страну,

А нелюбящий, но жаждой славы

Опаленный, роется в чужой

Биографии, венец кровавый

Примеряя с легкою душой;

И еще одно уподобленье:

Так уставший в этом мире бед

Занимает на ночь сновиденье

В теx краяx, где этой боли нет.

1974

Так как кровельщик в летний сезон...

Так как кровельщик в летний сезон

Или каменщик стали неплохо

Зарабатывать, им не резон

Материться,- тут нету подвоха

Никакого с моей стороны,-

И тем более, стройматерьялы

Не проблема: любой ширины

И длины, для гостиной, для залы,

Хоть для сауны. Прежняя пьянь

Нынче траты сверяет со сметой.

Но зато перебросилась брань

На поэзию: в отрасли этой

Малонужной, немного смешной,

Я всегда говорил, что отсталой,-

Виртуозный сверкает, сплошной,

Оскорбительный мат небывалый!

1995

* * *

Там, где на дне лежит улитка,

Как оркестровая труба,

Где пескари шныряют прытко

И ждет их страшная судьба

В лице неумолимой щуки, –

Там нимфы нежные живут,

И к нам протягивают руки,

И слабым голосом зовут.

У них особые подвиды:

В ручьях красуются наяды,

Среди густых дерев – дриады,

И в море синем – нереиды.

Их путать так же неприлично,

Как, скажем, лютик водяной,

И африканский, необычный,

И ядовитый луговой.

Отнюдь не праздное всезнайство!

Поэт, усилий не жалей,

Не запускай свое хозяйство

И будь подробен, как Линней.

1962

* * *

Танцует тот, кто не танцует,

Ножом по рюмочке стучит,

Гарцует тот, кто не гарцует, –

С трибуны машет и кричит.

А кто танцует в самом деле,

И кто гарцует на коне,

Тем эти пляски надоели,

А эти лошади – вдвойне!

1962

* * *

Телефонный звонок и дверной –

Словно ангела два надо мной.

Вот сорвался один и летит,

Молоточек в железку стучит.

В это время другой со стены

Грянул вниз – и с другой стороны.

И, серебряным звоном звеня,

Разрывают на части меня.

И дерутся, пока я стою,

За бессмертную душу мою.

Ноги – к двери, а к трубке – рука,

Вот и замерли оба звонка.

Телефонный звонок и дверной –

Словно ангела два надо мной.

Опекают меня и хранят.

Все в порядке, покуда звонят.

1962

* * *

То, что мы зовем душой,

Что, как облако, воздушно

И блестит во тьме ночной

Своенравно, непослушно

Или вдруг, как самолет,

Тоньше колющей булавки,

Корректирует с высот

Нашу жизнь, внося поправки;

То, что с птицей наравне

В синем воздухе мелькает,

Не сгорает на огне,

Под дождем не размокает,

Без чего нельзя вздохнуть,

Ни глупца простить в обиде;

То, что мы должны вернуть,

Умирая, в лучшем виде,—

Это, верно, то и есть,

Для чего не жаль стараться,

Что и делает нам честь,

Если честно разобраться.

В самом деле хороша,

Бесконечно старомодна,

Тучка, ласточка, душа!

Я привязан, ты — свободна.

1969

* * *

У меня зазвонил телефон.

То не слон говорил. Что за стон!

Что за буря и плач! И гудки!

И щелчки, и звонки. Что за тон!

Я сказал:— Ничего не слыхать.—

И в ответ застонало опять,

Загудело опять, и едва

Долетали до слуха слова:

— Вам звонят из Уфы.— Перерыв.—

Плохо слышно, увы.— Перерыв.—

Все архивы Уфы перерыв,

Не нашли мы, а вы?— Перерыв.

— Все труды таковы,— говорю,—

С кем, простите, сейчас говорю?

— Нет, простите, с кем мы говорим?

В прошлый раз говорили с другим!

Кто–то в черную трубку дышал.

Зимний ветер ему подвывал.

Словно зверь, притаясь, выжидал.

Я нажал рычажок — он пропал.

* * *

У природы, заступницы всех,

Камни есть и есть облака,

Как детей, любя и этих и тех,

Тяжела — как те, как эти — легка.

Заморозить ей осенний поток —

Как лицом уткнувшись в стенку лежать.

Посадить ей мотылька на цветок —

Как рукой махнуть, плечами пожать.

Ей саму себя иначе не снесть!

Упадет под страшной ношей, мой друг.

Но на каждый камень облако есть —

Я подумал, озираясь вокруг.

