Февраль без снега

Не сани летели - телега

скрипела, и маленький лес

просил подаяния снега

у жадных иль нищих небес.

Я утром в окно посмотрела:

какая невзрачная рань!

Мы оба тоскуем смертельно,

не выжить нам, брат мой февраль.

Бесснежье голодной природы,

измучив поля и сады,

обычную скудость невзгоды

возводит в значенье беды.

Зияли надземные недра,

светало, а солнце не шло.

Взамен плодородного неба

висело пустое ничто.

Ни жизни иной, ни наживы

не надо, и поздно уже.

Лишь бедная прибыль снежинки

угодна корыстной душе.

Вожак беззащитного стада,

я знала морщинами лба,

что я в эту зиму устала

скитаться по пастбищу льда.

Звонила начальнику книги,

искала окольных путей

узнать про возможные сдвиги

в судьбе, моих слов и детей.

Там - кто-то томился и бегал,

твердил: его нет! его нет!

Смеркалось, а он все обедал,

вкушал свой огромный обед.

Да что мне в той книге? Бог с нею!

Мой почерк мне скупки и нем.

Писать, как хочу, не умею,

писать, как умею,- зачем?

Стекло голубело, и дивность

из пекла антенн и реле

проистекала, и длилась,

и зримо сбывалась в стекле.

Не страшно ли, девочка диктор,

над бездной земли и воды

одной в мироздании диком

нестись, словно лучик звезды?

Пока ты скиталась, витала

меж башней и зреньем людей,

открылась небесная тайна

и стала добычей твоей.

Явилась в глаза, уцелела,

и доблестный твой голосок

неоспоримо и смело

падение снега предрек.

Сказала: грядущею ночью

начнется в Москве снегопад.

Свою драгоценную ношу

на нас облака расточат.

Забудет короткая память

о муке бесснежной зимы,

а снег будет падать и падать,

висеть от небес до земли.

Он станет счастливым избытком,

чрезмерной любовью судьбы,

усладою губ и напитком,

весною пьянящим сады.

Он даст исцеленье болевшим,

богатством снабдит бедняка,

и в этом блаженстве белейшем

сойдутся тетрадь и рука.

Простит всех живущих на свете

метели вседобрая власть,

и будем мы - баловни, дети

природы, влюбившейся в нас.

Да, именно так все и было.

Снег падал и долго был жив.

А я - влюблена и любима,

и вот моя книга лежит.

1950