Мартовский снег

Это было все во время оно,

стон стоял на реках Вавилона,

воздвигали дамбы, тек металл,

хор парадным маршам подпевал,

и без колокольного трезвона

праздник в дни урочные бывал,

было все, но хлеба было мало,

пацанва в охотку жмых жевала,

пухли ноги, шел лесоповал,

танцы на дощатой танцплощадке

были в летний вечер жизнь назад,

трубы были хриплы, доски шатки,

флаги красны, а портрет усат,

и глядел он с каждого фасада,

виделся во сне и наяву

над аллеей городского сада,

на Манежной площади, в хлеву,

как и в нашей, помнится, казарме

и в конюшне эскадронной, где

был портрет, всех прочих лучезарней,

чтоб вздыхали кони об узде.

Власть. И сам я в жизни офицерской,

обретая в голосе металл,

даже несмотря на норов дерзкий,

генералом все-таки не стал,

все-таки чего-то  не хватало:

может, бессердечия борзой?

Мало было в голосе металла,

брал за сердце голос со слезой,

так хотелось и на поле брани,

когда рвался в двух шагах тротил,

слушать: «На воздушном океане…»

Слушать: «Хоры стройные светил».

Было это все в эпохе давней,

всяко было, но за годом год

лес желтел, снимались утки с плавней,

красные знамена нес народ,

а бывало и наоборот:

с голоду опухшие крестьянки

на трамвайной падали стоянке,

мертвых малышей прижав к себе,

хутора пустели, и на это

равнодушно с каждого портрета

тот глядел, кто равен был судьбе,

хоть немногим зрячим, чаще зэкам,

виделся совсем не человеком,

понимали: нет на нем креста,

а для тысяч был он свят и вечен.

Что с нас взять? Во все века лепечем:

«Добрый царь, министры сволота».

Наконец подведена черта.

Было снежно, было хмуро, сыро,

толпы шли Москвой в Колонный зал

проводить в последний путь кумира.

Господи! Угасло солнце мира!

Господи! Ведь кто-то так сказал!

И под всхлипы  непогоды вдовьи

Третий Рим вздымал свои холмы,

веяло боями в Подмосковье,

холодом смертельным Колымы.

Колыма. Да что там знали мы

о делах покойного, да что там

знание, когда повсюду страх,

страх в толпе и одиноких снах,

странный, безотчетный, с приворотом.

Талый снег стекал за воротник,

люди шли и шли Цветным бульваром,

к Трубной шли, к Неглинной напрямик:

тесно было малым, тесно старым,

одиноким путникам и парам,

как и этим двум в тугом кольце:

пятилетний мальчик на отце

примостился, оседлав заплечье,

так вот и брели, брели себе

прямо через площадь, по Трубе

молчаливые  гурты овечьи,

из рядов не выходил никто,

люди зябко кутались в пальто,

в телогрейки ватные и шубы,

шли плечом к плечу, нутром к нутру,

заслоняли  лица на ветру,

и от холода стучали зубы.

Мальчик шею стискивал отцу,

погоняя валенком в галоше,

чтобы тот шагал, как на плацу,

побыстрей, не ощущая ноши,

две души, две капли, два тепла

плыли в этой медленной лавине,

руслом каменным толпа текла,

вдруг остановилась посредине

улицы, и тут сдавило так,

что не продохнуть, и в этой свалке

чей-то в ухо угодил кулак,

рядом чей-то всхлип раздался жалкий,

причитанья, крики впереди…

— Что случилось? Что там? Погляди!

Детский  визг и окрик петушиный,

стоны, плач, отборный матерок.

Грузовые грузные машины

вздыбились плотиной поперек.

Неужели все? Конец?  Так рано!

Как-то все случилось невзначай.

В дамбе нет ни щели, ни прорана,

нет лазейки. Родина,  прощай!

Все прощай, и зелень майской рощи,

свет в окошке, мать, жена и теща,

и сидящий на закорках сын,

но толпы безжалостная сила

влево вынесла и протащила

вдоль стены кирпичной — до машин

остается где-то метров сотня —

вновь стихия тащит вдоль стены,

и внезапно рядом подворотня.

Эй! Сюда! Скорее! Спасены.

Двор чужой, какая-то  контора

с вывескою «Пиломатерьял».

Двое тяжко дышат у забора.

— Папа, я галошу потерял.

— Привыкай, мой маленький, к потерям.

Слышишь там за подворотней крик?

Мы в спасенье верим и не верим,

ты еще к такому не привык.

Вновь за подворотней вопли, крики,

стоны, гром, похожий на стрельбу,

а толпа валит через Трубу,

словно там погром царит великий,

словно из своих последних сил

сотворил покойный эти бредни,

словно требы требовал последней

тот, кто в ночь навеки уходил,

в свой родной кромешный мрак отчалил,

сея гром, похожий на стрельбу.

Вождь в Колонном зале спал в гробу,

а вокруг наследники молчали,

и никто  бы уловить не мог

на  застывших лицах тень печали,

так был каждый величав и строг,

на лице вождя, таком же строгом,

брезжил страх, заметный только им,

сколько лет ходили все под ним,

только он и сам ходил под Богом.

Плыл в цветах, в огнях Колонный зал,

снежное гуляло предвесенье,

и пока еще никто не знал,

что это — конец или спасенье?..

20 октября 2003 г.