Прощание с Ленинградом

Звонил Ленгаз, вошла Госбезопасность:

«Едва не угнан в Осло самолёт,

а вы предпочитали время года,

когда желтеют листья на дубах,

клубится зной и хлещет дождь со снегом

и фонари темнеют белой ночью –

по-шведски “солнце в полночь”...

Что, молчальник,

расколетесь теперь-то?»

                   Ах, начальник,

когда-нибудь, когда не будет нас

и встанет Пермь на месте Ленинграда

и раньше срока вскроются каналы,

в такую же придурочную ночь

какой-нибудь казах или эстонец,

раздав багры и надувные лодки

энтузиастам из числа учёных,

туристам, взявшим массовостью спорт,

и наркоманам, трущимся в «Сайгоне»,

собьёт две-три специальных опергруппы

ловить в Неве всплывающие трупы.

Да, не эпоха выплывет весной,

а с выколотыми глазами некто,

со срезанными начисто губами,

скальпированный, без бумаг, никто –

ну, знаете, неопытный стукач,

решивший завязать: заела совесть;

иль падший ангел, сервис при отеле,

возлюбленная генерала в штатском,

паскуда, нас на понт хотела взять;

иль слишком любопытный европеец –

не увлекайся, падло, стариной;

иль деятель науки, тёмный тип,

был заподозрен кем-то в шпионаже,

не знаю – дело, так сказать, не наше.

Не дай Бог, их протащит ледоход

там, где в гранит оделася Нева,

и вспыхнет эпидемия холеры.

Их лучше обезвредить до мостов,

на низком берегу –

                    где мы гуляли

с тобой, Олег, идейный враг шпаны,

когда у детворы, обставшей нас,

ты отобрал с наборной ручкой финку

и бросил в реку, так что их главарь

канючил: «Хули ты мою волынку?» –

но подугас его дружины пыл,

не то б и я, быть может, так же плыл.

Тем более, что я умею плавать,

и плавал стилем «треджен» мой отец,

и обучу своих детей я брассу,

ведь ленинградцы все почти пловцы.

И я после ночной купался смены

на траверсе завода моего,

который гнал сметану на говне,

вблизи Крестов (читай: вблизи Кремля –

не меньшая, начальник, популярность

и та же кладка красных кирпичей;

сюда на время загнан был Иосиф

отнюдь не потифаровой женой);

а рядом в элегантной чёрной тройке

плыл за гитарой юный Карташов,

впоследствии злосчастный взяткодатель...

Иона... кит... Я путаюсь, Создатель.

Я плыл бы мимо датских кораблей

и финнов, в чешский лезущих автобус.

Синьор Растрелли протравил рисунки

зимы на стенах Зимнего Дворца,

с чем не согласен был мой чичероне

бен-Цехновицер, тоже архитектор

(с Орестом негодующие братья,

им всем перебежал дорогу Пушкин) –

и вот паденье пыльных листьев лавра

с развешанных венков в холодный суп,

озноб, забвенье, бедный Сологуб.

Но я сверну у зданья Биржи в Невку.

Речной трамвай, идущий в Петергоф;

внезапный запах аргентинских прерий,

где комбинат кожевенный «Марксист»

спускает в реку щелочь и мездру,

где я филонил,

                    где я загорал

с тобою, Лена, скромная гимнастка, –

сколь торс был мощен, столь невзрачен дух, –

и дальше, дальше, остров и залив,

где всё белеет парус одинокий,

где мы полсуток на мели сидели

с тобою, следопыт глубин...

Чем больше нас, тем больше я один.

Чем больше вас, тем меньше вас, друзья.

Иосиф. Женя. Дима. Миша. Боря.

Марина. Люда. Ксения. Марина.

Славинский. Вольф. Ефимов. Орданьян.

Мопс. Пизя. Вымя. Длинный. Несгибай.

Младенчество. Гимназия. Женитьба.

Я разбираю ваши имена,

как на могильном камне письмена.

Простимся ж на Литейной стороне,

не то я уплыву, Госбезопасность.

Ещё осталась кое в чем неясность,

но, видит Бог, не по моей вине.

Прощай, прощай – но помни обо мне.