А такие типы есть!

На редактора-тетерю

Взглянешь — как его забыть!

Вот гляжу и сам не верю,

Что такие могут быть.

Он, как муха из опары,

Лезет, вырезки гребя.

Ничего, напялив фары

Из очков (четыре пары!),

Он не видит вкруг себя.

Вкруг него живая сказка,

Жизнь кипит, бурлит, гудит,

Но очкастая двуглазка

Только в вырезки глядит.

Что там жизненная сказка,

Гул заводов и полей!

У него своя закваска:

Лишь газет была бы связка,

Были б ножницы да клей!

Прет он текст неутомимо

Из газет, календарей.

Жизнь проходит мимо, мимо

Запертых его дверей.

Попрошайкою безвестной

Постучаться в дверь боясь,

Умирает с жизнью местной

Органическая связь.

О работе ли похвальной,

О работе ли провальной,

Что цветет и что гниет

Рядом — в близости квартальной,

Из газеты из центральной

Лжередактор узнает.

Больше вырезкой одною,

Вот и всё. И ту — в петит!

К местной жизни став спиною,

Под газетной пеленою

Он воды не замутит.

Что! Отчет о местной... «Херю!

В наши дебри неча лезть».

Вот пишу и сам не верю...

А такие типы есть!

1936

Автоэпитафия

Не плачьте обо мне, простершемся в гробу,

Я долг исполнил свой, и смерть я встретил бодро.

Я за родной народ с врагами вёл борьбу,

Я с ним делил его геройскую судьбу,

Трудяся вместе с ним и в непогодь и в вёдро.

1945

Азбука

Я не скажу, что нынче вёдро.

Тут правды незачем скрывать.

Но всё же я настроен бодро

И не намерен унывать,

Хоть на унынье нынче мода.

Из большевистского прихода,

Хоть человек я и не злой,

Я б гнал всех нытиков долой.

Одна любительница позы,

Из крайне-«левых» героинь.

Вчера шептала мне: «Аминь»,

Рисуя мрачные прогнозы.

Я ей сказал: «Шалтай-болтай!

Не хочешь петь, так улетай!»

Осточертели эти бредни,

Что, дескать, «мы уже не те».

Письмо крестьянское намедни

Пришлось прочесть мне в «Бедноте».

Письмо — великого значенья.

Вот образец для поученья!

Мужик стал просо разводить,

Да не умел за ним ходить:

Впервые стал он просо сеять.

Ан, урожай-то вышел плох.

Мужик не хныкал: «ах да ох!» —

Он просо стал усердно веять,

Чтоб приготовить семена

Лишь из отборного зерна.

Посеял. Вновь — одна кручина.

Мужик слезы не уронил,

Стал разбираться: где причина?

Не так он просо взборонил.

«Блажной!» Жена уж смотрит косо.

Но в третий раз он сеет просо.

И получились чудеса:

Вся золотая полоса, —

Согнулись мягкие метелки

Под тучной тяжестью зерна.

«И ведь земля-то не жирна!»

Пошли по всей деревне толки:

«Да на моей бы полосе...»

Решили просо сеять все!

Все это азбучно, бесспорно,

Но в этой азбуке — урок.

К чему стремится кто упорно,

То он получит в некий срок.

А в срок какой, ответить трудно.

Пороть горячку безрассудно.

Кому медлительность тяжка,

В том, стало быть, тонка кишка

Иль растянулась от натуги, —

Тогда для этаких кишок

Партийный нужен ремешок.

«Эй, подтянитеся, мил-други,

Чтоб близкий, может быть, всполох

Не захватил бы вас врасплох!»

1921

Анка-партизанка

Любовались люди Анкой:

Нет девчоночки былой,

Стала Анка партизанкой,

Комсомолкой удалой.

Вот она — сидит на танке.

Вражий танк. Ее трофей.

Шлем, ружье на партизанке,

А румянец — до бровей.

«Ай да девка!» — «На приметку!»

Разговор про Анку был.

Анка вызвалась в разведку

И пошла во вражий тыл.

Не сплошать — одна забота.

Шла сторожко, как лиса,

Через топкие болота,

Через темные леса.

Край родной! Он весь ей ведом.

Тонок слух. Глаза горят.

Через день за Анкой следом

Партизанский шел отряд.

Подошел к фашистам с тыла,

Захватил врагов врасплох.

У фашистов кровь застыла,

Был конец злодеев плох.

«Анка, глянь, летит к танкетке!

Бьет по танку!» — «Уй-ю-ю!»

«Удала была в разведке,

Удалей того — в бою!»

Жестока была расплата

Славной девушки-бойца

За расстрелянного брата,

За сожженного отца.

За народ, за трудовую

Разоренную семью,

За страну свою родную,

Белоруссию свою!

1941

Басову-Верхоянцеву

Да, добрый, старший друг мой, Басов,

Вот мы уже и старики.

Не знали мы с тобой Парнасов,

А нас везли — взамен Пегасов —

Коньки, простые скакунки.

Но эти добрые лошадки

Нас довезли до Октября,

Врезаяся в какие схватки!

Какие пропасти беря!

Вот мы теперь и прискакали.

И пусть нас судят за дела:

Работа наша — велика ли

Была она или мала?

Пусть тонкоплюйные эстеты

О нас брезгливо говорят:

Мы, дескать, вовсе не поэты,

А так, писаки зауряд.

Но мы-то делу знаем цену!

Что нам лавровые венки!

Не к лаврам тянутся, а к сену

Лихие наши скакунки.

Сегодня мы на сеновале

В беседе вспомним старину,

Лошадки наши — не в опале,

Но все ж нестися вихрем дале

Иному впору скакуну.

Бензин ему милее сена,

Огонь в ноздрях его, не пена.

Друг, побеседуем о днях,

Когда — широкая арена! —

Весь мир обскачет наша смена

На электрических конях!

1929

Баталисты

На всё наведена искусно позолота.

Идеи мирные, как шелуху, отвеяв,

Бытописатели российского болота

        Преобразилися в Тиртеев.

Победно-радостны, нахмурив грозно брови,

За сценкой боевой спешат состряпать сценку:

С еще дымящейся, горячей братской крови

                Снимают пенку!

1915

Благословение

Былых господ прогнавши взашей,

Мы знаем: есть страшнее враг, —

Мы по пути к победе нашей

Свершили только первый шаг.

Страшнее барской шайки дикой

Нас изнурившая нужда.

Вперед же, воины великой

Единой армии труда!

Отбив рукой вооруженной

Всю злую вражескую гнусь,

Спасем работой напряженной

Коммунистическую Русь.

Работать все станки заставим,

Исправим всё и пустим в ход —

И от смертельных мук избавим

Нуждой измаянный народ.

Мы деревушкам скажем черным:

«Довольно жутких, темных зим!

Себя трудом, трудом упорным,

Мы к светлой жизни воскресим!»

Есть на Руси один хозяин —

Народ свободный, трудовой.

С рабочим пахарь кровно спаян

Одною спайкой боевой:

В одном строю — герой с героем —

Шли в бой, опасности деля.

Вперед же, братья, бодрым строем!

Свои заводы мы откроем,

Свои запашем мы поля.

Свои богатства мы умножим

И возрастим свои плоды,

У общих фабрик горы сложим

Из торфа, угля и руды.

Жизнь забурлит живым потоком,

Не зная вражеских запруд, —

И мы, в спокойствии глубоком,

Окинув Русь хозяйским оком.

Благословим наш общий труд!

1920

Боевой зарок

Лик этот скорбный, слезы эти

И обездоленные дети,

Врагом сожженный дом родной,

От обгорелого порога

Одна осталася дорога —

Искать норы в глуши лесной,

Покинув прах отцов и дедов.

Таков, Россия, жребий твой

В мечтах немецких людоедов!

Но — в испытаньях ты тверда.

Уже не раз, не два чужая

Остервенелая орда

Шла на тебя, уничтожая

Твои деревни, города.

Но на кровавых именинах

Умела ты принять гостей:

О, сколько на твоих равнинах

Истлело вражеских костей!

Ты отстоять себя сумела,

И слава о тебе гремела:

«Все, кто искал на Русь пути,

Ее природу знали скудно:

В Россию вторгнуться — нетрудно,

Трудней — назад живым уйти!»

Уроки прошлого не учат

Ослов: таков ослиный рок.

Им нужен новый, свой урок.

Так пусть они его получат!

Бойцы, дадим святой зарок:

«Разбить врага — в ближайший срок!»

1942

Боевой сигнал

Прекрасной Франции поруганная честь,

Угроза смертная ее культуре, жизни

Петэн с Лавалем... Как приятна будет весть

О том, что Францией под клич народный —

                        «месть» —

    Растоптаны предательские слизни.

Нет, гордой Франции фашистский злой полон

Не долго уж терпеть: в огнях уж небосклон,

        Уж слышатся со всех сторон

Сил нарастающих грозовые раскаты.

        И героический Тулон

Дал боевой сигнал: «Ускорить час расплаты!»

1942

Брак богов

Когда, среди богинь метнувши жребий, боги

Вводили жен в свои небесные чертоги,

Суровый бог войны, омытый весь в крови,

Взял в жены чуждую отраде материнства

Богиню грабежа и гнусного бесчинства.

Восторгов неземных и знойных чар любви

Неиссякаемый родник найдя в богине,

        Бог неразлучен с ней поныне.

        С тех пор, однако, для страны,

Охваченной огнем кровавого пожара,

Изнемогающей от вражьего удара,

        Не так ужасен бог войны,

Как подвиги его божественной жены.

1914

Братские могилы

На Красной площади, у древних стен Кремля,

Мы — стражи вечные твои, товарищ милый.

        Здесь кровью полита земля,

        Здесь наши братские могилы.

        Бойцы, сраженные в бою,

Мы в вечность отошли. Но ты — еще в строю,

Исполненный огня и пролетарской силы.

Так стой же до конца за власть и честь свою,

За пролетарскую великую семью,

        За наши братские могилы!

1919

Братское дело

С весны всё лето, ежедневно

По знойным небесам он плыл, сверкая гневно, —

        Злой, огнедышащий дракон.

Ничто не помогло: ни свечи у икон,

Ни длиннорясые, колдующие маги,

Ни ходы крестные, ни богомольный вой:

Ожесточилася земля без доброй влаги,

Перекаленные пески сползли в овраги,

Поросшие сухой, колючею травой,

        И нивы, вспаханные дважды,

Погибли жертвою неутоленной жажды.

Пришла великая народная беда.

        Есть, братья, где-то города:

Раскинув щупальцы, как спруты-исполины,

Злом дышат Лондоны, Парижи и Берлины.

Туда укрылися былые господа,

Мечтающие вновь взобраться нам на спины

И затаившие одно лишь чувство — месть.

О, сколько радостных надежд несет им весть,

Что солнцем выжжены приволжские равнины,

Что обезумевший от голода народ,

Избушки бросивши пустые и овины.

Идет неведомо куда, бредет вразброд,

Что голод, барский друг, «холопскому сословью»

Впился когтями в грудь, срывая мясо с кровью,

И что на этот раз придушит мужика

Его жестокая костлявая рука.

А там... ах, только бы скорее!.. Ах, скорее!..

И рад уже эсер заранее ливрее,

В которой будет он, холуй своих господ,

Стоять навытяжку, храня парадный ход:

Эй, осади, народ!.. Не то чичас по шее!..

            Эй, осади, народ!..

Поволжье выжжено. Но есть места иные,

        Где не погиб крестьянский труд,

Где, верю, для волжан собратья их родные

Долг братский выполнят и хлеб им соберут.

Пусть нелегко оно — налоговое бремя,

Но пахарь пахарю откажет ли в нужде?

Мужик ли с мужиком убьют преступно время

В братоубийственной, корыстной, злой вражде?

Пусть скаредный кулак для хлеба яму роет,

        Тем яму роя для себя, —

Тот, кто голодному в день черный дверь откроет,

Об участи его, как о своей, скорбя,

Кто, с целью побороть враждебную стихию,

Даст жертвам голода подмогу в трудный год,

Тот и себя спасет и весь родной народ.

        Спасет народ — спасет Россию!

1921

Брату моему

Порой, тоску мою пытаясь превозмочь,

Я мысли черные гоню с досадой прочь,

     На миг печали бремя скину, –

Запросится душа на полевой простор,

И, зачарованный мечтой, рисует взор

     Родную, милую картину:

Давно уж день. Но тишь в деревне у реки:

Спят после розговен пасхальных мужики,

     Утомлены мольбой всенощной.

В зеленом бархате далекие поля.

Лучами вешними согретая, земля

Вся дышит силою живительной и мощной.

На почках гибких верб белеет нежный пух.

Трепещет ласково убогая ракитка.

И сердцу весело, и замирает дух,

И ловит в тишине дремотной острый слух,

     Как где–то стукнула калитка.

Вот говор долетел, – откуда, чей, бог весть!

Сплелися сочный бас и голос женский, тонкий,

Души восторженной привет – о Чуде весть,

И поцелуй, и смех раскатистый и звонкий.

Веселым говором нарушен тихий сон,

     Разбужен воздух бодрым смехом.

И голос молодой стократно повторен

     По всей деревне гулким эхом.

И вмиг всё ожило! Как в сказке, стали вдруг –

Поляна, улицы и изумрудный луг

     Полны ликующим народом.

Скликают девушки замедливших подруг.

Вот – с песней – сомкнут их нарядно–пестрый круг,

     И правит солнце хороводом!

Призывно–радостен торжественный трезвон.

Немых полей простор бескрайный напоен

     Певцов незримых звучной трелью.

И, набираясь сил для будущих работ,

Крестьянский люд досуг и душу отдает

     Тревогой будничных забот

     Не омраченному веселью.

...О брат мой! Сердце мне упреком не тревожь!

Пусть краски светлые моей картины – ложь!

Я утолить хочу мой скорбный дух обманом,

В красивом вымысле хочу обресть бальзам

     Невысыхающим слезам,

     Незакрывающимся ранам.

1909

Бунтующие зайцы

Взбежавши на пригорок.

            Зайчишек тридцать — сорок

            Устроили совет.

            «Житья нам, братцы, нет».

            «Беда. Хоть с мосту в воду».

            «Добудемте права!»

            «Умремте за свободу!»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

От смелых слов у всех кружилась голова.

Но только рядышком шелохнулась трава,

Как первый, кто кричал: «За волю в землю лягу!»-

            С пригорка задал тягу.

        За ним все зайцы, кто куда,

                    Айда!

Зайчиха с заинькой под кустиком сидела.

«Охти мне, без тебя уж стала тосковать,

Ждала тебя, ждала; глаза все проглядела.

Договорились, что ль, в Совете вы до дела?»

— «Договорилися. Решили бунтовать!»

О бунте заячьем пошли повсюду толки.

        Не говоря уж о лисе,

Теперь поди хвосты поджали звери все, —

        А больше всех, понятно, волки?!

1912

* * *

Мысль изреченная есть ложь.

Тютчев

Бывает час: тоска щемящая

Сжимает сердце... Мозг – в жару...

Скорбит душа... Рука дрожащая

Невольно тянется к перу...

Всё то, над чем в часы томления

Изнемогала голова,

Пройдя горнило вдохновения,

Преображается в слова.

Исполненный красы пленительной,

И буйной мощи, и огня,

Певучих слов поток стремительный

Переливается, звеня.

Как поле, рдеющее маками,

Как в блеске утреннем река,

Сверкает огненными знаками

Моя неровная строка.

Звенит ее напев рыдающий,

Гремит призывно–гневный клич.

И беспощаден взмах карающий

Руки, поднявшей грозный бич.

Но – угасает вдохновение,

Слабеет сердца тетива:

Смирив нестройных дум волнение,

Вступает трезвый ум в права,

Сомненье точит жала острые,

Души не радует ничто.

Впиваясь взором в строки пестрые,

Я говорю: не то, не то...

И, убедясь в тоске мучительной,

Косноязычие кляня,

Что нет в строке моей медлительной

Ни мощи буйной, опьянительной,

Ни гордой страсти, ни огня,

Что мой напев – напев заученный,

Что слово новое – старо,

Я – обессиленный, измученный,

Бросаю в бешенстве перо!

1909

В огненном кольце

Еще не все сломили мы преграды,

Еще гадать нам рано о конце.

Со всех сторон теснят нас злые гады.

Товарищи, мы – в огненном кольце!

На нас идет вся хищная порода.

Насильники стоят в родном краю.

Судьбою нам дано лишь два исхода:

Иль победить, иль честно пасть в бою.

Но в тяжкий час, сомкнув свои отряды

И к небесам взметнув наш алый флаг,

Мы верим все, что за кольцом осады

Другим кольцом охвачен злобный враг,

Что братская к нам скоро рать пробьется,

Что близится приход великих дней,

Тех дней, когда в тылу врага сольется

В сплошной огонь кольцо иных огней.

Товарищи! В возвышенных надеждах,

Кто духом пал, отрады не найдет.

Позор тому, кто в траурных одеждах

Сегодня к нам на праздник наш придет.

Товарищи, в день славного кануна

Пусть прогремит наш лозунг боевой:

«Да здравствует всемирная коммуна!»

«Да здравствует наш праздник трудовой!»

1 мая 1918

Владимирка

«Н-но!.. Туда же, брыкаться... Нашлась

                        недотрога!»...

Туго врезалась в твердую землю соха.

«Здравствуй, дядя! Гляжу я: земля не плоха».

«Да крепка. Утоптали. Была ведь дорога.

Слышь, в Сибирь, значит, гнали по ней

                        в старину...

            Эй, ты, н-ну,

        Шевелись, сухопарая!..»

Борозда к борозде... Ком ложится на ком...

Кто узнал бы тебя нынче в виде таком,

Роковая путина, «Владимирка старая»?!

Брат мой, пахарь! Погибших бойцов помяни.