И еще подумал: как легка суть

Одуванчиков, ласточек, трав!

Лучше в горькую дудочку дуть,

Чем доказывать всем, что ты прав.

Лучше веточку зажать в губах,

Чем подыскивать точный ответ.

В нашей жизни, печалях, словах

Этой легкости — вот чего нет!

* * *

Уехав, ты выбрал пространство,

Но время не хуже его.

Действительны оба лекарства:

Не вспомнить теперь ничего.

Наверное, мог бы остаться —

И был бы один результат.

Какие–то степи дымятся,

Какие–то тени летят.

Потом ты опомнишься: где ты?

Неважно. Допустим, Джанкой.

Вот видишь: две разные Леты,

А пить все равно из какой.

Усть-сысольский Христос деревянный

Усть-сысольский Христос деревянный

С монголоидным круглым лицом

И усами, скуластый и странный,

Может верным служить образцом

Местных мук и пермяцкой печали,

Разведенных на камской воде.

Что за блеклые краски и дали!

А страданья примерно везде

Одинаковы, разве чуть глуше

На Урале они и темней.

Кто считает несчастные души

Среди бревен, болот и камней?

У природы суровой и хмурой

Есть резон и величье свое.

Любовался я бедной скульптурой:

Не молиться же мне на нее!

Да и как? Все равно не умею.

С той и с этой зайду стороны,

Понимая: еще пожалею

Там, где счастливы все и равны.

1982

* * *

Уходит лето. Ветер дует так,

Что кажется, не лето, −  жизнь уходит,

И ёжится, и ускоряет шаг,

И плечиком от холода поводит.

По пням, по кочкам, прямо по воде.

Ей зимние не по душе заботы.

Где дом её? Ах, боже мой, везде!

Особенно, где синь и пароходы.

Уходит свет. Уходит жизнь сама.

Прислушайся в ночи: любовь уходит,

Оставив осень в качестве письма,

Где доводы последние приводит.

Уходит муза. С клёнов, с тополей

Летит листва, летят ей вслед стрекозы.

И женщины уходят всё быстрей,

Почти бегом, опережая слёзы.

Фокусник

Он сделал страшное лицо,

Потом платком накрыл яйцо...

Он сделал страшное лицо,

Потом платком накрыл яйцо,

Потом (хулалу-шимбай!) смахнул платок, оп-ле!

И вот цыпленок на столе!

Потом с ладони бил фонтан,

Потом он воду лил в карман,

Потом (хулалу-шимбай!) в кармане у него

Не оказалось ничего...

Потом он съел стакан, потом

Он показал кота, затем

Он был (хулалу-шимбай!) совсем с другим котом,

А мы следили не за тем.

Затем он съел графин, потом

Он рылся в ящике пустом,

Достал (хулалу-шимбай!) бревно, достал пальто,

И я уже не помню что.

Потом еще чего-то съел,

Потом он белым сделал мел...

Никто (хулалу-шимбай!) не понял, что к чему,

Но долго хлопали ему.

Вот так уже в который раз

Дурачат фокусники нас!

1982

Фотография

Под сквозными небесами,

Над пустой Невой–рекой

Я иду с двумя носами

И расплывчатой щекой.

Городской обычный житель.

То, фотограф, твой успеx.

Ты заснял меня, любитель,

Безусловно, лучше всеx.

Непредвиденно и дико,

Смазав четкие края,

Растянулась на два мига

Жизнь мгновенная моя.

Неподвижностю не связан,

С уxом где–то на губе,

Я во времени размазан

Между пунктом «А» и «Б».

Прижимаясь к парапету,

Я куда–то так бегу,

Что меня почти что нету

На пустынном берегу.

Дома скажут: «Очень мило!

Почему–то три руки...»

Я отвечу: «Так и было!

Это, право, пустяки».

1966

* * *

Чего действительно хотелось,

Так это города во мгле,

Чтоб в небе облако вертелось

И тень кружилась по земле.

Чтоб смутно в воздухе неясном

Сад за решеткой зеленел

И лишь на здании прекрасном

Шпиль невысокий пламенел.

Чего действительно хотелось,

Так это зелени густой,

Чего действительно хотелось,

Так это площади пустой.

Горел огонь в окне высоком,

И было грустно оттого,

Что этот город был под боком

И лишь не верилось в него.

Ни в это призрачное небо,

Ни в эти тени на домах,

Ни в самого себя, нелепо

Домой идущего впотьмах.

