* * *

Теперь о тех, чьи детские портреты

вперяют в нас неукротимый взгляд:

как в рекруты, забритые в поэты,

те стриженые девочки сидят.

У, чудища, в которых всё нечетко!

Указка им — лишь наущенье звезд.

Не верьте им, что кружева и чёлка.

Под чёлкой — лоб. Под кружевами — хвост.

И не хотят, а притворятся ловко.

Простак любви влюбиться норовит.

Грозна, как Дант, а смотрит, как плутовка.

Тать мглы ночной, «мне страшно!» — говорит.

Муж несравненный! Удели ей ада.

Терзай, покинь, всю жизнь себя кори.

Ах, как ты глуп! Ей лишь того и надо:

дай ей страдать — и хлебом не корми!

Твоя измена ей сподручней ласки.

Когда б ты знал, прижав ее к груди:

всё, что ты есть, она предаст огласке

на столько лет, сколь есть их впереди.

Кто жил на белом свете и мужского

был пола, знает, как судьба прочна

в нас по утрам: иссохло в горле слово,

жить надо снова, ибо ночь прошла.

А та, что спит, смыкая пуще веки,—

что ей твой ад, когда она в раю?

Летит, минуя там, в надзвездном верхе,

твой труд, твой долг, твой грех, твою семью.

А всё ж — пора. Стыдясь, озябнув, мучась,

напялит прах вчерашнего пера

и — прочь, одна, в бесхитростную участь

жить, где жила, где жить опять пора.

Те, о которых речь, совсем иначе

встречают день. В его начальной тьме,

о, их глаза,— как рысий фосфор, зрячи,

и слышно: бьется сильный пульс в уме.

Отважно смотрит! Влюблена в сегодня!

Вчерашний день ей не в науку. Ты —

здесь ни при чем. Ее душа свободна.

Ей весело, что листья так желты.

Ей важно, что тоскует звук о звуке.

Что ты о ней — ей это всё равно.

О муке речь. Но в степень этой муки

тебе вовек проникнуть не дано.

Ты мучил женщин, ты был смел и волен,

вчера шутил — уже не помнишь с кем.

Отныне будешь, славный муж и воин,

там, где Лаура, Беатриче, Керн.

По октябрю, по болдинской аллее

уходит вдаль, слезы не обронив,—

нежнее женщин и мужчин вольнее,

чтоб заплатить за тех и за других.

1973