Окруженные серым, суровым конвоем,

Пыльной летней порой — под мучительным зноем,

Хмурой осенью — в тускло-ненастные дни,

И студеной зимой — в ночи темные, вьюжные,

Кандалами гремя, испитые, недужные,

По «Владимирке старой» шагали они.

    Не склоняя голов непокорных,

Не смыкая усталых и скорбных очей,

Мимо жалких лачуг, покосившихся, черных,

Мимо пышных усадеб своих палачей,

Подло-мстительной царской покараны карой,

В рудники за бойцом посылавшей бойца,

Шли они — без конца, без конца, без конца —

        По «Владимирке старой»!

Сколько скорбных, невидимых нами, теней,

Может быть, в это время проходят по ней

И дивятся на новые яркие всходы!

Пахарь! Празднуя праздник труда и свободы,

Не забудь благодарной слезой помянуть

Всех, кто в оные, злые, проклятые годы

Ради нас проходил этот жертвенный путь!

1921

Вожу пером, ребятушки...

Вожу пером, ребятушки,

По белому листу.

С народом я беседовать

Привык начистоту.

За словом, сами знаете,

Не лезу я в карман,

Но не любил я отроду

Пускаться на обман.

За правду распинаюсь я

Уж много-много лет

И за словечко каждое

Готов держать ответ.

Написано — подписано,

Читай меня — суди.

Любовь и злая ненависть

Сплелись в моей груди:

Любовь — к народу бедному

И ненависть — к панам,

К царям, попам, помещикам

И всяческим «чинам».

За то, что раскрываю я

Всю правду бедняку,

Меня б дворяне вздернули

На первом же суку.

Пока же на другой они

Пускаются прием:

Печатают стишоночки,

Набитые враньем.

Стишки моею подписью

Скрепляют подлецы,

Чтоб их вранье за истину

Сочли бы простецы.

Но с подписью поддельною

Уйдешь недалеко.

Мои ль стихи, иль барские, —

Друзья, узнать легко:

Одной дороги с Лениным

Я с давних пор держусь,

Я Красной нашей Армией

Гордился и горжусь.

Мне дорог каждый искренний

И честный большевик.

В моем углу два образа:

Рабочий и мужик.

За строй коммунистический

Стоял я и стою.

Помещикам, заводчикам —

Пощады не даю.

Стремясь рассеять знанием

Души народной мрак,

Я — враг всех бабьих выдумок

И всех поповских врак.

Как вы, люблю я родину,

Но — не рабыню-Русь,

Которой помыкала бы

Разъевшаяся гнусь.

Люблю я Русь народную.

Советский вольный край,

Где мироедам — места нет,

Где труженикам — рай.

Еще, друзья, приметою

Отмечен я одной:

Язык — мое оружие —

Он ваш язык родной.

Без вывертов, без хитростей,

Без вычурных прикрас

Всю правду-матку попросту

Он скажет в самый раз.

Из недр народных мой язык

И жизнь и мощь берет.

Такой язык не терпит лжи, —

Такой язык не врет.

У Кривды — голос ласковый,

Медовые уста,

У Правды — речь укорная,

Сурова и проста;

У Кривды — сто лазеечек,

У Правды — ни одной;

У Кривды — путь извилистый,

У Правды — путь прямой;

В сапожках Кривда в лайковых,

А Правда — босиком, —

Но за босою Правдою

Пойдем мы прямиком!

1919

Волк и лев

У Волка Лев отбил овцу.

    «Грабеж! Разбой! —

    Волк поднял вой. —

Так вот какой ты есть защитник угнетенных!

    Так вот изнанка какова

    Твоих желаний затаенных!

Вот как ты свято стал чужие чтить права!

    Пусть льстит тебе низкопоклонник,

А я... Когда при мне нарушил царь закон,

    Я не боясь скажу, что он

Из беззаконников — первейший беззаконник!

Но, царь, есть божий суд! Есть справедливый гнев!..»

    «Брось! — усмехнулся Лев. —

Все это без тебя мне хорошо известно,

    Как не в секрет и волчий нрав.

В своих упреках ты, конечно, был бы прав,

Когда бы сам овцу добыл ты честно!»

1915

Воронье

При свете трепетном луны

Средь спящей смутным сном столицы,

Суровой важности полны,

Стоят кремлевские бойницы, –

Стоят, раздумье затая

О прошлом – страшном и великом.

Густые стаи воронья

Тревожат ночь зловещим криком.

Всю ночь горланит до утра

Их черный стан, объятый страхом:

«Кра–кра! Кра–кра! Кра–кра! Кра–кра!

Пошло всё прахом, прахом, прахом!»

О, воплощенье мертвых душ

Былых владык, в Кремле царивших,

Душ, из боярских мертвых туш

В объятья к черту воспаривших!

Кричи, лихое воронье,

Яви отцовскую кручину:

Оплачь детей твоих житье

И их бесславную кончину!

Кричи, лихое воронье,

Оплачь наследие твое

С его жестоким крахом! Крахом!

Оплачь минувшие года:

Им не вернуться никогда:

Пошло всё прахом, прахом, прахом!

1920

Вперед и выше!

На ниве черной пахарь скромный,

Тяну я свой нехитрый гуж.

Претит мне стих языколомный,

Невразумительный к тому ж.

Держася формы четкой, строгой,

С народным говором в ладу,

Иду проторенной дорогой,

Речь всем доступную веду.

Прост мой язык, и мысли тоже:

В них нет заумной новизны, –

Как чистый ключ в кремнистом ложе,

Они прозрачны и ясны.

Зато, когда задорным смехом

Вспугну я всех гадюк и сов,

В ответ звучат мне гулким эхом

Мильоны бодрых голосов:

«Да–ешь?!» – «Да–ешь!» – В движенье массы.

«Свалил?» – «Готово!» – «Будь здоров!»

Как мне смешны тогда гримасы

Литературных маклеров!

Нужна ли Правде позолота?

Мой честный стих, лети стрелой –

Вперед и выше!– от болота

Литературщины гнилой!

1924

Газета

«Слыхал?» — «Слыхал!»

    «Видал?» — «А не видал!»

«Подумай: наша, брат, рабочая газетка!..

Чай, жиру не придаст хозяйским-то горбам!»

    «Да... Кой-кому не по зубам

            Конфетка».

    «А нам, гляди, как выйдет впрок!

    Пойдем-кась купим номерок».

    Пошли, по переулкам рыщут,

        Газету ищут,

«Тьфу! Будто черт газетчиков посмел!»

    «Нашел газетчика, нашел!»

И впрямь нашел, судя по бляхе медной;

    Стоит парнишка сам не свой,

            Весь бледный.

«Газетку...» — «Братцы, всю унес городовой!»

«Ой, прах его возьми!.. Теперь хоть волком вой...

    Ты шутишь аль взаправду?!»

        Нет, не шутил бедняк:

        Под глазом у него синяк

            За «Правду».

1912

Гитлер и смерть

Сил самых мерзостных подручный,

Шагает Гитлер-людоед.

С ним рядом спутник неразлучный

Свой оставляет мертвый след.

Они пройдут по ниве тучной,

И нивы тучной больше нет.

Сады лишаются в мгновенье

Своей красы, своих плодов.

Зловещей пары появленье

Под гул оружья всех родов

Уничтожает населенье

Цветущих сел и городов.

Но, полный пьяного угару,

Как натиск вражеский ни яр,

Враги узнают нашу кару

В тот час, когда — и млад и стар —

Обрушим мы на эту пару

Наш сокрушительный удар!

1941

Главная улица

(Поэма)

Трум–ту–ту–тум!

Трум–ту–ту–тум!

Движутся, движутся, движутся, движутся,

В цепи железными звеньями нижутся,

Поступью гулкою грозно идут,

Грозно идут,

Идут,

Идут

На последний, на главный редут.

Главная Улица в панике бешеной:

Бледный, трясущийся, словно помешанный,

Страхом смертельным внезапно ужаленный.

Мечется – клубный делец накрахмаленный,

Плут–ростовщик и банкир продувной,

Мануфактурщик и модный портной,

Туз–меховщик, ювелир патентованный, –

Мечется каждый, тревожно–взволнованный

Гулом и криками, издали слышными,

У помещений с витринами пышными,

Средь облигаций меняльной конторы, –

Русский и немец, француз и еврей,

Пробуют петли, сигналы, запоры:

– Эй, опускайте железные шторы!

– Скорей!

– Скорей!

– Скорей!

– Скорей!

– Вот их проучат, проклятых зверей,

Чтоб бунтовать зареклися навеки!–

С грохотом падают тяжкие веки

Окон зеркальных, дубовых дверей.

– Скорей!

– Скорей!

– Что же вы топчетесь, будто калеки?

Или измена таится и тут!

Духом одним с этой сволочью дышите?

– Слышите?..

– Слышите?..

– Слышите?..

– Слышите?..

Вот они... Видите? Вот они, тут!..

– Идут!

– Идут!

С силами, зревшими в нем, необъятными,

С волей единой и сердцем одним,

С общею болью, с кровавыми пятнами

Алых знамен, полыхавших над ним,

Из закоулков,

Из переулков,

Темных, размытых, разрытых, извилистых,

Гневно взметнув свои тысячи жилистых,

Черных, корявых, мозолистых рук,

Тысячелетьями связанный, скованный,

Бурным порывом прорвав заколдованный

Каторжный круг,

Из закоптелых фабричных окраин

Вышел на Улицу Новый Хозяин,

Вышел – и все изменилося вдруг:

Дрогнула, замерла Улица Главная,

В смутно–тревожное впав забытье, –

Воля стальная, рабоче–державная,

Властной угрозой сковала ее:

– Это – мое!!

Улица эта, дворцы и каналы,

Банки, пассажи, витрины, подвалы,

Золото, ткани, и снедь, и питье –

Это – мое!!

Библиотеки, театры, музеи,

Скверы, бульвары, сады и аллеи,

Мрамор и бронзовых статуй литье –

Это – мое!!

Воем ответила Улица Главная.

Стал богатырь. Загражден ему путь.

Хищных стервятников стая бесславная

Когти вонзила в рабочую грудь.

Вмиг ощетинясь штыками и пиками,

Главная Улица – страх позабыт!–

Вся огласилася воплями дикими,

Гиком и руганью, стонами, криками,

Фырканьем конским и дробью копыт.

Прыснули злобные пьяные шайки

Из полицейских, жандармских засад:

– Рысью... в атаку!

– Бери их в нагайки!

– Бей их прикладом!

– Гони их назад!

– Шашкою, шашкой, которые с флагами,

Чтобы вперед не сбирались ватагами,

Знали б, ха–ха, свой станок и верстак,

Так их!

      Так!!

– В мире подобного нет безобразия!

– Темная масса!..

        – Татарщина!..

                 – Азия!..

– Хамы!..

    – Мерзавцы!..

          – Скоты!..

              – Подлецы!..

– Вышла на Главную рожа суконная!

– Всыпала им жандармерия конная!

– Славно работали тоже донцы!

– Видели лозунги?

– Да, ядовитые!

– Чернь отступала, заметьте, грозя.

– Правда ль, что есть средь рабочих убитые?

– Жертвы... Без жертв, моя прелесть, нельзя!..

– Впрок ли пойдут им уроки печальные?

– Что же, дорвутся до горшей беды!

Вновь засверкали витрины зеркальные.

Всюду кровавые смыты следы.

Улица злого полна ликования,

Залита светом вечерних огней.

Чистая публика всякого звания

Шаркает, чавкает снова на ней,

Чавкает с пошло–тупою беспечностью,

Меряя срок своих чавканий вечностью,

Веруя твердо, что с рабской судьбой

Стерпится, свыкнется «хам огорошенный»,

Что не вернется разбитый, отброшенный,

Глухо рокочущий где–то прибой!

   Снова...

   Снова.

   Бьет роковая волна...

   Гнется гнилая основа...

   Падает грузно стена.

   – На!..

   – На!..

   – Раз–два,

   Сильно!..

   – Раз–два,

   Дружно!..

   – Раз–два,

   В ход!!

   Грянул семнадцатый год.

   – Кто там?

   Кто там

   Хнычет испуганно:

   «Стой!»

   – Кто по лихим живоглотам

   Выстрел дает холостой?

   – Кто там виляет умильно?

   К черту господских пролаз!

   – Раз–два,

   Сильно!..

   – Е–ще

   Раз!..

   – Нам подхалимов не нужно!

   Власть – весь рабочий народ!

   – Раз–два,

   Дружно!..

   – Раз–два,

   В ход!!

   – Кто нас отсюдова тронет?

   Силы не сыщется той!

   ………….

   Главная Улица стонет

   Под пролетарской пятой!!

         Эпилог

Петли, узлы – колеи исторической...

Пробил – второй или первый?– звонок.

Грозные годы борьбы титанической –

Вот наш победный лавровый венок!

Братья, не верьте баюканью льстивому:

«Вы победители! Падаем ниц».

Хныканью также не верьте трусливому:

«Нашим скитаньям не видно границ!»

Пусть нашу Улицу числят задворками

Рядом с Проспектом врага – Мировым.

Разве не держится он лишь подпорками

И обольщеньем, уже не живым?!

Мы, наступая на нашу, на Главную,

Разве потом не катилися вспять?

Но, отступая пред силой неравною,

Мы наступали. Опять и опять.

Красного фронта всемирная линия

Пусть перерывиста, пусть не ровна.

Мы ль разразимся словами уныния?

Разве не крепнет, не крепнет она?

Стойте ж на страже добытого муками,

Зорко следите за стрелкой часов.

Даль сотрясается бодрыми звуками,

Громом живых боевых голосов!

Братья, всмотритесь в огни отдаленные,

Вслушайтесь в дальний рокочущий шум:

Это резервы идут закаленные.

Трум–ту–ту–тум!

Трум–ту–ту–тум!

Движутся, движутся, движутся, движутся,

В цепи железными звеньями нижутся,

Поступью гулкою грозно идут,

Грозно идут,

Идут,

Идут

На последний всемирный редут!..

7 ноября 1917–1922

Гулимджан

Ми садился на ишак

И в Париж гулялся.

Клеманса, такой чудак,

Очень нам смеялся.

    Гулимджан! Гулимджан!

    Знаим свае дело:

    Весь Кавказ мы за ляржан

    Продаем умело.

«Тьфу! — смеялся Клеманса, —

Не было печали!»

Ми ему в два галаса

Гулимджан кричали:

    Гулимджан! Гулимджан!

    Знаим свае дело:

    Честь и совесть за ляржан

    Продаем мы смело!

Ллойд-Джорджданья дверь открыл

    В кабинет случайно,

Ми с Чхеидзем гаварыл:

«Рады чрезвычайно!»

    Гулимджан! Гулимджан!

    Знаим свае дело:

    Мы Баку вам за ляржан

    Уступаем смело!

Закричали ми: «Ай-ай! —

С невеселым физий. —

Ради бога, присылай

Поскорей дивизий!»

    Гулимджан! Гулимджан!

    Знаим свае дело:

    Продадим вам за ляржан

    Душу мы и тело!

Ленин сжарит шашлыку

С наших демократий,

Он имеет на Баку

Пребольшой симпатий!

    Гулимджан! Гулимджан!

    Знаим свае дело:

    Наш Тифлис — один духан!

    Покупайте смело!

Ллойд-Джорджданья атвечал:

«Тронут вашим горем,

Наш английский флот помчал

Нашим Черным морем!»

    Гулимджан! Гулимджан!

    Нам какое дело?

    Нас коварство англичан

    Вовсе не задело.

«Мени тенкс!» — «Мерси боку!»

— «Можем обещаться,

Что английский наш Баку

Будет защищаться!»

    Гулимджан! Гулимджан!

    Знаим свае дело:

    Мы Баку вам за ляржан

    Уступаем смело!

Независимый Тифлис

Тут нам объявлялся.

Ми кричали: браво! бис!

И назад гулялся!

    Гулимджан! Гулимджан!

    Знаим свае дело:

    Весь Кавказ мы за ляржан

    Продаем умело!

1920

Да, вспомнить есть о чем...

Да, вспомнить есть о чем, и есть чем похвалиться.

В каких превратностях прошли пятнадцать лет!

Какие крепости успели развалиться!

        Каких людей уж больше нет!

        И сам я... Грустного сознанья,

Увы, ни от себя, ни от других не скрыть:

        Не те года, не та уж прыть, —

И мне уж говорят: «Пиши... воспоминанья!»

Ах, «Правда» милая, тебе — пятнадцать лет!

Не радоваться как такому юбилею?

Но — запевала твой, присяжный твой поэт,

На юбилеях всех обычно я болею.

Воспоминания острей, и глубока

Печаль о выбывших героях славной были.

На свитках памяти моей — нет, нет! — пока

Не наросло еще, друзья, архивной пыли!

1927

Давно пора

Даль степную застилает

    Предвечерний мрак.

По тропинке едет шагом

    Удалой казак.

Едет, браво заломивши

    Шапку набекрень.

Возле речки — камышовый

    Старенький курень.

Сивый дед свои лохмотья

    Греет у огня.

«Здравствуй, дед!» — Казак лихого

    Осадил коня.

«Здравствуй, милый!

    Далеко ли Держишь путь ты, друг?»

— «На казацкий круг я еду,

    На советский круг».

Дед вздохнул, перекрестился;

    «Ох, как с плеч гора!

Уж давно пора б так, детки!

    Уж давно пора!»

1921

Даем!!

Вперед иди не без оглядки,

Но оглянися и сравни

Былые дни и наши дни.

Старомосковские порядки —

Чертовски красочны они.

Но эти краски ядовиты

И поучительно–страшны.

Из тяжких мук народных свиты

Венки проклятой старины.

На этих муках рос, жирея,

Самодержавный гнусный строй,

От них пьянея и дурея,

Беспечно жил дворянский рой,

Кормились ими все кварталы

Биржевиков и палачей,

Из них копились капиталы

Замоскворецких богачей.