И в силу многих обстоятельств

Любви, схватившейся с тоской,

Хотелось больших доказательств,

Чем те, что были под рукой.

* * *

Человек привыкает

Ко всему, ко всему.

Что ни год получает

По письму, по письму

Это в белом конверте

Ему пишет зима.

Обещанье бессмертья –

Содержанье письма.

Как красив ее почерк!–

Не сказать никому.

Он читает листочек

И не верит ему.

Зимним холодом дышит

У реки, у пруда.

И в ответ ей не пишет

Никогда, никогда.

Чем повторять стихи про кобылицу...

Чем повторять стихи про кобылицу

И вечный бой,

Разумней было б вспомнить про Фелицу:

Она милей, чем скачка и разбой.

Но русский стих устроен так надрывно...

Ум отодвинут в сторону опять.

Душа моя, как всё-таки наивна

Ты, как тебя нетрудно раскачать!

Стой! Мне совсем не нравится раскачка!

Закат над степью мрачен и пунцов,

Из века в век то спячка, то горячка.

Фелица лучше! Хуже Пугачёв!

В колодки взять разбойника и в цепи!

И стих зажать не то чтобы в тиски,

Но помешать ему податься в степи.

Не знал Державин лени и тоски!

Карандашом три птички над стихами

Когда-то я поставил: ночь темна,

Озарена кровавыми кострами...

А над «Фелицей» - скромная, одна.

1992

Чёрная пластинка

Чёрная пластинка

В комнате моей.

Белая пылинка

Кружится на ней.

Весело и странно:

Десять скрипачей.

С ними фортепьяно

В комнате моей.

Две виолончели,

Трое трубачей,

Как они сумели

Поместиться в ней?

Две виолончели,

Трое трубачей.

Двое у постели,

Трое у дверей.

Барабан включился,

Догоняя их.

То-то я забился

В угол − и затих.

* * *

Четко вижу двенадцатый век.

Два–три моря да несколько рек.

Крикнешь здесь — там услышат твой голос.

Так что ласточки в клюве могли

Занести, обогнав корабли,

В Корнуэльс из Ирландии волос.

А сейчас что за век, что за тьма!

Где письмо? Не дождаться письма.

Даром волны шумят, набегая.

Иль и впрямь европейский роман

Отменен, похоронен Тристан?

Или ласточек нет, дорогая?

Что страшней забитой двери...

Что страшней забитой двери,

Драпированной ковром?

Кто за нею? Ангел Мери

Иль двурушник с топором?

От ковра и в разговоре

Взгляд смущенный не отвесть,

И в затейливом узоре,

Приглядеться - что-то есть.

В беспорядочном порядке

Башен, башенок, зубцов

Как не прятаться загадке

Для гостиничных жильцов?

Все склоняет к недоверью.

Отогну рукой ковер -

Дует, словно бы за дверью

Длинный-длинный коридор.

Нет ни скважины, ни ручки.

Поддувает ветерок.

Мы по Кафке эти штучки

Изучили назубок.

Где-нибудь в дали немецкой

Или пражской, черт возьми!

Но в гостинице советской!

За советскими дверьми!

Отойду. Глаза прищурю.

Эту дверь не отворю.

- На другой литературе

Я воспитан, - говорю.

1964

Шашки

Я представляю все замашки

Тех двух за шахматной доской.

Один сказал: «Сыграем в шашки?

Вы легче справитесь с тоской».

Другой сказал: «К чему поблажки?

Вам не понять моей тоски.

Но если вам угодно в шашки,

То согласитесь в поддавки».

Ах, как легко они играли!

Как не жалели ничего!

Как будто по лесу плутали

Вдали от дома своего.

Что шашки? Взглядом умиленным

Свою скрепляли доброту,

Под стать уступчивым влюбленным,

Что в том же прятались саду.

И в споре двух великодуший

Тот, кто скорее уступал,

Себе, казалось, делал хуже,

Но, как ни странно, побеждал.

1966

Шли дорогой заросшей...

Шли дорогой заросшей,

А когда-то проезжей,

И скользили подошвы

По траве запотевшей,

И две бабочки рядом

С нами, нам подражая,

Вились, шелком крылатым

Долго нас провожая.

О, какая глухая

И забытая всеми;

Сонно благоухая

И дымясь, как в эдеме,

До чего ж она густо

Заросла, лежебока!

Неужели искусство

Зарастет, как дорога?

Может быть! Почему бы

И не стать ему лишним?