На днях в газете зарубежной

Одним из белых мастеров

Был намалеван краской нежной

Замоскворецкий туз, Бугров

Его купецкие причуды,

Его домашние пиры

С разнообразием посуды

Им припасенной для игры

Игра была и впрямь на диво:

В вечерних сумерках, в саду

С гостями туз в хмельном чаду

На «дичь» охотился ретиво,

Спеша в кустах ее настичь.

Изображали эту «дичь»

Коньяк, шампанское и пиво,

В земле зарытые с утра

Так, чтоб лишь горлышки торчали.

Визжали гости и рычали,

Добычу чуя для нутра.

Хозяин, взяв густую ноту,

Так объявлял гостям охоту:

«Раз, два, три, четыре, пять,

Вышел зайчик погулять,

Вдруг охотник прибегает,

Прямо в зайчика стреляет.

Пиф–паф, ой–ой–ой,

Умирает зайчик мой!»

Неслися гости в сад по знаку.

Кто первый «зайца» добывал,

Тот, соблюдая ритуал,

Изображал собой собаку

И поднимал свирепый лай,

Как будто впрямь какой Кудлай.

В беседке «зайца» распивали,

Потом опять в саду сновали,

Пока собачий пьяный лай

Вновь огласит купецкий рай.

Всю ночь пролаяв по–собачьи,

Обшарив сад во всех местах,

Иной охотник спал в кустах,

Иной с охоты полз по–рачьи.

Но снова вечер приходил,

Вновь стол трещал от вин и снедей,

И вновь собачий лай будил

Жильцов подвальных и соседей.

При всем при том Бугров–купец

Был оборотистый делец,—

По вечерам бесяся с жиру,

Не превращался он в транжиру,

Знал: у него доходы есть,

Что ни пропить их, ни проесть,

Не разорит его причуда,

А шли доходы–то откуда?

Из тех каморок и углов,

Где с трудового жили пота.

Вот где купчине был улов

И настоящая охота!

Отсюда греб он барыши,

Отсюда медные гроши

Текли в купецкие затоны

И превращались в миллионы,

Нет, не грошей уж, а рублей,

Купецких верных прибылей.

Обогащал купца–верзилу

Люд бедный, живший не в раю,

Тем превращая деньги в силу,

В чужую силу — не в свою.

Бугров, не знаю, где он ныне,

Скулит в Париже иль в Берлине

Об им утерянном добре

Иль «божьей милостью помре»,

В те дни, когда жильцы подвалов

Купца лишили капиталов

И отобрали дом и сад,

Где (сколько, бишь, годков назад?

Года бегут невероятно!)

Жилось купчине столь приятно.

Исчез грабительский обман.

Теперь у нас рубли, копейки

Чужой не ищут уж лазейки,

К врагам не лезут уж в карман,

А, силой сделавшись народной,

Страну из темной и голодной

Преобразили в ту страну,

Где мы, угробив старину

С ее основою нестойкой,

Сметя хозяйственный содом,

Мир удивляем новой стройкой

И героическим трудом.

Не зря приезжий иностранец,

Свой буржуазный пятя глянец

В Москве пробывши день иль два

И увидав, как трудовая

Вся пролетарская Москва

В день выходной спешит с трамвая

Попасть в подземное нутро,

Чтоб помогать там рыть метро,—

Всю спесь теряет иностранец

И озирается вокруг.

Бежит с лица его румянец,

В ресницах прячется испуг:

«Да что же это в самом деле!»

Он понимает еле–еле,

Коль объясненье мы даем,

Что государству наш работник

Сам, доброй волею в субботник

Свой трудовой дает заем,

Что он, гордясь пред заграницей

Своей рабочею столицей,

В метро работает своем,

Что трудовой его заем

Весь оправдается сторицей:

Не будет он спешить с утра,

Чтоб сесть в метро, втираясь в давку,

Он сам, жена и детвора

В метро усядутся на лавку

Без лютой брани, без толчков,

Без обдирания боков,

Без нахождения местечка

На чьих–нибудь плечах, грудях,—

Исчезнет времени утечка

И толкотня в очередях,—

Облепленный людскою кашей

Не будет гнать кондуктор взашей

Дверь атакующих «врагов».

Метро к удобствам жизни нашей —

Крупнейший шаг из всех шагов,

Вот почему с такой охотой

— Видали наших молодчаг?—

Мы добровольною работой

Спешим ускорить этот шаг.

Не надо часто нам агитки:

Мы знаем, долг какой несем.

И так у нас везде во всем

от Ленинграда до Магнитки,

от мест, где в зной кипит вода,

от наших южных чудостроев

И до челюскинского льда,

Где мы спасли своих героев.

На днях – известно всем оно!—

Магниткой сделано воззванье.

Магнитогорцами дано

Нам всем великое заданье:

Еще налечь, еще нажать,

Расходов лишних сузить клетку

И новым займом поддержать

Свою вторю лятилетку.

Воззванье это — документ

Неизмеримого значенья.

В нем, что ни слово, аргумент

Для вдохновенья, изученья,

Для точных выводов о том,

Каких великих достижений

Добились мы своим трудом

И вкладом в наш советский дом

Своих мильярдных сбережений.

Магнитострой — он только часть

Работы нашей, но какая!

Явил он творческую страсть,

Себя и нас и нашу власть

Призывным словом понукая.

Да, мы работаем, не спим,

Да, мы в труде — тяжеловозы,

Да, мы промышленность крепим,

Да, поднимаем мы колхозы,

Да, в трудный час мы не сдаем,

Чертополох враждебный косим,

Да, мы культурный наш подъем

На новый уровень возносим,

Да, излечась от старых ран,

Идя дорогою победной,

Для пролетариев всех стран

Страной мы стали заповедной,

Да, наши твердые шаги

С днем каждым тверже и моложе!

Но наши ярые враги —

Враги, они не спят ведь тоже,—

Из кузниц их чадит угар,

Их склады пахнут ядовито,

Они готовят нам удар,

Вооружаясь неприкрыто;

Враг самый наглый — он спешит,

Он у границ советских рыщет,

Соседей слабых потрошит,—

На нас он броситься решит,

Когда союзников подыщет,

Он их найдет: где есть игла,

Всегда подыщется к ней нитка.

Сигнал великий подала

Нам пролетарская Магнитка.

Мы в трудовом сейчас бою,

Но, роя прошлому могилу,

В борьбе за будущность свою

Должны ковать в родном краю

Оборонительную силу.

И мы куем ее, куем,

И на призыв стальной Магнитки —

Дать государству вновь заем —

Мы, сократив свои прибытки,

Ответный голос подаем:

Да–е–е–е–ем!!!

12–13 апреля 1934

День прозрения

В руках мозолистых — икона,

Блестящий крест — в руке попа.

Вкруг вероломного Гапона

Хоругвеносная толпа.

Толпа, привыкшая дорогу

Топтать к Христову алтарю,

С мольбою шла к земному богу,

К самодержавному царю.

Она ждала, молила чуда.

Стон обездоленного люда

Услыша, добрый царь-отец

Положит мукам всем конец.

Царь услыхал, и царь ответил:

Толпу молящуюся встретил

Его губительный свинец.

Великий, страшный день печали, —

Его мы скорбью отмечали.

Но — крепкий плод его дозрел.

Так пусть же песни наши грянут!

Победным гимном пусть помянут

День этот все, кто был обманут

И кто, обманутый, прозрел!

1920

Диво

«Андрюха — вот столяр! Андрюха — вот мастак!»

С кем речь ни заведи, с мальцом аль со старухой,

    Все не нахвалятся Андрюхой.

Захвален под конец был бедный парень так,

        Что стал как ошалелый.

«Постойте ж, удивлю, — кричит, — весь свет я белый!

        На кой мне ляд верстак?

        Плевать мне на рубанки!

        Одним лишь топором

Такую штуку я сварганю из болванки —

        Не описать пером!

        С ней — и пахать и сеять,

        С ней — полосу полоть,

С ней — урожай убрать, помолотить, провеять

            И хлеб смолоть!»

    Андрюха зря болтать не любит,

        Он времени не губит:

            В горячке скор,

            Схватив топор.

        Колоду парень рубит.

    Набилося народу полон двор.

Всяк видеть первым рад неслыханное диво.

Работает меж тем затейник наш ретиво;

Хоть пар с него валит, ему ништо: упрям!

Зато деревню всю впрямь удивил Андрюха.

Все ахнули, узрев диковинку: «Ай, срам!

            Да это ж... рюха!»

            _______

Писатель так иной: за дело б молча сесть —

Так нет, он про него каких чудес натрубит!

А взялся за перо, — глядишь, ну, так и есть:

        Андрюха рюху рубит!

1912

Диво дивное

Ну, вот:

                Жил-был мужик Федот —

                «Пустой Живот».

Недаром прозвищем таким он прозывался.

                Как черный вол, весь век

                Трудился человек,

А всё, как голым был, так голым оставался —

        Ни на себе, ни на жене!

Нет к счастью, хоть ты что, для мужика подходу.

        Нужда крепчала год от году

И наконец совсем Федотушку к стене

        Прижала так — хоть с моста в воду.

        Ну, хоть живым ложися в гроб!

«Весна-то... Вёдрышко!.. И этаку погоду

Да прогулять?! — стонал несчастный хлебороб,

        Руками стиснув жаркий лоб. —

Святитель Миколай! Мать пресвятая дева,

        Избави от лихой беды!»

У мужика зерна не то что для посева,

Но горсти не было давно уж для еды.

Затосковал Федот. Здоровье стало хуже.

        Но, явно тая с каждым днем,

        Мужик, стянув живот ремнем

                    Потуже,

        Решил говеть. Пока говел —

                    Не ел,

                И отговевши,

                Сидел не евши.

        «Охти, беда! Охти, беда! —

Кряхтел Федот. — Как быть? И жить-то неохота!»

А через день-другой и след простыл Федота:

        Ушел неведомо куда!

Федотиха, в слезах от горя и стыда,

Сама себя кляла и всячески ругала,

        Что, дескать, мужа проморгала.

                    А муж,

        Сумев уйти тайком от бабы,

        Не разбирая вешних луж,

        Чрез ямы, рытвины, ухабы,

        По пахоти, по целине

        Шагал к неведомой стране, —

Ну, если не к стране, то, скажем, так куда-то,

Где люди, мол, живут и сыто и богато,

        Где всё, чего ни спросишь, есть,

        Где мужику дадут... поесть!

        Худой да легкий с голодовки,

        Федот шагал без остановки,

        Порой почти бежал бегом,

        А как опомнился уж к ночи,

        Стал протирать в испуге очи:

Дождь, ветер, а кругом... дремучий лес кругом.

Искать — туда, сюда... Ни признаку дороги.

От устали Федот едва волочит ноги;

Уж мысль была присесть на первый же пенек, —

Ан только в поисках пенька он кинул взглядом,

        Ни дать ни взять — избушка рядом.

        В окне маячит огонек.

Кой-как нащупав дверь, обитую рогожей,

            Федот вошел в избу.

            «Здорово, землячок! —

Федота встретил так хозяин-старичок. —

        Присядь. Устал, поди, пригожий?

        Чай, издалёка держишь путь?»

            «Из Голодаевки».

            «Деревня мне знакома.

            Рад гостю. Раздевайсь».

            «Мне малость бы соснуть».

        «Располагайся, брат, как дома.

А только что я спать не евши не ложусь.

            Ты как на этот счет?»

            «Я... что ж? Не откажусь!..»

«Добро. Мой руки-то. Водица у окошка».

«Ну, — думает Федот, — хороший хлебосол:

                Зовет за стол,

А на столе, гляди, хотя бы хлеба крошка!»

«Умылся? — между тем хлопочет старичок. —

    Теперь садись да знай: молчок!»

А сам залопотал: «А ну-тка, Диво, Диво!

            Входи в избушку живо,

            Секися да рубися,

            В горшок само ложися,

                    Упарься,

                    Прижарься,

            Взрумянься на огне

            И подавайся мне!»

        В избу, гагакнувши за дверью,

        Вбежало Диво — гусь по перью.

        Вздул огонечек гусь в золе,

        Сам кипятком себя ошпарил,

        В огне как следует поджарил

        И очутился на столе.

        «Ешь! — говорит старик Федоту. —

        Люблю попотчевать гостей.

        Ешь, наедайся, брат, в охоту, —

        Но только, чур, не трожь костей!»

Упрашивать себя мужик наш не заставил:

Съел гуся начисто, лишь косточки оставил.

            Встал, отдувался:

            «Ф-фу! Ввек так не едал!»

        А дед опять залопотал:

        «Ну, кости, кости, собирайтесь

                И убирайтесь!»

Глядь, уж и нет костей: как был, и жив и цел,

            Гусь со стола слетел.

«Эх! — крякнул тут Федот, увидя штуку эту. —

        Цены такому гусю нету!»

— «Не покупал, — сказал старик, — не продаю:

        Хорошим людям так даю.

Коль Диво нравится, бери себе на счастье!»

— «Да батюшка ж ты мой! Да благодетель мой!»

На радостях, забыв про ночь и про ненастье,

        Федот с подарком под полой,

        Что было ног, помчал домой.

                    Примчал.

            «Ну что, жена? Здорова?»

        И молвить ей не давши слова,

        За стол скорее усадил,

        Мясцом гусиным угостил

        И Диво жить заставил снова.

        Вся охмелевши от мясного,

        «Ахти!» — раскрыла баба рот,

        Глядит, глазам своим не веря.

        Смеется радостно Федот:

        «Не голодать уж нам теперя!»

Поживши на мясном денька примерно два,

И телом и душой Федот совсем воспрянул.

Вот в лес на третий день ушел он по дрова,

А следом поп во двор к Федотихе нагрянул:

«Слыхали!.. Как же!.. Да!.. Пошла везде молва

                Про ваше Диво.

        Из-за него-де нерадиво

        Блюсти ты стала с мужем пост.

Как?! Я... отец ваш... я... молюсь о вас, пекуся,

А вы — скоромиться?!» Тут, увидавши гуся,

            Поп цап его за хвост!

Ан руки-то к хвосту и приросли у бати.

            «Постой, отец! Постой!

            Ведь гусь-то не простой!»

Помещик, глядь, бежит соседний, сам не свой:

        «Вцепился в гуся ты некстати:

        Хоть у деревни справься всей, —

        Гусь этот — из моих гусей!»

                    «Сей гусь?!»

                    «Вот — сей!!»

        «Врешь! По какому это праву?»

        Дав сгоряча тут волю нраву,

        Помещик наш отца Варнаву

        За бороденку — хвать!

        Ан рук уже не оторвать.

        «Иван Перфильич! Вы — забавник!»

        Где ни возьмися, сам исправник:

        «Тут дело ясное вполне:

        Принадлежит сей гусь казне!»

        «Гусями вы еще не брали!..»

                    «В казну!»

            «В казну! кому б вы врали

        Другому, только бы не мне!»

                Исправник взвыл:

                «Нахал! Вы — грубы!

Я — дворянин, прошу понять!» —

И кулаком нахала в зубы.

Ан кулака уж не отнять.

Кричал помещик, поп, исправник — все охрипли,

На крик охотников других несло, несло...

        И все один к другому липли.

Гагакал дивный гусь, а жадных душ число

            Росло, росло, росло...

        Огромный хвост людей за Дивом

Тянулся по горам, пескам, лесам и нивам.

Весна испортилась, ударил вновь мороз,

        А страшный хвост у дивной птицы

                Всё рос да рос.

И, бают, вот уж он почти что у столицы.

Событья, стало быть, какие у дверей!

        Подумать — обольешься потом.

Чем всё б ни кончилось, но только бы скорей!

Федот!! Ну, где Федот?.. Всё дело за Федотом!

1914

Диво-дивное, коллективное

«Но, но, но, ты, разледащая!

Надорвала жилы все!

Эх, работа распропащая

На аршинной полосе!»

Растрепала баба косоньку,

Разомлела от серпа.

Вышла баба жать полосоньку

И нажала... три снопа!

Рядом пахоть — не аршинная!

Трактор весело гудит.

Чудо-силушка машинная

Пашне, явно, не вредит.

Урожаи диво-дивные!

Не узнать: не та земля!

Вот что значит: коллективные,

Обобщенные поля!!

1930

До этого места!..

В промокших дырявых онучах,

В лохмотья худые одет,

Сквозь ельник, торчащий на кручах,

С сумой пробирается дед.

Прибилися старые ноги,

Ох, сколько исхожено мест!

Вот холмик у самой дороги,

Над ним — покосившийся крест.

«Могилку какого бедняги

Кругом обступили поля?

И где для меня, для бродяги,

Откроет объятья земля?»

Вперед на дымки деревушки

Идет старичок чрез овраг.

Над крышею крайней избушки

Кумачный полощется флаг.

Плакат на стене с пьяной рожей

Царя, кулака и попа.

«Час добрый!»

        «Здорово, прохожий!»

Вкруг деда сгрудилась толпа.

«Пожалуй-ка, дед, на ночевку».

«Видать, что измаялся ты».

«Куда я пришел?»

        «В Пугачевку»,

«А тут?»

    «Комитет бедноты».

Прохожему утром — обновка,

Одет с головы и до ног:

Рубаха, штаны и поддевка,

Тулуп, пара добрых сапог.

«Бери! Не стесняйся! Чего там!

Бог вспомнил про нас, бедняков.

Была тут на днях живоглотам

Ревизия их сундуков».

Надевши тулуп без заплатки,

Вздохнул прослезившийся дед:

«До этого места, ребятки.

Я шел ровно семьдесят лет!»

1918

Добряк

Какой-то филантроп, увидевши с крыльца

Изнеможенного оборвыша-мальца,

    Лежащего средь цветника врастяжку,

Воскликнул: «Жалко мне, дружок, измятых роз,

    Но больше жаль тебя, бедняжку.

Скажи, зачем ты здесь?»

        «Ах, — отвечал сквозь слез

Малютка голосом, исполненным страданья, —

Я третий день... без пропитанья!..

    И здесь я рву...

    И ем... траву!»

«Траву? — вскричал добряк, разжалобившись

                            пуще. —

Так обойди же дом и поищи во рву:

Там ты найдешь траву куда погуще!»

1914

Дом

Знавал я дом:

От старости стоял, казалось, он с трудом

            И ждал разрухи верной.

Хозяин в оны дни весьма любил пожить,

И расточительность его была безмерной,

            А тут — пришлось тужить:

        Дом — ни продать, ни заложить,

            Жильцы — вразброд бежали,

            А кредиторы — жали,

        Грозили под конец судом.

Хозяин их молил: «Заминка, братцы, в малом.

В последний раз меня ссудите капиталом.

            Когда я новый дом

        Наместо старого построю,

Доходами с него я все долги покрою».

        Вранье не всякому вредит:

        Хозяин получил кредит.

        А чтоб вранье хоть чем загладить,

Он к дому старому почал подпорки ладить,

Подлицевал его немного кирпичом,

    Кой-где скрепил подгнившие устои,

            Переменил обои

            И — смотрит богачом!

Дом — только б не было насчет нутра огласки —

По виду ж — ничего: жить можно без опаски.

Тем временем пошла охота на жильцов:

        Хозяин нанял молодцов,

            Чтоб распускали слухи,

Что в «новом» доме всё с заморских образцов:

        От притолок до изразцов;

        Покои все светлы и сухи;

Жильцам — бесплатные услуги и дрова

                    И даже —

        Живи в подвале, в бельэтаже —

            Всем честь одна и та же

            И равные права.

Порядков новых-де хозяин наш поборник:

Он для жильцов — всего послушный только дворник,

Хозяева ж — они. А что насчет цены,

Так дешевизне впрямь дивиться все должны.

Для люда бедного вернее нет привадки,

Как нагрузить ему посулами карман.

Хоть были голоса, вскрывавшие обман:

Снаружи, дескать, дом сырой, вчерашней кладки,

            Внутри же — весь прогнил, —

    На новые позарившись порядки,

                Жилец валил!

Хозяин в бурное приходит восхищенье:

«Сарай-то мой, никак, жилое помещенье!»

            Набит сарай битком

Не только барами, но и простым народом.

        Трясет хозяин кошельком,

            Сводя расход с приходом.

        Как только ж удалося свесть

            Ему концы с концами,

К расправе приступил он с черными жильцами:

Пора-де голытьбе и время знать и честь,

И чтоб чинить свои прорехи и заплаты,

Ей след попроще бы искать себе палаты,

        Не забираться во дворец.

Контрактов не было, так потому хитрец

        Мог проявить хозяйский норов

И выгнать бедноту без дальних разговоров.

А чтобы во «дворец» не лез простой народ,

Он рослых гайдуков поставил у ворот

            И наказал швейцарам

    Давать проход лишь благородным барам,

Чинам, помещикам, заводчику, купцу

И рыхлотелому духовному лицу.

Слыхали? Кончилась затея с домом скверно:

Дом рухнул. Только я проверить не успел:

Не дом ли то другой, а наш покуда цел.

Что ж из того, что цел? Обвалится, наверно.

1912

Друзьям

Восходит день... И как там дальше?

Не мастер я по части од.

Не выношу нарядной фальши,

Хотя б и с маркою свобод.

У одописцев — ну их к богу —

Рассудок с сердцем не в ладу.

Авось без вымыслов дорогу

Я к сердцу вашему найду.

И вряд ли кто меня осудит

И горький мне пошлет упрек.

Не говорю я — «дня не будет»,

Но говорю, что «день далек».

Утешен сказкою обманной

Тот, кто свободу жадно «ждет»:

Она — увы! — небесной манной

Сама собой не упадет.

Все, кто в тоске о сроке скором

Готов проклятья слать судьбе,

Все обратитеся с укором

К самим себе, к самим себе.

Вы, вы творцы свободной доли,

«Судьбу» куете вы одни.

От ваших сил и вашей воли

Зависят сроки все и дни.

От вас зависит: пить отраву

Иль гнать трусливую ораву

Тех, кто лукаво вам твердит:

«Порыв несдержанный вредит,

А — полегоньку, понемножку,

Мы, глядь, и выйдем на дорожку».

Да, говорю я, день далек.

Но пусть не робкий уголек,

Пусть ваше слово будет — пламя

Огня, горящего в груди,

Пусть, развернувшись, ваше знамя

Зареет гордо впереди,

Пусть гневом вспыхнут ваши очи

И с лиц сойдет унынья тень,

Тогда скажу я, — нет уж ночи,

        Восходит день!

1913

Дуб и клинья

Пав жертвой дровосека,

Вздохнул могучий Дуб на весь зеленый бор:

        «Как ни обидно мне, друзья, на человека

        И на его топор,

Но во сто крат больней мне видеть клинья эти,

Которые меня стремятся расколоть:

Все из моих ветвей — мои родные дети

Зубами острыми впились в родную плоть!»

1915

Еж

Где объявился еж, змее уж там не место

«Вот черт щетинистый! Вот проклятущий бес–то!

Ну, погоди ужо: долг красен платежом!»

Змея задумала расправиться с ежом,

Но, силы собственной на это не имея,

Она пустилася вправлять мозги зверьку,

                        Хорьку:

«Приятель, погляди, что припасла к зиме я:

       Какого крупного ежа!

       Вот закусить кем можно плотно!

Одначе, дружбою с тобою дорожа,

Я это лакомство дарю тебе охотно.

Попробуешь, хорек, ежиного мясца,

       Ввек не захочешь есть иного!»

       Хорьку заманчиво и ново

Ежа испробовать. Бьет у хорька слюнца:

       «С какого взять его конца?»

              — «Бери с любого!

       Бери с любого!—

Советует змея.— С любого, голубок!

Зубами можешь ты ему вцепиться в бок

       Иль распороть ему брюшину,

              Лишь не зевай!»

       Но еж свернулся уж в клубок.

       Хорь, изогнувши нервно спину,

       От хищной радости дрожа,

       Прыжком метнулся на ежа

       И напоролся... на щетину.

Змея шипит: «Дави! Дави его! Дави!..

Да что ты пятишься? Ополоумел, что ли?!»

   А у хорька темно в глазах от боли

              И морда вся в крови.

«Дави сама его!— сказал змее он злобно.—

       И ешь сама... без дележа.

   Что до меня, то блюдо из ежа,

   Мне кажется, не так–то уж съедобно!»

Мораль: враги б давно вонзили в нас клыки,

Когда б от хищников, грозящих нам войною,

Не ограждали нас щетиною стальною

       Красноармейские штыки.

12 мая 1933

Ерши и вьюны

Слоняяся без дела

            В реке средь камышей,

Компания вьюнов случайно налетела

            На общий сбор ершей.

(«Случайно», говорю, а может — «не случайно»?)

            Ерши решали тайно,

Как им со щукою вести дальнейший бой?

Каких товарищей избрать в совет ершиный

        Для руководства всей борьбой

        И управления общиной?

Достойных выбрали. «Все любы вам аль нет?»

        «Все любы!» — «Все!» — «Проголосуем».

        «Согласны, что и подписуем».

«Позвольте! Как же так? Уж утвержден совет? —

Пищит какой-то вьюн. — Да я ж не подписался!»

        «Ты к нам откуда притесался? —

                Кричат ерши. —

                Не шебарши!»

«Чего — не шебарши? Вьюны, чай, тоже рыбы.

Вы на собрание и нас позвать могли бы.

Есть промеж нас, вьюнов, почище вас умы.

        Со щукой боремся и мы».

        «Вы?!» — «Чем напрасно горячиться

        Да подыматься на дыбы,

        Вам у вьюнов бы поучиться

        Культурным способам борьбы».

— «Каким?» — «Сноровке и терпенью.

Уметь мелькнуть неслышной тенью

Где попросить, где погрозить,

Где аргументом поразить, —

Зря не казать своих колючек.

Колючки — это уж старо!»

«Постой! Наплел ты закорючек.

Да у вьюнов-то есть перо?»

«Есть». — «Без колючек всё?» — «Вестимо»,

«Тогда... плывите, братцы, мимо!»

1913

Жесткий срок

Разжигатель неуемный –

Я кочую по фронтам.

Мой вагон дырявый, темный

Нынче здесь, а завтра там.

Плут иль трус – моя добыча:

Опозорю, засмею.

Я, повсюду нос свой тыча,

Зря похвал не раздаю.

Рожи лодырей малюя,

Их леплю на все углы.

Но когда кого хвалю я,

Значит, стоит он хвалы.

Шляхта подлая, тупая

Понапрасну нос дерет.

Отступая, наступая,

Мы идем вперед, вперед.

Путь известен: до Варшавы.

Видел место я вчера,

Где наводят переправы

Наши чудо–мастера.

Красным штабом самый точный

Обозначен им урок:

«Нужен мост на диво прочный

В срок – кратчайший. Жесткий срок».

Молотки стучат задорно.

Топоры звенят–поют.

Средь высоких свай проворно

Чудо–техники снуют.

Через Неман на Варшаву

«Шьют» стальную колею.

Всем путейцам нашим славу

Я охотно пропою.

Не напрасно путь здесь ляжет.

Красный фронт наш дал зарок:

Чванной шляхте он покажет,

Что такое «жесткий срок».

12 сентября 1920, Западный фронт

Живое звено

Смерть, С ней мирится ум, но сердце не мирится,

    Болезненно сжимаясь каждый раз.

Не верится, что нет бойца, что он — угас:

Улыбкою лицо его не озарится,

Морщинки ласково не набегут у глаз.

Внезапным натиском смертельного недуга

    Боец сражен. Поникла голова.

    ...Последний путь. Прощальные слова.

    С останками испытанного друга

        Простилась скорбная Москва.

Прощай, Барбюс! Ты — мертв. Но образ

                    твой — он вечен,

Как вечно то, чему так честно ты служил.

    На Родине своей ты будешь встречен

Железным строем тех, чьей славой ты отмечен,

Чьей героической борьбой дышал и жил.

Нас разлучат с тобой леса, долины, реки,

    Но ты для нас в краю своем родном

С друзьями нашими останешься навеки

        Живым и творческим звеном.

1935

Завязь

Святое царство правды строится

     В родимой стороне.

Незримой много силы кроется

     В народной глубине!

Вставайте ж, новые работники,

     Рожденные в борьбе!

Поэты, пахари и плотники,

     Мы вас зовем к себе!

Там, над Днестром, во мгле туманной,

     Все с той же песнью боевой,

Все той же поступью чеканной

     Советский ходит часовой!

Встань, рать подвижников суровая,

     Грядущего оплот!

Расти и крепни, завязь новая,

     И дай нам зрелый плод!

1920

Звезда

Куда ни кинь, везде беда!

Прикосновенно стало небо!

Узнав, что некиим Энебо

Открыта новая звезда,

Вскипело грозное начальство:

«Еще Звезда!

Ведь вот нахальство!

Ну что ж тут долго толковать?

    Конфисковать!!»

1912

И там и тут

Химический анализ мази показал, что

она не содержит никаких ядовитых

веществ, за исключением свинца.

(Из речи Литвинова-Фалинского)

Умер рабочий завода «Вулкан»

Андреев, застреленный городовым во время

демонстрации.

(Из газет)

    На фабрике — отрава,

На улице — расправа.

    И там свинец и тут свинец...

        Один конец!

1914

Кларнет и рожок

Однажды летом

У речки, за селом, на мягком бережку

Случилось встретиться пастушьему рожку

                    С кларнетом.

            «Здорово!» — пропищал кларнет.

            «Здорово, брат, — рожок в ответ, —

                    Здорово!

            Как вижу — ты из городских...

        Да не пойму: из бар аль из каких?»

                    «Вот это ново, —

Обиделся кларнет. — Глаза вперед протри

                Да лучше посмотри,

    Чем задавать вопрос мне неуместный.

        Кларнет я, музыкант известный.

Хоть, правда, голос мой с твоим немного схож,

Но я за свой талант в места какие вхож?!

Сказать вам, мужикам, и то войдете в страх вы.

        А всё скажу, не утаю:

            Под музыку мою

Танцуют, батенька, порой князья и графы!

Вот ты свою игру с моей теперь сравни:

Ведь под твою — быки с коровами одни

                    Хвостами машут!»

— «То так, — сказал рожок, — нам графы

                        не сродни.

            Одначе помяни:

            Когда-нибудь они

    Под музыку и под мою запляшут!»

1912

Клоп

Жил-был на свете клоп. И жил мужик Панкрат.

Вот как-то довелось им встретиться случайно.

        Клоп рад был встрече чрезвычайно;

            Панкрат — не слишком рад.

А надо вам сказать: судьба свела их вместе —

            Не помню точно — где,

                Не то в суде,

Не то в присутственном каком-то важном месте.

Кругом — чины да знать. Нарядная толпа

        Изнемогает в кривотолках.

Панкрат и без того сидел как на иголках, —

А тут нелегкая несет еще клопа!

        Взобравшись ловко по обоям

К Панкрату на рукав, клоп этаким героем

Уселся на руку и шарит хоботком.

От злости наш Панкрат позеленел весь даже:

        «Ах, черт, и ты туда же

        Кормиться мужиком!» —

        И со всего размаху

Хлоп дядя по клопу свободною рукой.

                Мир праху

        И вечный упокой!

            _______

Читатель, отзовись: не помер ты со страху?

А я — ни жив ни мертв. Наморщив потный лоб,

Сижу, ужасного догадкой потрясенный:

        Ну что, как этот клоп —

                Казенный?!

1913

Кого мы били

КОРНИЛОВ

Вот Корнилов, гнус отборный,

Был Советам враг упорный.

Поднял бунт пред Октябрем:

«Все Советы уберем!

Все Советы уберем,

Заживем опять с царем!»

Ждал погодки, встретил вьюгу.

В Октябре подался к югу.

Объявившись на Дону,

Против нас повел войну.

Получил за это плату:

В лоб советскую гранату.

КРАСНОВ

Как громили мы Краснова!

Разгромив, громили снова

И добили б до конца, —

Не догнали подлеца.

Убежав в чужие страны,

Нынче он строчит романы,

Как жилось ему в былом

«Под двуглавым...»

Под Орлом.

Настрочив кусок романа,

Плачет он у чемодана:

«Съела моль му-у-ундир... шта-ны-ы-ы-ы,

Потускнели галуны-ы-ы-ы».

ДЕНИКИН

Вот Деникин — тоже номер!

Он, слыхать, еще не помер,

Но, слыхать, у старика

И досель трещат бока.

То-то был ретив не в меру.

«За отечество, за веру

И за батюшку-царя»

До Орла кричал: «Ур-р-ря!»

Докричался до отказу.

За Орлом охрип он сразу

И вовсю назад подул,

Захрипевши: «Кар-ра-ул!»

Дорвался почти до Тулы.

Получив, однако, в скулы,

После многих жарких бань

Откатился на Кубань,

Где, хвативши также горя,

Без оглядки мчал до моря.

На кораблике — удал! —

За границу тягу дал.

ШКУРО

Слыл Шкуро — по зверству — волком.

Но, удрав от нас пешком,

Торговал с немалым толком

Где-то выкраденным шелком

И солдатским табаком.

Нынче ездит «по Европам»

С небольшим казацким скопом

Ради скачки верховой

На арене... цирковой.

МАМОНТОВ

Это Мамонтов-вояка,

Слава чья была двояка,

Такова и до сих пор:

Генерал и вместе — вор!

«Ой да, ой да... Ой да, эй да!» —

Пел он весело до «рейда»,

После рейда ж только «ой» —

Кое-как ушел живой;

Вдруг скапутился он сразу,

Получивши то ль заразу,

То ль в стакане тайный яд.

По Деникина приказу

Был отравлен, говорят,

Из-за зависти ль, дележки

Протянул внезапно ножки.

КОЛЧАК

Адмирал Колчак, гляди-ко,

Как он выпятился дико.

Было радостью врагу

Видеть трупы на снегу

Средь сибирского пространства:

Трупы бедного крестьянства

И рабочих сверхбойцов.

Но за этих мертвецов

Получил Колчак награду:

Мы ему, лихому гаду,

В снежный сбив его сугроб,

Тож вогнали пулю в лоб.

АННЕНКОВ

Сел восставших усмиритель,

Душегуб и разоритель,

Искривившись, псом глядит

Борька Анненков, бандит.

Звал себя он атаманом,

Разговаривал наганом;

Офицерской злобой пьян,

Не щадя, губил крестьян,

Убивал их и тиранил,

Их невест и жен поганил.

Много сделано вреда,

Где прошла его орда.

Из Сибири дал он тягу.

Всё ж накрыли мы беднягу,

Дали суд по всей вине

И — поставили к стене.

СЕМЕНОВ

Вот Семенов, атаман,

Тоже помнил свой карман.

Крепко грабил Забайкалье.

Удалось бежать каналье.

Утвердился он в правах

На японских островах.

Став отпетым самураем,

Заменил «ура» «банзаем»

И, как истый самурай,

Глаз косит на русский край.

Ход сыскал к японцам в штабы;

«Эх, война бы! Ух, война бы!

Ай, ура! Ур... зай! Банзай!

Поскорее налезай!»

Заявленья. Письма. Встречи.

Соблазнительные речи!

«Ай, хорош советский мед!»

Видит око — зуб неймет!

ХОРВАТ

Хорват — страшный, длинный, старый

Был палач в Сибири ярый

И в Приморье лютый зверь.

Получивши по кубышке,

Эта заваль — понаслышке —

«Объяпонилась» теперь.