Заговаривать зубы

Сколько можно? Всевышний

Даст нам лучшие игры

И другие услады:

Вот ведь Криты и Кипры

Рухнули и Эллады.

И кино не похоже

На себя: приуныло.

Да и живопись тоже

В тупике, и чернила

Стихотворные блёклы.

Тем приятней и слаще

Нам брести одиноко

По заросшей и спящей.

1969

Эта песенка Шуберта...

Эта песенка Шуберта, ты сказала.

Я всегда ее пел, но не знал откуда.

С нею, кажется, можно начать сначала

Жизнь, уж очень похожа она на чудо!

Что-то про соловья и унылый в роще

Звук, немецкая роща - и звук унылый.

Песня тем нам милей, чем слова в ней проще,

А без слов еще лучше,- с нездешней силой!

Я всегда ее пел, обходясь без смысла

И слова безнадежно перевирая.

Тьма ночная немецкая в ней нависла,

А печаль в ней воистину неземная.

А потом забывал ее лет на десять.

А потом вновь откуда-то возникала,

Умудряясь дубовую тень развесить

Надо мной, соблазняя начать сначала.

1969

* * *

Л. Я. Гинзбург

Эти бешеные страсти

И взволнованные жесты —

Что–то вроде белой пасты,

Выжимаемой из жести.

Эта видимость замашек

И отсутствие расчета —

Что–то, в общем, вроде шашек

Дымовых у самолета.

И за словом, на два тона

Взятом выше,— смрад обмана,

Как за поступью дракона,

Напустившего тумана.

То есть нет того, чтоб руки

Опустить легко вдоль тела,

Нет, заламывают в муке,

Поднимают то и дело.

То есть так, удобства ради,

Прибегая к сильной страсти,

В этом дыме, в этом смраде

Ловят нас и рвут на части.

* * *

Эти сны роковые – вранье!

А рассказчикам нету прощенья,

Потому что простое житье

Безутешней любого смещенья.

Ты увидел, когда ты уснул,

Весла в лодке и камень на шее,

А к постели придвинутый стул

Был печальней в сто раз и страшнее.

По тому, как он косо стоял, –

Ты б заплакал, когда б ты увидел, –

Ты бы вспомнил, как смертно скучал

И как друг тебя горько обидел.

И зачем – непонятно – кричать

В этих снах, под машины ложиться,

Если можно проснуться опять –

И опять это все повторится.

1966

Я без ума от лип прекрасных...

Я без ума от лип прекрасных,

От их стволов волнообразных.

Мне  все равно, когда умру.

Я насладился этим блеском,

Водил я пальцем по нарезкам,

Избороздившим  их кору.

Под их раскидистою кроной

Ковер травы ярко-зеленой

И блеск прохладной полумглы.

И на зеленом  ярком фоне

В ряду стоят в попунаклоне,

Как тени, черные стволы.

По листьям яркими  ручьями,

Как бы запружено ветвями,

Струится солнце с вышины.

Тех, кто проходит мимо сада,

Пленяет жаркая прохлада,

Их лица  к нам обращены.

Где птиц высокие кочевья,

Где блещут яркие деревья,

Там рай, там дом любимый мой.

Меня  не будет — кроны эти

Напомнят вам: я жил на свете!

Мелькаю  тенью голубой.

Вздымайте, сладостные липы,

Свои могучие изгибы,

Свою  веселую красу —

Призыв к любви  и милосердью

И приобщение к  бессмертью

Тех, кто в тени стоит внизу.

1996

Я думаю, когда Гомер писал...

Я думаю, когда Гомер писал

Прощание героя с Андромахой,

Не старцем был он,- плакал и пылал

И слезы утирал, смутясь, рубахой,

Заглядывая в пасть тоски,- оскал

Ее сквозит за лирой-черепахой!

И славил он спасительную тьму,

На эллинов наброшенную свыше...

Лет двадцать пять, я думаю, ему,

От силы тридцать было...

Рассмотри же

     Ахиллов щит, всю эту кутерьму

На нем, дворцы, и пастбища, и крыши...

Не он слепец, а ты - в сравненье с ним!

Очки сними и брось их в пыльный угол.

Он видел все, он слишком молодым

Был в этом мире нимф и старых пугал,

Которым ветхий миф необходим,

И сонный стих, чтоб нежил их, баюкал,-

А он отверг весь этот жирный грим,

И сам любил, и жарко был любим,

И презирал ученых, пыльных кукол.

1977

* * *

Я к ночным облакам за окном присмотрюсь,

Отодвинув тяжелую штору.