ЮДЕНИЧ

Генерал Юденич бравый

Тоже был палач кровавый,

Прорывался в Ленинград,

Чтоб устроить там парад:

Не скупился на эффекты,

Разукрасить все проспекты,

На оплечья фонарей

Понавесить бунтарей.

Получил под поясницу,

И Юденич за границу

Без оглядки тож подрал,

Где тринадцать лет хворал

И намедни помер в Ницце —

В венерической больнице

Под военно-белый плач:

«Помер истинный палач!»

МИЛЛЕР

Злой в Архангельске палач,

Миллер ждал в борьбе удач,

Шел с «антантовской» подмогой

На Москву прямой дорогой:

«Раз! Два! Раз! Два!

Вир марширен нах Москва!»

Сколько было шмерцу герцу,

Иль, по-русски, — боли сердцу:

Не попал в Москву милок!

Получил от нас он перцу,

Еле ноги уволок!

МАХНО

Был Махно — бандит такой.

Со святыми упокой!

В нашей стройке грандиозной

Был он выброшенным пнем.

Так чудно в стране колхозной

Вспоминать теперь о нем!

ВРАНГЕЛЬ

Герр барон фон Врангель. Тоже —

Видно аспида по роже —

Был, хоть «русская душа»,

Человек не караша!

Говорил по-русски скверно

И свирепствовал безмерно.

Мы, зажав его в Крыму,

Крепко всыпали ему.

Бросив фронт под Перекопом,

Он подрал от нас галопом.

Убежал баронский гнус.

За советским за кордоном

Это б нынешним баронам

Намотать себе на ус!

Мы с улыбкою презренья

Вспоминаем ряд имен,

Чьих поверженных знамен

После жаркой с нами схватки

Перетлевшие остатки

Уж ничто не обновит:

Жалок их позорный вид,

Как жалка, гнусна порода

Догнивающего сброда,

Что гниет от нас вдали,

Точно рыба на мели.

Вид полезный в высшей мере

Тем, кто — с тягой к злой афере,

Злобно выпялив белки,

Против нас острит клыки.

1935

Колесо и конь

В телеге колесо прежалобно скрипело.

        «Друг, — выбившись из сил,

        Конь с удивлением спросил, —

            В чем дело?

        Что значит жалоба твоя?

Всю тяжесть ведь везешь не ты, а я!»

                    _______

        Иной с устало-скорбным ликом,

        Злым честолюбьем одержим,

        Скрипит о подвиге великом,

        Хвалясь усердием... чужим.

1915

Конец был сказки очень прост...

Конец был сказки очень прост.

Самою жизнью нам досказан он правдиво:

Федот, вернувшися и вызволяя Диво,

Как зверь, набросился на мироедский хвост.

Хоть жадной сволочи порядочно влетело,

        Но как окончится всё дело,

        Покамест трудно угадать.

Вся свора злобная еще весьма ретива.

        Держись, Федотушка! Без Дива

        Тебе равно ведь пропадать!

Федотушка, держись! Не заражайся страхом

        Ни пред хлыстом, ни пред крестом!

Знай: всё, чем жизнь твоя красна, пойдет все прахом,

Коль не расправишься ты начисто с хвостом.

1918

Красный флот

Жуя огрызок папиросы,

Я жду из Питера вестей:

Как наши красные матросы

Честят непрошеных «гостей»!

Фортов кронштадтских ли снаряды

Сметают «белые» ряды?

Или балтийские отряды

С пехотой делят все труды?

Но — без вестей я знаю твердо:

Там, где стоит наш Красный Флот,

Там — красный флаг алеет гордо,

Там — революции оплот,

Там красный фронт — броня стальная,

Там — нерушимая стена,

Там — тщетно пенится шальная

Белогвардейская волна!

1919

Кровавые долги

Рать пролетарская знамена преклонила.

Семьей редеющей друзья стоят вокруг.

«Еще одна священная могила!»

«Еще один неотомщенный друг!»

Ну что же! Клятвой боевою

Мы честно подтвердим зарвавшимся врагам.

Что — не в пример иным долгам —

Долги кровавые мы возместим с лихвою!

1923

Лапоть и сапог

Над переулочком стал дождик частый крапать.

Народ — кто по дворам, кто — под навес бегом.

У заводских ворот столкнулся старый лапоть

    С ободранным рабочим сапогом.

        «Ну что, брат-лапоть, как делишки?» —

        С соседом речь завел сапог.

«Не говори,.. Казнит меня за что-то бог:

    Жена больна и голодны детишки...

            И сам, как видишь, тощ,

                    Как хвощ...

    Последние проели животишки...»

«Что так? Аль мир тебе не захотел помочь?»

            «Не, мира не порочь.

Мир... он бы, чай, помог... Да мы-то

                        не миряне!»

        «Что ж? Лапти перешли в дворяне?»

                «Ох, не шути...

                Мы — хуторяне».

                    «Ахти!

На хутора пошел?! С ума ты, что ли, выжил?»

                     — «Почти!

От опчества себя сам сдуру отчекрыжил!

Тупая голова осилить не могла,

            Куда начальство клонит.

Какая речь была: «Вас, братцы, из села

                Никто не гонит.

Да мир ведь — кабала! Давно понять пора:

        Кто не пойдет на хутора,

            Сам счастье проворонит.

                Свое тягло

                Не тяжело

                И не надсадно,

        Рукам — легко, душе — отрадно.

        Рай — не житье: в мороз — тепло,

                В жару — прохладно!»

        Уж так-то выходило складно.

Спервоначалу нам беда и не в знатье.

    Поверили. Изведали житье.

            Ох, будь оно неладно!

Уж я те говорю... Уж я те говорю...

Такая жизнь пришла: заране гроб сколотишь!

Кажинный день себя, ослопину, корю.

        Да что?! Пропало — не воротишь!

Теперя по местам по разным, брат, пойду

        Похлопотать насчет способья».

        Взглянув на лапоть исподлобья.

Вздохнул сапог: «Эхма! Ты заслужил беду.

        Полна еще изрядно сору

        Твоя плетеная башка.

        Судьба твоя, как ни тяжка,

Тяжеле будет; знай, раз нет в тебе «душка»

                Насчет отпору»,

        Ты пригляделся бы хоть к нам,

            К рабочим сапогам.

        Один у каши, брат, загинет.

А вот на нас на всех пусть петлю кто накинет!

Уж сколько раз враги пытались толковать:

«Ох, эти сапоги! Их надо подковать!»

Пускай их говорят. А мы-то не горюем.

Один за одного мы — в воду и в огонь!

            Попробуй-ка нас тронь.

                Мы повоюем!»

1912

Латышские красные бойцы

Латыш хорош без аттестации.

Таков он есть, таким он был:

Не надо долгой агитации,

Чтоб в нем зажечь геройский пыл.

Скажи: «барон!» И, словно бешеный,

Латыш дерется, всё круша.

Чай, не один барон повешенный –

Свидетель мести латыша.

Заслуги латышей отмечены.

Про них, как правило, пиши:

Любые фланги обеспечены,

Когда на флангах – латыши!

Где в бой вступает латдивизия,

Там белых давят, как мышей.

Готовься ж, врангельская физия,

К удару красных латышей!

23 октября 1920

Лена

4 апреля 1912 года

Ленский расстрел рабочих.

Жена кормильца–мужа ждет,

Прижав к груди малюток–деток.

– Не жди, не жди, он не придет:

Удар предательский был меток.

Он пал, но пал он не один:

Со скорбным, помертвелым взглядом

Твой старший, твой любимый сын

Упал с отцом убитым рядом.

Семья друзей вкруг них лежит, –

Зловещий холм на поле талом!

И кровь горячая бежит

Из тяжких ран потоком алым.

А солнце вешнее блестит!

И бог злодейства не осудит!

– О братья! Проклят, проклят будет,

Кто этот страшный день забудет,

Кто эту кровь врагу простит!

1912

Ленин – с нами!

Высоких гениев творенья

Не для одной живут поры:

Из поколений в поколенья

Они несут свои дары.

Наследье гениев былого –

Источник вечного добра.

Живое ленинское слово

Звучит сегодня, как вчера.

Трудясь, мы знаем: Ленин – с нами!

И мы отважно под огнем

Несем в боях сквозь дым и пламя

Венчанное победой знамя

С портретом Ленина на нем!

21 января 1944

Лодырский паек

Вешней ласкою Алешку

Воздух утренний свежит.

Растянулся лодырь влежку

И — лежит, лежит, лежит.

Пашут пусть, кому охота,

Кто колхозом дорожит,

Для кого мила работа.

Он, Алешка, полежит.

Встала рожь густой стеною,

Спелым колосом дрожит.

Книзу брюхом, вверх спиною

Лодырь рядышком лежит.

Весь колхоз воспрянул духом:

«Урожай нам ворожит!»

Вверх спиною, книзу брюхом

Лодырь, знай свое, лежит.

Вот и осень. После лежки

Лодырь мчит с мешком в колхоз.

«Ты чего?» — «Насчет дележки!»

— «Шутишь, парень, аль всерьез?!»

Все смеются: «Ну и штуки ж!»

У Алешки сердце — ёк!

Обернулся в голый кукиш

Полный лодырский паек!

4 июня 1933

Любимому

Живые, думаем с волненьем о живом

И верим, хоть исход опасности неведом,

Что снова на посту ты станешь боевом,

   Чтоб к новым нас вести победам.

В опасности тесней смыкая фронт стальной,

Завещанное нам тобой храня упорство,

Мы возбуждённо ждём победы основной,

Которой кончишь ты, любимый наш, родной,

   С недугом злым единоборство!

Апрель 1923

Май

(Басня)

   Подмяв под голову пеньку,

   Рад первомайскому деньку,

   Батрак Лука дремал на солнцепеке.

«Лука, – будил его хозяин, – а Лука!

Ты что ж? Всерьез! Аль так, валяешь дурака?

С чего те вздумалось валяться, лежебоке?

   Ну, полежал и будет. Ась?

   Молчишь. Оглох ты, что ли?

Ой, парень, взял себе ты, вижу, много воли.

Ты думаешь, что я не подглядел вчерась,

   Какую прятал ты листовку?

Опять из города! Опять про забастовку?

Всё голь фабричная... У, распроклятый сброд...

Деревня им нужна... Мутить простой народ...

   «Ма–ев–ка»! Знаем мы маевку.

За что я к пасхе–то купил тебе поддевку?

   За что?.. Эх, брат Лука!..

Эх, милый, не дури... Одумайся... пока...

Добром прошу... Потом ужо не жди поблажки...

Попробуешь, скотина, каталажки!

   До стражника подать рукой!»

   Тут что–то сделалось с Лукой.

Вскочил, побагровел. Глаза горят, как свечи.

«Хозяин!– вымолвил: – Запомни... этот... май!..–

И, сжавши кулаки и разминая плечи,

Прибавил яростно: – Слышь? Лучше не замай!!»

1914

Мальчик и прохожий

«Спа... си... те!.. Ай!.. То... ну!»

«Вот видишь! — стал корить несчастного

                        Прохожий. —

        Зачем же ты, малец пригожий,

            Полез на глубину?

            Ай-ай! Ну, разве можно

        Купаться так неосторожно?

        Ужо, дружок, вперед смотри...»

Прохожий говорил с великим увлеченьем,

А Мальчик, втянутый в водоворот теченьем,

        Давно пускал уж пузыри!

                      _______

        Есть тьма людей: нравоученьем

Они готовы вам помочь в беде любой,

    Отнюдь не жертвуя собой!

1914

Манифест барона фон Врангеля

Ихь фанге ан.1 Я нашинаю.

Эс ист2 для всех советских мест,

Для русский люд из краю в краю

Баронский унэер3 манифест.

    Вам мой фамилий всем известный:

    Ихь бин4 фон Врангель, герр барон.

    Я самый лючший, самый шестный

    Есть кандидат на царский трон.

Послюшай, красные зольдатен:5

Зашем ви бьетесь на меня?

Правительств мой — все демократен,

А не какой-нибудь звиня.

    Часы с поломанной пружина —

    Есть власть советский такова.

    Какой рабочий от машина

    Имеет умный голова?

Какой мужик, разлючный с полем,

Валяйт не будет дурака?

У них мозги с таким мозолей,

Как их мозолистый рука!

    Мит клейнем,6 глюпеньким умишком

    Всех зо генаннтен7 простофиль

    Иметь за власть?! Пфуй, это слишком!

    Ихь шпрехе:8 пфуй, даст ист цу филь!9

Без благородного сословий

Историй русский — круглый нуль.

Шлехьт!10 Не карош порядки новий!

Вас Ленин ошень обмануль!

    Ви должен верить мне, барону,

    Мой слово — твердый есть скала.

    Мейн копф11 ждет царскую корону,

    Двухглавый адлер12 — мой орла.

Святая Русслянд...13 гейлих эрде14

Зи лигт им штербен,15 мой земля.

Я с белый конь... фом вейсен пферде...16

Сойду цум альтен17 стен Кремля.

    И я скажу всему канальству:

    «Мейн фольк,18 не надо грабежи!

    Слюжите старому начальству,

    Вложите в ножницы ножи!»

Вам будут слезы ошень литься.

«Порядок старый караша!»

Ви в кирхен19 будете молиться

За мейне руссише душа.

    Ви будет жить благополучно

    И целовать мне сапога.

    Гут!20

    «Подписал собственноручно»

    Вильгельма-кайзера слуга,

Барон фон Врангель, бестолковой

Антантой признанный на треть:

«Сдавайтесь мне на шестный слово.

А там... мы будем посмотреть!!»

                    Баронскую штучку списал и опубликовал

                                                        Демьян Бедный

Пояснение немецких слов:

1 Я начинаю.

2 Это есть.

3 Наш.

4 Я есмь.

5 Солдаты.

6 С маленьким.

7 Так называемых.

8 Я говорю.

9 Это чересчур.

10 Нехорошо.

11 Моя голова.

12 Орел.

13 Россия.

14 Святая земля.

15 Она находится при смерти.

16 С белого коня.

17 У старых.

18 Мой народ.

19 В церквах.

20 Хорошо.

(Прим. авт.).

1920

Южный фронт.

Маяк

Мой ум — мужицкой складки,

Привыкший с ранних лет брести путем угадки.

Осилив груды книг, пройдя все ранги школ,

Он всё ж не приобрел ни гибкости, ни лоска:

Стрелой не режет он воды, как миноноска,

Но ломит толстый лед, как грузный ледокол.

И были для него нужны не дни, а годы,

Чтоб выровнять мой путь по маяку Свободы,

Избрав, я твердо знал, в какой иду я порт,

И всё ненужное, что было мне когда-то

            И дорого и свято,

Как обветшалый хлам я выбросил за борт.

    Душа полна решимости холодной —

    Иль победить, иль умереть свободной.

    Всё взвешено, Пути иного нет.

    Горят огни на маяке Свободы.

Привет вам, братья, с кем делю я все невзгоды!

                Привет!

1918

Мест больше нет

Что Николай «лишился места»,

Мы знали все без манифеста,

Но всё ж, чтоб не было неясности,

Предать необходимо гласности

Для «кандидатов» всех ответ,

Что «места» тоже больше нет.

1917

Месть

С грустной матерью, ставшей недавно вдовой,

Мальчик маленький жил в Верее под Москвой.

Голубятник он ласковый был и умелый.

Как-то утром — при солнечном первом луче —

Мальчик с голубем белым на левом плече

Вдруг без крика на снег повалился, на белый,

К солнцу лик обернув помертвелый.

Вечным сном он в могиле безвременной спит,

Был он немцем убит.

Но о нем — неживом — пошли слухи живые,

Проникая к врагам через их рубежи,

В их ряды, в охранения сторожевые,

В их окопы н в их блиндажи.

По ночам, воскрешенный любовью народной,

Из могилы холодной

Русский мальчик встает

И навстречу немецкому фронту идет.

Его взгляд и презреньем сверкает и гневом,

И, всё тот же — предсмертный! — храня его вид,

Белый голубь сидит

На плече его левом.

Ни травинки, ни кустика не шевеля,

Через минные мальчик проходит поля,

Чрез колюче-стальные проходит препоны,

Чрез окопы немецкие и бастионы.

«Кто идет?» — ему немец кричит, часовой.

«Месть!» — так мальчик ему отвечает.

«Кто идет?» — его немец другой

Грозным криком встречает.

«Совесть!» — мальчик ему отвечает.

«Кто идет?» — третий немец вопрос задает.

«Мысль!» — ответ русский мальчик дает.

Вражьи пушки стреляют в него и винтовки,

Самолеты ведут на него пикировки,

Рвутся мины, и бомбы грохочут кругом,

Но идет он спокойно пред пушечным зевом,

Белый голубь сидит на плече его левом.

Овладело безумие лютым врагом.

Страх у немцев сквозил в каждом слове и взгляде.

Била самых отпетых разбойников дрожь,

«С белым голубем мальчика видели...» «Ложь!»

«Нет, не ложь: его видели в третьей бригаде».

«Вздор, отъявленный вздор!»

                    «Нет не вздор.

Мальчик...»

        «Вздор! Уходите вы к шуту!»

«Вот он сам!»

        Мальчик с голубем в ту же минуту

Возникал, где о нем заходил разговор.

С взором грозным и полным немого укора

Шел он медленным шагом, скрестив на груди

Свои детские руки.

            «Уйди же! Уйди!» —

    Выла воем звериным фашистская свора.

«Ты не мною, убит! Я тебя не встречал!»

«И не мной!» — выли немцы, упав на колени.

«И не мною!» Но мальчик молчал.

И тогда, убоявшись своих преступлений

И возмездья за них, немцы все — кто куда,

Чтоб спастися от кары, бежать от суда, —

И ревели в предчувствии близкого краха.

Как на бойне быки, помертвевши от страха.

Страх охватывал тыл, проникал в города,

Нарастая быстрее повальной заразы.

По немецким войскам полетели приказы

С черепными значками, в тройном сургуче:

«Ходит слух — и ему не дается отпору, —

Что тревожит наш фронт в полуночную пору

Мальчик с голубем белым на левом плече.

Запрещается верить подобному вздору,

Говорить, даже думать о нем!»

Но о мальчике русском всё ширилась повесть.

В него веры не выжечь огнем,

Потому — это месть,

            это мысль,

                это совесть!

И о нем говорят всюду ночью и днем.

Говорят, его видели под Сталинградом:

По полям, где судилось немецким отрядам

Лечь костьми на холодной, на снежной парче,

Русский мальчик прошел с торжествующим

                        взглядом,

Мальчик с голубем белым на левом плече!

1943

Мой стих

Пою. Но разве я «пою»?

   Мой голос огрубел в бою,

И стих мой... блеску нет в его простом наряде.

   Не на сверкающей эстраде

Пред «чистой публикой», восторженно–немой,

И не под скрипок стон чарующе–напевный

   Я возвышаю голос мой –

Глухой, надтреснутый, насмешливый и гневный.

Наследья тяжкого неся проклятый груз,

   Я не служитель муз:

Мой твёрдый чёткий стих – мой подвиг ежедневный.

   Родной народ, страдалец трудовой,

   Мне важен суд лишь твой,

Ты мне один судья прямой, нелицемерный,

Ты, чьих надежд и дум я – выразитель верный,

Ты, тёмных чьих углов я – «пёс сторожевой»!

Сентябрь 1917

Молодняк

Годков тому примерно пять

Помещик некий в лес заехал погулять.

   На козлах Филька красовался,

   Такой–то парень – богатырь!

«Вишь, как тут заросло, а был совсем пустырь.

   Молодняком помещик любовался.–

Как, Филька, думаешь? Хорош молоднячок?

Вот розги где растут. Не взять ли нам пучок?

В острастку мужикам... на случай своеволья!» –

«М–да!– Филька промычал, скосивши вбок

                                    глаза.–

М–да... розги – первый сорт...

                Молоднячок... Лоза...

Как в рост пойдут, ведь вот получатся дреколья!»

Какой же в басенке урок? Смешной вопрос.

Года всё шли да шли – и молодняк подрос.

17 мая 1918

Муравьи

«Рабочей армии мы светлый гимн поем!

Связавши жизнь свою с рабочим муравьем,

Оповещаем вас, друзья, усталых, потных,

    Больных, калек и безработных:

В таком-то вот дупле открыли мы прием

    Даянии доброхотных.

Да сбудется, что вам лишь грезилось во сне!

В порыве к истине, добру, свободе, свету,

При вашей помощи, мы по весне

Решили основать рабочую газету!»

Бог весть, кому пришло в счастливый час на ум

Такое наколоть воззванье на репейник,

        Что рос при входе в муравейник.

У муравьев поднялся сразу шум,

        Движенье, разговоры

            И споры.

От муравья шла новость к муравью:

«Слыхал? Газетку, брат, почнем читать свою!»

И на газету впрямь средь говора и писка

        Пошла пребойкая подписка,

А дальше — муравей, глядишь, за муравьем,

        Здесь — в одиночку, там — вдвоем,

        Отдавшись увлеченью,

Несут: кто перышко, кто пух, кто волосок,

Кто зернышко, кто целый колосок...

        Предела нет святому рвеныо!

        Кипит работа. Через час

        Подписка и припас

        Пошли по назначенью.

Газету жадно ждут равно — старик, юнец,

        От нетерпенья изнывая.

            В начале мая.

            Газета вышла наконец.

            На час забыты все заботы,

            Работникам не до работы:

Кто не читает сам, те слушают чтеца.

«Так!»

«Правда!»

«Истина!»

«Смотри ж ты, как понятно!»

«Читай, миляга, внятно!»

Все живо слушают с начала до конца:

        Тот — крякнет, тот — вздохнет, тот — ахнет...

Что не осилил ум, то схвачено чутьем.

«Вот... Сла-те, господи! Дождались: муравьем

        Газетка пахнет!»

«Видать: орудуют свои».

«Бог помочь им! Святое дело!»

«Вот... прямо за душу задело!..»

        И рядовые муравьи,

Кто как хотел и мог, в газету путь проведав,

        Шлют за статьей статью

        Про жизнь про горькую свою,

        Про душегубов-муравьедов,

Про то, чтоб муравьям сойтись в одну семью,

        Скрепивши родственные узы.

И до того статьи, как видно, били в цель,

        Что не прошло и двух недель —

Все муравейники сплотилися в союзы!

Жизнь муравьиная! С работы — ломит грудь...

А тут беда — гнездо загажено, разрыто:

То рыло по гнезду прошлося чье-нибудь:

        То чье-нибудь копыто.

Но муравьям теперь не так страшна беда:

Газетка скажет, как все сообща поправить,

Подскажет остальным товарищам — куда

        Подмогу братскую направить.

Меж тем идет весна. Успело все отцвесть,

        И время двигается к лету.

С газетой — чудеса: денек газета есть,

        А три дня — нету.

        Мурашки — ах да ох!

        Пошли меж ними слухи,

        Что дело гадят мухи:

        Все это — их подвох;

        Что, бог весть, живы все ли

        В газете земляки;

        Что все дупло обсели

        Могильщики-жуки.

        Мурашки бьют тревогу:

«Спешите, братцы, все — газете на подмогу,

        Чтоб отстоять ее судьбу.

Ведь польза от нее так явно всем приметна:

Жизнь будет без нее мертва и беспросветна,

        Как в заколоченном гробу.

Припасы наши как ни тощи,

Покажемте пример великой нашей мощи

И, чтобы доказать, что эта мощь — не тень,

Назначим «трудовой» в году особый день,

        Доход которого отчислим

        Газете, коей мы живем

        И пролетарски мыслим!

Когда душа горит божественным огнем, —

        Пусть тучи грозные нависли! —

Пред темной силою мы шеи не согнем.

        Товарищи! Да здравствует подъем!

Да будет первый день газеты нашей — «Днем

        Рабочей вольной мысли!»

            _______

Стал муравей за муравья,

А муравьед за муравьеда.

За кем останется победа —

Вы догадаетесь, друзья!

1913

Мы не одни

Мы ждали, в даль вперяя очи,

Когда ж откликнутся они?

Мы шли одни во мраке ночи,

        Мы шли одни.

Но, веря в близкий час рассвета,

В один сомкнувшися порыв,

Мы ждали братского ответа

        На наш призыв.

И вот горит заря пожаром,

Зажглися братские огни.

Друзья! Боролись мы недаром!

        Мы не одни.

1918

На днях, отдавши дань...

На днях, отдавши дань «очередным делам»,

Ушел я с головой в бумажный старый хлам:

Пред тем как сбыть его на кухню для растопки,

Попробовал я в нем произвести «раскопки».

            И до чего был рад,

Когда нашел пяток полузабытых басен,

Что мною писаны «сто лет» тому назад.

По скромности своей, конечно, я согласен,

Что басни — не ахти какой великий клад.

        И все ж, считался со сроком

И с тем, какой я «дом» тогда имел в виду,

Вы скажете, что я в двенадцатом году

            Был недурным пророком.

«Дом» — сами знаете: стряслась над ним беда, —

«Хозяин» и «жильцы» из благородной кости

            Махнули кто куда, —

        По большей части — к черту в гости;

А уцелевшие, осатанев от злости,

Досель еще чинят немало нам вреда.

Но, вырвав все клыки из их широкой пасти,

Мы барской сволочи вернуться снова к власти

        Уж не позволим никогда, —

        Ни им самим, ни их лакеям,

        Всей «демократии» гнилой, —

Мы знаем цену всей работе их былой

        И «учредительным» затеям:

В руке их — красный флаг, а белый — под полой.

Глупцами лестно ли нам быть в глазах потомков,

Быть осужденными суровым их судом?

Дом старый рушился. Но мы наш новый дом

        Не станем строить из обломков.

Мы, «черные жильцы», дадим врагам ответ;

Как их искусные строители ни бойки,

Но скоро убедить сумеем мы весь свет,

Что дома лучшего не может быть и нет,

            Чем дом советской стройки.

1919

На защиту Красного Питера

Наш тяжкий путь окрашен кровью,

Но колебаньям места нет.

Врага кичливому злословью,

Бойцы, дадим один ответ:

Докажем, всей ударив силой.

Что рано радуется гад,

Что будет черною могилой

Ему наш Красный Петроград!

Осада! Осада!

Бойцы Петрограда,

Привет вам из Красной Москвы!

Восторженных слов говорить вам не надо,

Бойцы Петрограда,

Победу решаете вы!

Скажу ль вам, героям:

Мы силы утроим?

Нет чисел, нет меры такой,

Чтоб вашу отвагу измерить, исчислить.

Кто может помыслить,

Кто смеет помыслить —

Схватить вас за горло рукой?

Безумец какой?

Вся барская свора,

Вся челядь — опора

Своих благодетелей, бар —

На вас наступает в неистовстве яром.

Бойцы Петрограда, вы встали недаром:

Врагу вы ответите мощным ударом.

Удар — на удар!

И снова и снова

За Питером слово:

Он первый к победе укажет нам путь.

Разбив своим молотом барскую шпагу,

Ему суждено боевую отвагу

В полки, утомленные боем, вдохнуть.

В тяжелую пору,

Готовясь к отпору

Врагам, угрожающим ей,

Москва вслед за Питером, твердым и смелым,

По вражеским ордам, и черным и белым,

Ударит всей мощью своей!

Осада! Осада!

Бойцы Петрограда,

Привет вам из Красной Москвы!

Восторженных слов говорить вам не надо,

Бойцы Петрограда,

Победу решаете вы!

1919

На ленинский маяк!

Как волны, дыбятся панели.

Ни дать ни взять, как волк морской,

В морской фуражке и шинели

Плыву я в «Правду» по Тверской.

Здесь — «марсовой» по званью-чину —

Гляжу я пристально во мглу:

Не прозевать бы вражью мину!

Не напороться б на скалу!

Несутся волны, словно горы.

«Левей!» — «Правей!» — «Назад!» —

                        «Впе-е-е-ред!»

На капитанской рубке споры.

Кого-то оторопь берет.

Слежу спокойно за ответом

Морских испытанных вояк.

А впереди — призывным светом

Сверкает ленинский маяк!

1926

На перевале

Товарищи!

Пускай, прельщая вас неисполнимым чудом,

Враги туманят вам глаза словесным блудом.

Я буду говорить для рыцарей труда.

Перед своим, родным, перед рабочим людом

        Льстецом я не был никогда.

        Я знал: мне верит мой читатель,

Как ни суров я был в моих стихах порой.

Я честно говорил герою: ты — герой!

И трусу говорил: ты — трус и ты — предатель!

И если мне бросал упреки маловер,

Я знал: то меньшевик лукавый, иль эс-эр,

        Иль ошалелый обыватель,

Коль не прямой лакей баронов и князей,

        Сам черносотенный Гамзей.

Куда девалися трактирщики былые,

        Охотнорядцы, мясники,

Прохвосты важные, прохвосты рядовые,

        Урядники, городовые,

Жандармы явные и тайные шпики?

Многовековую народную проказу

        Не удалося выжечь сразу:

        Весь царский старый перегной,

Всю грязь зловонную, то ту, то эту лужу

Каким ни ограждай кордоном иль стеной,

Она разыщет щель и выползет наружу,

        Распространяя смрадный дух

И отравляя всех отравою тлетворной.

Враги не спят: огонь их ненависти черной

        В сердцах их черных не потух.

То, чем открытые враги еще недавно

На боевых фронтах нам угрожали явно,

То тайные враги, весь разномастный хлам,

Ковали тайно здесь, шипя по всем углам.

        Потом, отчаявшись в успехе,

        Они ж, при нашем общем смехе,

С бесстыдством подлецов лихую чушь несли,

        Что «гуси Рим спасли»,

Что именно они, меньшевики, эс-эры,

        Весь перекрасившийся сброд,

        Всегда «стояли» за народ,

«Болели» за него и «обсуждали» меры.

Но только стоило, как в нынешние дни,

Почувствовать нам боль хозяйственной заминки,

        Как с новой яростью они

        С «заздравья» перешли на злобные «поминки».

И дива в этом нет, как нет большой беды.

Когда осилим мы проклятую трясину,

        То кандидаты на осину —

Все те, кому не скрыть теперь своей вражды,

Все те, по чьей вине погибло столько жизней

        В огне войны, в когтях нужды, —

Они начнут вилять и заметать следы.

Что ни постигнет их, не жаль мне этих слизней!

Но жаль мне подлинных страдальцев — бедняков,

Жаль тех, кто, дрогнувши в тяжелые минуты,

Сам на себя готов надеть былые путы.

Сам просит для себя и тюрем и оков,

Былым «хозяевам» сам подставляет плечи, —

Жаль тех, кто, слушая предательские речи

И душу отравив безудержной хулой

        Врагов, осипнувших от вою,

        Стоит с поникшей головою,

Работу бросивши, раздумчивый и злой.

И если, поутру склонившись над газетой,

В рабочей хронике прочту я бюллетень,

Что неурядица идет такой-то день

        На фабрике на той иль этой, —

Мне, братья, скорбная слеза туманит взор

        И слова гневного «позор!»

Я не могу сказать, судя рабочих строго.

Я говорю; «Друзья, не слушайте лжецов!

        Мы победим в конце концов!

Я знаю: горько вам живется и убого,

Но цель заветная близка, ее видать.

Все силы напряжем — не будем голодать.

Страдали много мы. Осталося немного

        Перетерпеть, перестрадать!»

1921

На помощь красным бойцам

Горькая чаша, но славная чаша

    Выпала всем нам на долю.

Кровью истекшая родина наша

    Бьется за вольную волю.

Мощным порывом разбив свои ржавые

    Тысячелетние путы,

Гневно взметнулися руки шершавые

    В вихре неслыханной смуты.

Люд изнуренный, невольник раскованный,

    Терпит безмерные муки.

Счастье народное — клад заколдованный —

    Трудно дается нам в руки.

Но победит наше слово заветное

    Грозные вражьи перуны.

Близится, близится царство всесветное

    Братской рабочей коммуны.

Ждут нас, быть может, еще поражения,

    Новые жертвы и раны, —

Мы против вражьего злого вторжения

    Новые двинем тараны.

Реют всполохи над дальними странами,

    Рвутся бойцы нам на смену.

Скоро пробьем мы двойными таранами

    Вражью проклятую стену.

Красные рати, не зная усталости,

    Бьются с отвагою львиной,

Черную силу сметают без жалости

    Неудержимой лавиной.

К светлый просторам сквозь дебри дремучие

    Нам расчищают дорогу,

Верят бойцы в свои силы могучие,

    В братскую нашу подмогу.

Их беззаветной отваги последствия —

    Высшая наша отрада,

Наши восторги и наши приветствия —

    Красным героям награда.

Братья и сестры, чтоб новые бедствия

    Нашим не стали уделом,

Красным бойцам посылайте приветствия,

    Но — подкрепляйте их делом.

1920

Наказ

В непроезжей, в непролазной

В деревушке Недородной

Жил да был учитель сельский,

С темнотой борясь народной.

С темнотой борясь народной,

Он с бедой народной сжился:

Каждый день вставал голодный

И голодный спать ложился.

Но душа его горела

Верой бодрой и живою.

Весь ушел учитель в дело,

С головою, с головою.

Целый день средь ребятишек

Он ходил, худой и длинный.

Целый день гудела школа,

Точно рой живой, пчелиный.

Уж не раз урядник тучный,

Шаг замедлив перед школой,

Хмыкал: «Вишь ты... шум... научный.

А учитель-то... с крамолой!»

Уж не раз косил на школу

Поп Аггей глазок тревожный:

«Ох, пошел какой учитель...

Все-то дерзкий... всё безбожный!..»

Приезжал инспектор как-то

И остался всем доволен,

У учителя справлялся:

Не устал он? Может, болен?

Был так ласков и любезен,

Проявил большую жалость,

Заглянул к нему в каморку,

В сундучке порылся малость.

Чрез неделю взвыл учитель —

Из уезда предписанье:

«Обнаружив упущенья,

Переводим в наказанье».

Горемыка, распростившись

С ребятишками и школой,

С новым жаром прилепился

К детворе деревни Голой.

Но, увы, в деревне Голой,

Не успев пробыть полгода,

Был он снова удостоен

Перевода, перевода.

Перевод за переводом,

Третий раз, четвертый, пятый...

Закручинился учитель:

«Эх ты, жребий мой проклятый!»

Изнуренный весь и бледный,

Заостренный, как иголка,

Стал похож учитель бедный

На затравленного волка.

Злобной, горькою усмешкой

Стал кривить он чаще губы:

«Загоняют... доконают...

Доконают, душегубы!»

Вдруг негаданно-нежданно

Он воскрес, душой воспрянул,

Будто солнца луч веселый

На него сквозь туч проглянул.

Питер! Пышная столица!

Там на святках на свободных

— Сон чудесный! — состоится

Съезд наставников народных.

Доброй вестью упоенный,

Наш бедняк глядит героем:

«Всей семьей объединенной

Наше горе мы раскроем.

Наше горе, наши муки,

Беспросветное мытарство...

Ко всему приложим руки!

Для всего найдем лекарство!»

На желанную поездку

Сберегая грош последний,

Всем друзьям совал повестку,

С ней слетал в уезд соседний.

В возбужденье чрезвычайном

Собрались учителишки,

На собрании на тайном

Обсудили все делишки:

«Стой на правом деле твердо!»

— «Не сморгни, где надо, глазом!»

Мчит герой наш в Питер гордо

С поручительным Наказом.