Был я счастлив — и смерти боялся. Боюсь

И сейчас, но не так, как в ту пору.

Умереть — это значит шуметь на ветру

Вместе с кленом, глядящим понуро.

Умереть — это значит попасть ко двору

То ли Ричарда, то ли Артура.

Умереть — расколоть самый твердый орех,  

Все причины узнать и мотивы.

Умереть — это стать современником всех,

Кроме тех, кто пока еще живы.

Я не прав, говоря, что стихи важнее...

Я не прав, говоря, что стихи важнее

Биографии, что остается слово,

А не образ поэта; пример Орфея

Посрамляет мою правоту: сурово

С ним судьба обошлась - и его обида

Драгоценнней, чем если бы две-три строчки

Из него выучивали для вида

Маменькины сынки, папенькины дочки.

Ни одной не дошло - и не надо. Висли

Сталактиты, как слезы, тоска, прохлада..

То есть, если хочешь остаться в мыслях

И сердцах, оглянись, выходя из ада,

Упади, уронив пистолет дуэльный

В снег иль сам застрелись - пусть живут хористы.

А стихи... о стихах разговор отдельный,

Профессиональный и бескорыстный.

1979

Я скажу тебе, где хорошо

Я скажу тебе, где хорошо: хорошо в Амстердаме.

Цеховые дома его узкие волноподобны.

Я усилие сделал, чтоб вспомнить их: над головами

Их лепные коньки белогривые море способны

Заменить, на картине кипящее в буковой раме

Золоченой, - видения наши горьки и подробны.

Вспомнить что-нибудь трудно, труднее всего - по желанью.

Упирается память: ей, видишь ли, проще в засаде

Поджидать нас, пугая то Вишерой вдруг, то Любанью,

Почему ее вспомнил сейчас, объясни, Бога ради!

Дует ветер с Невы, тополя прижимаются к зданью.

Я скажу тебе, где хорошо: хорошо в Ленинграде.

Я скажу тебе, где хорошо: хорошо где нас нету.

В Амстердаме поэтому лучше всего: у канала

Мы не бродим, не топчемся, не покупаем газету,

Не стремимся узнать из нее: что бы нас доконало?

Я стоял над водой: все равно, что заглядывал в Лету.

В Амстердаме нас нет - там и горе бы нас не достало.

Я скажу тебе, где хорошо: хорошо, где нам плохо.

Хорошо, где, к тебе поднимаясь навстречу с дивана,

Произносят такие слова, как «страна» и «эпоха», -

И не стыдно тому, кто их вслух произносит, не странно,

И всерьез отвечая на них, не боишься подвоха,

И болят они, как нанесенная в юности рана.

1969

Я смотрел на поэта и думал: счастье...

Я смотрел на поэта и думал: счастье,

Что он пишет стихи, а не правит Римом.

Потому что и то и другое властью

Называется. И под его нажимом

Мы б и года не прожили - всех бы в строфы

Заключил он железные, с анжамбманом

Жизни в сторону славы и катастрофы,

И, тиранам грозя, он и был тираном,

А уж мне б головы не сносить подавно

За лирический дар и любовь к предметам,

Безразличным успехам его державным

И согретым решительно-мягким светом.

А в стихах его власть, с ястребиным криком

И презреньем к двуногим, ревнуя к звездам,

Забиралась мне в сердце счастливым мигом,

Недоступным Калигулам или Грозным,

Ослепляла меня, поднимая выше

Облаков, до которых и сам охотник,

Я просил его все-таки: тише, тише!

Мою комнату, кресло и подлокотник

Отдавай, - и любил меня, и тиранил:

Мне-то нравятся ласточки с голубою

Тканью в ножницах, быстро стригущих дальний

Край небес. Целовал меня: Бог с тобою!

1969

Я-то верю в судьбу и в угрюмый рок...

Я-то верю в судьбу и в угрюмый рок,

Карты тоже в цыганских руках не лгут,

Это я говорю тебе, поперек

Всех разумных суждений, что тут как тут

Возникают, нашептывают: не верь...

Слово дикое употреблю: чутье.

А не веришь, значит, еще потерь

Ты не знал и бед, поживи с мое.

Это я говорю тебе, вопреки

Собственной установке на трезвый взгляд,

Здравый смысл, это чувствуют старики,

Свою жизнь раскручивая назад,

Я готов под сомненье поставить честь

Свою, впрочем, об этом и Эврипид

Рассказал, и все древние: что-то есть,

Что-то есть. Значит, кто-то за всем следит.

1972