Вот он в Питере. С вокзала

Мчит по адресу стрелою.

Средь огромнейшего зала

Стал с Наказом под полою.

Смотрит: слева, справа, всюду

Пиджаки, косоворотки...

У доверчивого люда

Разговор простой, короткий.

«Вы откуда?» — «Из Ирбита».

— «Как у вас?» — «Да уж известно!»

Глядь — душа уж вся открыта,

Будто жили век совместно!

Началося заседанье.

И на нового соседа

Наш земляк глядит с улыбкой:

Экий, дескать, непоседа!

Повернется, обернется,

Крякнет, спросит, переспросит, —

Ухмыляется, смеется,

Что-то в книжечку заносит.

Франтоват, но не с излишком,

Рукава не в рост, кургузы,

Под гороховым пальтишком

Темно-синие рейтузы,

Тараторит: «Из Ирбита?

Оч-чень р-рад знакомству с вами!»

И засыпал, и засыпал

Крючковатыми словами:

«Что? Наказ?.. Так вы с Наказом?..

Единение?.. Союзы?..

Оч-чень р-рад знакомству с вами! —

Распиналися рейтузы. —

Мил-лый! Как? Вы — без приюта?.

Но, ей-богу... вот ведь кстати!

Тут ко мне... одна минута...

Дело всё в одной кровати...»

Не лукавил «друг-приятель»,

«Приютил» он друга чудно.

Где? — Я думаю, читатель,

Угадать не так уж трудно.

Съезд... Сановный покровитель...

Встречи... Речи... Протоколы...

Ах, один ли наш учитель

Не увидел больше школы!

1914

Нас побить, побить хотели!

Нас побить, побить хотели,

Нас побить пыталися,

А мы тоже не сидели,

Того дожидалися!

У китайцев генералы

Все вояки смелые:

На рабочие кварталы

Прут, как очумелые.

Под конец они, пройдохи,

Так распетушилися:

На советские «подвохи»

Дать отпор решилися:

«Большевистскую заразу

Уничтожить начисто!»

Но их дело стало сразу

Очень раскорячисто.

Нас побить, побить хотели,

Нас побить пыталися,

Но мы тоже не сидели,

Того дожидалися!

Так махнули,

Так тряхнули,

Крепко так ответили,

Что все Чжаны

Сюэ–ляны

Живо дело сметили.

Застрочили быстро ноты

Мирные и точные,

Мастера своей работы

Мы дальневосточные!

Наш ответ Чжан Сюэ–лянам1 –

Схватка молодецкая,

А рабочим и крестьянам –

Дружба всесоветская!

Нас побить, побить хотели,

Нас побить пыталися,

Но мы даром не сидели,

Того дожидалися!

1929

Наша родина

Дворяне, банкиры, попы и купечество,

В поход обряжая Тимох и Ерем,

Вопили: «За веру, царя и отечество

Умрем!»

«Умрем!»

«Умрем!»

И умерли гады нежданно–негаданно,

Став жертвой прозревших Ерем и Тимох.

Их трупы, отпетые нами безладанно,

Покрыли могильная плесень и мох.

«За веру!»—

       Мы свергли дурман человечества.

«Царя!»—

       И с царем мы расчеты свели.

«Отечество!»—

       Вместо былого отечества

Дворян и банкиров, попов и купечества —

Рабоче–крестьянское мы обрели.

Бетоном и сталью сменивши колодины,

Мы строим великое царство Труда.

И этой — родной нам по–новому — родины

У нас не отбить никому никогда!

1 августа 1934

Неизлечимый

Какой–то тип страдал запоем.

     В запое был он зверски лют,

     Бросаясь с руганью, с разбоем

     На неповинный встречный люд.

Казалось, за его разбойные замашки

Ему недолго ждать смирительной рубашки.

Но пьяницу друзья решили излечить,

Зло пьянства перед ним насквозь разоблачить

И водку поднести ему с такой приправой,

     Чтоб он с минуты самой той,

     Как выпьет мерзостный настой,

Пред водкой морщился б, как перед злой отравой,

Чтоб водочный ему был неприятен дух,—

Друзья преподнесли ему настой... из мух:

«Пей, милый! Снадобье особой изготовки!»

     Что ж пьяница? Без остановки

Он стопку вылакал, икнул, взглянул на дно

И, там увидя мух — брюшко и две головки,—

     Глотнул их тоже заодно,

Причмокнувши: «Ух ты! Уж не пивал давно

     Такой чудеснейшей... муховки!»

В Берлине так один фашистский коновод,

     Смеясь, хватался за живот,

Когда, фашистскую пред ним пороча шпанку,

     Его стыдило: дескать, вот

Фашистских подвигов вскрываем мы изнанку.

Ответ далеким был от всякого стыда:

«Что?.. Молодцы мои — погромщики?.. О да!

     Не понимаю, господа,

     За что ж на них вы так сердиты?

Великолепные, ей–богу же, бандиты!»

1933

Неповторимые

Мы вдаль наши взоры вперяем

И, в пламени новых идей

Сгорая, теряем, теряем

Неповторимых людей.

Не стало вождя-рулевого,

И многих не стало бойцов,

И чаще средь дела живого

Мы, сдвинувши брови сурово,

Хороним своих мертвецов.

Но с каждою тяжкой утратой

Теснее смыкая ряды,

Взрываем мы той же лопатой

Нетронутость почвы богатой

Для новой культурной гряды.

1926

Никто не знал...

(22 апреля 1870 года)

Был день как день, простой, обычный,

Одетый в серенькую мглу.

Гремел сурово голос зычный

Городового на углу.

Гордяся блеском камилавки,

Служил в соборе протопоп.

И у дверей питейной лавки

Шумел с рассвета пьяный скоп.

На рынке лаялись торговки,

Жужжа, как мухи на меду.

Мещанки, зарясь на обновки,

Метались в ситцевом ряду.

На дверь присутственного места

Глядел мужик в немой тоске, –

Пред ним обрывок «манифеста»

Желтел на выцветшей доске.

На каланче кружил пожарный,

Как зверь, прикованный к кольцу,

И солдатня под мат угарный

Маршировала на плацу.

К реке вилась обозов лента.

Шли бурлаки в мучной пыли.

Куда–то рваного студента

Чины конвойные вели.

Какой–то выпивший фабричный

Кричал, кого–то разнося:

«Про–щай, студентик горемычный!»

…………….

Никто не знал, Россия вся

Не знала, крест неся привычный,

Что в этот день, такой обычный,

В России... Ленин родился!

22 апреля 1927

Новогоднее

Давая прошлому оценку,

Века и миг сводя к нолю,

Сегодня я, как все, на стенку

Тож календарик наколю

И, уходя от темы зыбкой,

С благонамеренной улыбкой,

Впадая ловко в общий тон,

Дам новогодний фельетон.

То, что прошло, то нереально, –

Реален только опыт мой,

И потому я, натурально,

Решил оставить путь прямой.

Играя реже рифмой звонкой,

Теперь я шествую сторонкой

И, озираяся назад,

Пишу, хе–хе, на общий лад.

Пишу ни весело, ни скучно –

Так, чтоб довольны были все.

На Шипке всё благополучно.

Мы – в новой, мирной полосе.

Программы, тезисы, проекты,

Сверхсветовые сверхэффекты,

Электризованная Русь...

Всё перечислить не берусь.

И трудно сразу перечислить.

Одно лишь ясно для меня:

О чем не смели раньше мыслить,

То вдруг вошло в программу дня.

Приятно всем. И мне приятно,

А потому весьма понятно,

Что я, прочистив хриплый бас,

Готовлюсь к выезду в Донбасс.

Нам приходилось очень круто.

Но труд – мы верим – нас спасет.

Всё это так. Но почему–то

Меня под ложечкой сосет.

Боюсь, не шлепнуть бы нам в лужу.

Я вижу лезущих наружу –

Не одного, а целый стан –

Коммунистических мещан.

Мещанство – вот она, отрава!–

Его опасность велика.

С ним беспощадная расправа

Не так–то будет нам легка.

Оно сидит в глубоких норах,

В мозгах, в сердцах, в телесных порах

И даже – выскажусь вполне –

В тебе, читатель, и во мне.

Ты проявил в борьбе геройство.

Я в переделках тоже был.

Но не у всех такое свойство –

Уметь хранить геройский пыл.

Кой–где ребятки чешут пятки:

«Вот Новый год, а там и святки...»

Кой–где глаза, зевая, трут:

«Ах–ха!.. Соснем... Потом... за труд...»

Для вора надобны ль отмычки,

Коль сторож спит и вход открыт?

Где есть мещанские привычки,

Там налицо – мещанский быт.

Там (пусть советские) иконы,

Там неизменные каноны,

Жрецы верховные, алтарь...

Там, словом, всё, что было встарь.

Там – общепризнанное мненье,

Там – новый умственный Китай,

На слово смелое – гоненье,

На мысль нескованную – лай;

Там – тупоумие и чванство,

Самовлюбленное мещанство,

Вокруг него обведена

Несокрушимая стена...

Узрев подобную угрозу,

Сказать по правде – я струхнул.

И перейти решил на прозу.

В стихах – ведь вон куда махнул!

Трусливо начал, а кончаю...

Совсем беды себе не чаю...

А долго ль этак до беды?

Стоп. Заметать начну следы.

Я вообще... Я не уверен...

Я, так сказать... Согласен, да...

Я препираться не намерен...

И не осмелюсь никогда...

Прошу простить, что я так резко...

Твое, читатель, мненье веско...

Спасибо. Я себе не враг:

Впредь рассчитаю каждый шаг.

Я тож, конечно, не из стали.

Есть у меня свои грехи.

Меня печатать реже стали –

Вот за подобные стихи.

Читатель милый, с Новым годом!

Не оскорбись таким подходом

И – по примеру прошлых лет –

Прими сердечный мой привет!

Между 24 и 31 декабря 1920

О Демьяне Бедном, мужике вредном

Поемный низ порос крапивою;

Где выше, суше – сплошь бурьян.

Пропало все! Как ночь, над нивою

     Стоит Демьян.

В хозяйстве тож из рук все валится:

Здесь – недохватка, там – изъян...

Ревут детишки, мать печалится...

     Ох, брат Демьян!

Строчит урядник донесение:

«Так што нееловских селян,

Ваш–бродь, на сходе в воскресение

     Мутил Демьян:

Мол, не возьмем – само не свалится, –

Один конец, мол, для крестьян.

Над мужиками черт ли сжалится...»

     Так, так, Демьян!

Сам становой примчал в Неелово,

Рвал и метал: «Где? Кто смутьян?

Сгною... Сведу со света белого!»

     Ох, брат Демьян!

«Мутить народ? Вперед закается!..

Связать его! Отправить в стан!..

Узнаешь там, что полагается!»

     Ась, брат Демьян?

Стал барин чваниться, куражиться:

«Мужик! Хамье! Злодей! Буян!»

Буян!.. Аль не стерпеть, отважиться?

     Ну ж, брат Демьян!..

1909

О писательском труде

Склонясь к бумажному листу,

Я — на посту.

У самой вражье-идейной границы,

Где высятся грозно бойницы

И неприступные пролетарские стены,

Я — часовой, ожидающий смены.

Дослуживая мой срок боевой,

Я — часовой.

И только.

Я никогда не был чванным нисколько.

Заявляю прямо и раз навсегда

Без ломания

И без брюзжания:

Весь я — производное труда

И прилежания.

Никаких особых даров.

Работал вовсю, пока был здоров.

Нынче не то здоровье,

Не то полнокровье.

Старость не за горой.

Водопад мой играет последнею пеною.

Я — не вождь, не «герой».

Но хочется так мне порой

Поговорить с молодою сменою.

Не ворчать,

Не поучать,

Не сокрушенно головою качать,

Не журить по-старчески всех оголтело.

Это — последнее дело.

Противно даже думать об этом.

Я буду доволен вполне,

Если мой разговор будет ясным ответом

На потоки вопросов, обращенных ко мне:

«Как писателем стать?»

«Как вы стали поэтом?

Поделитеся вашим секретом!»

«Посылаю вам два стихотворения

И басню «Свинья и чужой огород».

Жду вашего одобрения

Или — наоборот».

Не раз я пытался делать усилие —

На все письма давать непременно ответ.

Но писем подобных такое обилие,

Что сил моих нет,

Да, сил моих нет

Все стихи разобрать, все таланты увидеть

И так отвечать, чтоб никого не обидеть,

Никакой нет возможности

При всей моей осторожности.

После ответного иного письма

Бывал я обруган весьма и весьма.

Человек, величавший меня поэтом,

У меня с почтеньем искавший суда,

Обидясь на суд, крыл меня же ответом:

«Сам ты, дьявол, не гож никуда!

Твое суждение глупо и вздорно!»

Благодарю покорно!

Я честным судом человека уважил

И — себе неприятеля нажил.

Вот почему нынче сотни пакетов

Лежат у меня без ответов..

Лечить стихотворно-болезненный зуд...

Нет, к этим делам больше я не причастен.

А затем... Может быть, и взаправду мой суд

Однобок и излишне пристрастен.

И сейчас я тоже никого не лечу,

Я только хочу

В разговоре моем стихотворном

Поговорить о главном, бесспорном,

Без чего нет успеха ни в чем и нигде,

О писательском — в частности — тяжком и черном,

Напряженно-упорном,

Непрерывном труде.

Вот о чем у нас нынче — так и прежде бывало! —

Говорят и пишут до ужаса мало.

Убрали мы к дьяволу, скажем, Парнас,

Ушли от превыспренних прежних сравнений,

Но всё же доселе, как нужно, у нас

Не развенчан собой ослепленный,

Самовлюбленный,

Писательский неврастенический «гений».

«Гений!» — это порожденье глупцов

И коварных льстецов,

Это первопричина больных самомнений

И печальных концов.

Подчеркиваю вторично

И категорично,

Чтоб сильней доказать мою тезу:

Не лез я в «гении» сам и не лезу, —

Я знаю, какие мне скромные средства

Природой отпущены с детства.

Но при этаких средствах — поистине скромных —

Результатов порой достигал я огромных.

Достигал не всегда:

Писал я неровно.

Но я в цель иногда

Попадал безусловно.

Врагов мои песни весьма беспокоили,

Причиняли порой им не мало вреда,

Но эти удачи обычно мне стоили

Большого труда,

Очень, очень большого труда

И обильного пота:

Работа всегда есть работа.

Зачем я стал бы это скрывать,

Кого надувать?

Перед кем гениальничать,

Зарываться, скандальничать?

Образ был бы не в точности верен —

Сравнить себя с трудолюбивой пчелой,

Но я все же скрывать не намерен,

Что я очень гордился б такой похвалой.

И к тому разговор мой весь клонится:

Глуп, кто шумно за дутою славою гонится,

Кто кривляется и ломается,

В манифестах кичливых несет дребедень,

А делом не занимается

Каждый день,

Каждый день,

Каждый день!

Гений, подлинный гений, бесспорный,

Если он не работник упорный,

Сколько б он ни шумел, свою славу трубя,

Есть только лишь дробь самого себя.

Кто хочет и мудро писать и напевно,

Тот чеканит свой стиль ежедневно.

«Лишь тот достоин жизни и свободы,

Кто ежедневно с бою их берет!

Всю жизнь в борьбе суровой, непрерывной,

Дитя, и муж, и старец пусть идет».

                                     Гете. «Фауст»

Мы все в своем деле — солдаты,

Залог чьих побед — в непрерывной борьбе.

Творец приведенной выше цитаты

Сам сказал о себе:

О черте

Среди поэтов — я политик,

Среди политиков — поэт.

Пусть ужасается эстет

И пусть меня подобный критик

Б прах разнесет, мне горя нет.

Я, братцы, знаю то, что знаю.

Эстету древний мил Парнас,

А для меня (верней, для нас)

Милее путь к горе Синаю:

Парнас есть миф, Синай — закон,

И непреложный и суровый.

И на парнасский пустозвон

Есть у меня в ответ — готовый

Свой поэтический канон.

Сам государственник Платон,

Мудрец, безжалостный к поэтам

(За то, что все поэты врут),

Со мной бы не был очень крут.

Там, где закон: «Вся власть — Советам»,

Там не без пользы мой свисток,

Там я — сверчок неугомонный,

Усевшийся на свой законный

Неосуждаемый шесток.

Пусть я лишь грубый слух пленяю

Простых рабочих, мужиков,

Я это в честь себе вменяю,

Иных не надо мне венков.

Вот я поэт какого сорта,

И коль деревня видит черта

И склонна верить чудесам,

То черта вижу я и сам.

С детьми язык мой тоже детский,

И я, на черта сев верхом,

Хлещу его своим стихом.

Но: этот черт уже советский;

На нем клеймо не адских сфер,

А знак «Эс-Де» или «Эс-Эр»,

И в этом нет большого дива.

Про черта речь моя правдива.

Где суеверная толпа

Покорна голосу попа,

Там черт пойдет в попы, в монахи,

И я слыхал такие страхи,

Как некий черт везде сновал,

Вооружась крестом нагрудным,

И, промышляя делом блудным,

В лесу обитель основал,

Вошел в великую известность

И, соблазнивши всю окрестность,

Потом (для виду) опочил

И чин святого получил;

С мощами дьявольскими рака,

По слухам, и до наших дней,

Для душ, не вышедших из мрака,

Святыней служит, и пред ней,

Под звон призывно колокольный,

Народ толпится богомольный.

Черт современный поумней.

От показного благочестия

Его поступки далеки:

Он от строки и до строки

Прочтет советские «Известия»,

Всё обмозгует, обсосет

И, случай выбравши удобный, —

Советской власти критик злобный, —

Иль меньшевистскую несет,

Иль чушь эсеровскую порет,

А черта черт ли переспорит?!

Черт на вранье большой мастак,

В речах он красочен и пылок.

«Ну ж, дьявол, так его растак!»

Его наслушавшись, простак

Скребет растерянно затылок:

«Куда он только это гнет?

Порядки царские клянет,

Но и советских знать не хочет.

Про всенародные права,

Про учредиловку лопочет,

А суть выходит такова,

Что о буржуях он хлопочет.

Кружится просто голова!»

И закружится поневоле.

Черт — он учен в хорошей школе

И не скупится на слова.

У черта правило такое:

Слова — одно, дела — другое,

Но речь про чертовы дела

Я отложу ужо на святки.

Хоть вероятность и мала,

Что речь продолжу я, ребятки,

Бумага всех нас подвела:

Большие с нею недохватки;

В газетах нынче завели

Такие строгие порядки,

Что я, как рыба на мели,

Глотаю воздух и чумею.

Теряю сотни острых тем

И скоро, кажется, совсем,

Чертям на радость, онемею.

Пишу сие не наобум.

Не дай погибнуть мне, главбум,

И заработай полным ходом, —

На том кончаю. С Новым годом!

1919

Обороняться, значит — бить!..

Мой стол — вот весь мой наркомат.

Я — не присяжный дипломат,

Я — не ответственный политик,

Я — не философ-аналитик.

И с той и с этой стороны

Мои познания равны.

Чему равны — иное дело,

Но мной желанье овладело:

Склонясь к бумажному листу,

Поговорить начистоту

О том, о чем молчат обычно

Иль пишут этак «заковычно»,

        Дипломатично,

        Политично,

Владея тонким ремеслом

Не называть осла ослом

И дурачиной дурачину,

А величать его по чину

И выражать в конце письма

Надежды мирные весьма.

Я фельетон пишу — не ноту.

Поэт, как там ни толковать,

Я мог бы всё ж претендовать

На «поэтическую» льготу:

Поэт — известно-де давно —

Из трезвых трезвый, всё равно,

В тисках казенного пакета

Всегда собьется с этикета

И даст фантазии простор, —

Неоспорима-де примета:

Нет без фантазии поэта.

Так утверждалось до сих пор.

Вступать на эту тему в спор

Нет у меня большой охоты

(Спор далеко б меня завлек).

Таков уж стиль моей работы:

Я не стремлюсь добиться льготы

Под этот старый векселек.

Но к озорству меня, не скрою,

Влечет несказанно порою,

Поговорить на «свой» манер

О... Розенберге, например.

Вот фантазер фашистской марки!

Пусть с ним сравнится кто другой,

Когда, «соседке дорогой»

Суля «восточные подарки»,

Он сочиняет без помарки:

«Я докажу вам в двух строках...

Подарки вот... почти в руках...

Вот это — нам, вот это — Польше...

Коль мало вам, берите больше...

Вести ль нам спор о пустяках?

Не то что, скажем, половину —

Всю забирайте Украину.

А мы Прибалтикой парад

Промаршируем в Ленинград,

Плацдарм устроив эйн-цвей-дрейно

От Ленинграда и до Рейна.

Мы, так сказать, за рыбный лов,

Араки, скажем так, а раки...

Ну мало ль есть еще голов,

Антисоветской ждущих драки

На всем двойном материке!

Я докажу в одной строке...»

Состряпав из Европ и Азии,

Невероятный винегрет,

Фашистский выявил полпред

(Полпред для всяческих «оказий»)

Вид политических фантазий,

Переходящих в дикий бред.

То, что «у всякого барона

Своя фантазия», увы,

Не миновало головы

Сверхфантазера и патрона

Фашистских горе-молодцов,

И Розенберг в конце концов

С неподражаемым экстазом

Пленяет, стряпая статью,

Соседку милую свою

Чужого бреда пересказом.

Придет — она не за горой —

Пора, когда советский строй,

Преодолевши — вражьи козни,

Сменив истории рычаг,

Последний сокрушит очаг

Национальной лютой розни, —

Не за горою та пора,

Когда по школам детвора,

Слив голоса в волне эфирной,

Петь будет гимны всеземной,

Всечеловечески родной,

Единой родине — всемирной, —

Когда из книжечки любой,

Как факт понятный сам собой

Из первой строчки предисловия,

Узнает розовый юнец,

Что мир покончил наконец

С периодом средневековья,

Что рухнула, прогнив дотла,

Его отравленная масса

И что фашистскою была

Его последняя гримаса.

Фашизм не пробует юлить

И заявляет откровенно,

Что он готовится свалить,

Поработить и разделить

Страну Советов непременно.

Бред?.. Мы должны иметь в виду:

Фашисты бредят — не в бреду,

Не средь друзей пододеяльных,

Патологически-скандальных,

Нет, наяву, а не во сне

Они готовятся к войне,

Ища союзников реальных,

Точа вполне реальный нож,

Нож для спины реальной тож.

Одно лишь в толк им не дается,

Что им, затейщикам войны,

В бою вот этой-то спины

Никак увидеть не придется, —

Что на любом мы рубеже

И день и ночь настороже

И, чтоб не знать в борьбе урону,

Так понимаем оборону:

Обороняться — не трубить,

Не хвастаться, не петушиться,

Обороняться — значит бить,

Так бить, чтоб с корнем истребить

Тех, кто напасть на нас решится,

Тех, кто, заранее деля

Заводы наши и поля,

Залить их мыслит нашей кровью,

Тех, кто в борьбе с советской новью

Захочет преградить ей путь,

Чтоб мир, весь мир, опять вернуть

К звериному средневековью

И путь к культуре — отрубить.

Обороняться — значит бить!

И мы — в ответ на вражьи ковы, —

Не скрою, к этому готовы!

1935

Опекун

Такое диво в кои веки:

        Совсем на днях сановник некий

        Сиротский посетил приют.

        «Великолепно! Превосходно!

        Ну прямо рай: тепло, уют...

Детишки — ангелы. А честь как отдают!

                И маршируют?»

                «Как угодно, —

        По отделеньям и повзводно...»

        «Быть может, «Славься» пропоют?

Восторг! Божественно! И этому виновник?..»

Смотритель дал ответ: «Я-с и моя жена».

«За всё вам русское мерси! — изрек

                        сановник. —

Такая именно нам школа и нужна,

        С патриотической основой.

        Я очень ваш почин ценю.

Я доложу о вас... Я в долг себе вменю...

А здесь — столовая? Доволен и столовой.

            Позвольте мне меню.

Как?! — вдруг вскипел наш гость. — Молочный

                        суп... Жаркое.

            И это... это — в пост!

            Черт знает что такое!»

«Ваш-сясь! Питание... Малютки... Хилый рост...

            Из бедноты сиротки...

Родные померли все больше от чахотки...

                    Врачи...»

«Врачи нахально врут!

            Не допущу потворства!

                С поста не мрут,

                А мрут — с обжорства!»

                    _______

            «Ведь этакий вандал!» —

        Иной читатель скажет гневно.

А я б опекуна такого оправдал:

Ведь он от голоду ни разу не страдал,

        А от обжорства — ежедневно!

1912

Освободителям

Уж немцы здесь бывали ране

У вод чудских, средь псковских нив,

Но — смерть прошла во вражьем стане;

Торжествовали псковитяне,

Всех псов немецких разгромив.

Преданья озера Чудского,

Великий подвиг старины

Освободителями Пскова

Сегодня вновь воскрешены!

Бойцы стремительным ударом.

Напомнив прадедов дела,

Врагов, засевших в Пскове старом,

Разбили в прах, смели дотла!

Смотри: средь гари и обломков,

У древних стен, в лучах зари

Встречают доблестных потомков

Их прадеды-богатыри,

Псков ликованьем их встречает,

Блюдя обычай древний свой,

И славой их Москва венчает

За новый подвиг боевой!

1944

Первое слово

Через Минск шли части фронтовые,

На панов шли красные бойцы.

Я тогда увидел вас впервые,

    Белорусские певцы.

Не забыть мне кипы книжных связок

    Белорусского письма.

От легенд от ваших и от сказок

    Я тогда сходил с ума.

Нынче жизнь все сказки перекрыла.

Бодрый гул идет со всех концов.

И летит — звонка и быстрокрыла —

В красный Минск семья родных певцов

Из Москвы, из Киева, Казани,

    Из Тбилиси, из Баку,

Сходных столь по духу их писаний,

    Разных столь по языку.

Речь пойдет о мастерстве о новом,

О певцах о всех и о себе,

Но средь слов пусть будет первым словом

    Ваше слово о борьбе,

О борьбе, которой нету краше,

О борьбе, которой нет грозней,

О борьбе, в которой знамя наше

Возвестит конец фашистских дней;

О борьбе великой, неизбежной,

Мировой, решающей борьбе,

В коей мы призыв к семье мятежной,

Боевой, рабоче-зарубежной,

Позабыв на срок о флейте нежной,

Протрубим на боевой трубе!

1936

Перекопская

Уж как мы под Перекопом

        С белым скопом

        Бой вели.

Эх-х! Лю-ли, лю-ли, лю-ли!

С белым скопом бой вели!

Тлю господскую густую

        Всю вчистую

        Подмели,

Эх-х! Лю-ли, лю-ли, лю-ли!

Всех буржуев подмели!

Нынче снова строят плутни

        Злые трутни

        И шмели.

Эх-х! Лю-ли, лю-ли, лю-ли!

Заграничные шмели!

Но... скажи нам только: «Хлопцы,

        Перекопцы,

        Навали!»

Эх-х! Лю-ли, лю-ли, лю-ли!

Где очутятся шмели?!

Воют в страхе чуть живые

        Биржевые

        Короли.

Эх-х! Лю-ли, лю-ли, лю-ли!

Биржевые короли!

Их машины и вагранки,

        Биржи, банки

        На мели!

Эх-х! Лю-ли, лю-ли, лю-ли!

Вражье дело на мели!

А у нас иные думы.

        Все в поту мы

        И в пыли.

Эх-х! Лю-ли, лю-ли, лю-ли!

Все в поту мы и в пыли!

Заводских громадин только

        Эвон сколько

        Возвели!

Эх-х! Лю-ли, лю-ли, лю-ли!

Сколько фабрик возвели!

Пахнут слаще нам, чем роза,

        Дух навоза

        И земли!

Эх-х! Лю-ли, лю-ли, лю-ли!

Прут колхозы из земли!

Чтоб свалить судьбу-недолю,

        Всю мы волю

        Напрягли!

Эх-х! Лю-ли, лю-ли, лю-ли!

Всю мы волю напрягли!

Не собьет нас вражья жалость,

        Чтоб мы малость,

        Прилегли.

Эх-х! Лю-ли, лю-ли, лю-ли!

Чтоб всхрапнуть мы прилегли!

Чтоб враги нас, вялых, шалых,

        Оплошалых,

        Взять могли!

Эх-х! Лю-ли, лю-ли, лю-ли!

Чтоб нас сонных взять могли!

Вражья жалость дышит местью!

        Кто там — с лестью?

        Стань вдали!

Эх-х! Лю-ли, лю-ли, лю-ли!

        Просим честью

        Стать вдали!

С богатырской силой дивной,

        Коллективной,

        Не шали!

Эх-х! Лю-ли, лю-ли, лю-ли!

Нынче с нами не шали!

А не то... Нам скажут: «Хлопцы,

        Перекопцы,

        Навали!»

Эх-х! Лю-ли, лю-ли, лю-ли!

Где очутятся шмели?!

1931

Печаль

Дрожит вагон. Стучат колеса.

Мелькают серые столбы.

Вагон, сожженный у откоса,

Один, другой... Следы борьбы.

Остановились. Полустанок.

Какой? Не все ли мне равно.

На двух оборванных цыганок

Гляжу сквозь мокрое окно.

Одна – вот эта, что моложе, –

Так хороша, в глазах – огонь.

Красноармеец – рваный тоже –

Пред нею вытянул ладонь.

Гадалки речь вперед знакома:

Письмо, известье, дальний путь...

А парень грустен. Где–то дома

Остался, верно, кто–нибудь.

Колеса снова застучали.

Куда–то дальше я качу.

Моей несказанной печали

Делить ни с кем я не хочу.

К чему? Я сросся с бодрой маской.

И прав, кто скажет мне в укор,

Что я сплошною красной краской

Пишу и небо и забор.

Души неясная тревога

И скорбных мыслей смутный рой...

В окраске их моя дорога

Мне жуткой кажется порой!

О, если б я в такую пору,

Отдавшись власти черных дум,

В стихи отправил без разбору

Все, что идет тогда на ум!

Какой восторг, какие ласки

Мне расточал бы вражий стан,

Все, кто исполнен злой опаски,

В чьем сердце – траурные краски,

Кому все светлое – обман!

Не избалован я судьбою.

Жизнь жестоко меня трясла.

Все ж не умножил я собою

Печальных нытиков числа.

Но – полустанок захолустный...

Гадалки эти... ложь и тьма...

Красноармеец этот грустный

Все у меня нейдет с ума!

Дождем осенним плачут окна.

Дрожит расхлябанный вагон.

Свинцово–серых туч волокна

Застлали серый небосклон.

Сквозь тучи солнце светит скудно,

Уходит лес в глухую даль.

И так на этот раз мне трудно

Укрыть от всех мою печаль!

13 сентября 1920, Полесье

Плакальщицы

Лишившись дочери любимой, Антигоны,

            Богач Филон, как должно богачу

            (Не скареду, я то сказать хочу),

        Устроил пышные на редкость похороны.

        «О матушка, скажи, как это понимать? —

В смущенье молвила сквозь слезы дочь вторая. —

Сестре-покойнице ужели не сестра я

                    И ты — не мать,

Что убиваться так по ней мы не умеем,

Как эти женщины, чужие нам обеим?

            Их скорбь так велика

            И горе — очевидно,

        Что мне становится обидно:

Зачем они сюда пришли издалека

При нас оплакивать им чуждую утрату?»

— «Никак, — вздохнула мать, — ты, дочь моя, слепа?

Ведь это — плакальщиц наемная толпа,

Чьи слезы куплены за дорогую плату!»

                              _______

В годину тяжких бед умейте отличать

Скорбь тех, кто иль привык, иль вынужден молчать,

От диких выкриков и воплей неуемных

Кликуш озлобленных и плакальщиц наемных!

1915

* * *

По просьбе обер–прокурора,

Дабы накинуть удила

На беглеца Илиодора,

Шпиков испытанная свора

Командирована была.

Шпики ворчали: «Ну, дела!

Почесть, привыкли не к тому мы!

Гранить панель, торчать у Думы,

Травить эсдека иль жида –

Наш долг святой, – а тут беда:

Паломник, мол, и всё такое.

Паломник в холе и покое

В палатах вон каких сидит!

А не «найти» его – влетит,

«Найти» – влетит, пожалуй, вдвое!»

26 января 1912

Побежденное варварство

Уж это было с вами раз:

Вы, корча из себя героя-инвалида,

    Утихомирились для вида,

    Но из звериных ваших глаз

Сочилась ненависть и лютая обида.

Вам «фюрер» нужен был, мечтали вы о нем.

Еще не явленный — он по ночам вам снился,

    И вы сочли счастливым днем

    Тот день, когда он объявился.

    Какой вас охватил экстаз,

    Когда был «фюрер» обнаружен,

    И стало ясно, что как раз

    Такой-то «фюрер» вам и нужен!

    Обдуманно, не сгоряча,

Вы «фюрером» своим признали палача

    И, алчностью проникнувшись звериной,

С восторгом слушали его, когда, крича

О роли мировой «тевтонского меча»,

Он вас прельщал... Москвой, Кавказом, Украиной!

Привыкшие себя с младенческих ногтей

Считать породою «господ» и «сверхлюдей»,

Вершиною своих убийственных идей

Маниакальное признавши ницшеанство,

Вы, возлюбившие фашистское тиранство,

Вы, чьим стал «фюрером» отъявленный злодей,

Открыто зарились на русское пространство.

Вы ринулись на нас, как щуки на плотву,

Но встретились в бою с народом-исполином.

        Сошлось для вас пространство клином.

        Вы посягнули на Москву

        И поплатилися — Берлином!

1945

Полна страданий наших чаша...

Полна страданий наших чаша,

Слились в одно и кровь и пот.

Но не угасла сила наша:

Она растет, она растет!

Кошмарный сон — былые беды,

В лучах зари — грядущий бой.

Бойцы в предчувствии победы

Кипят отвагой молодой.

Пускай шипит слепая злоба,

Пускай грозит коварный враг,

Друзья, мы станем все до гроба

За правду — наш победный стяг!

1912

Помощь

Каким-то случаем сошлись — Медведь с Китом,

        И так сдружились крепко оба,

        Что, заключив союз до гроба,

        Друг другу поклялися в том,

Что каждый помогать другому будет в горе,

Ну, скажем там, болезнь случится иль война...

        Вот, как на грех, пришлося вскоре

        Нарваться Мише на Слона.

        Увидевши, что близко море,

        Стал Миша друга звать скорей:

«Кит-братец, помоги осилить эту тушу!»

Кит в берег тычется, — увы, царю морей

            Не выбраться на сушу!

            Медведь Кита корит:

            «Изменник! Продал душу!»

— «Кому? — ответил Кит. — И в чем моя вина?

            Вини мою природу!

Я помогу тебе, как только ты Слона

            Швырнуть сумеешь в воду!»

— «Дурак! — взревел Медведь. — Не знал бы я

                            беды,

Когда б я мог Слона швырнуть и от воды!»

1914

Помянем, братья, старину!

О поле, поле Куликово,

Врага ты видело какого!

Здесь бились русские полки,

И пахари, и рыбаки;

Удары грудью принимая,

Они свершили свой обет:

Им показала свой хребет

Орда свирепого Мамая!

Враг новый рыщет на Дону.

Помянем, братья, старину,

Почтим и прадедов и дедов,

Ударим так, чтоб никогда

Уж не воспрянула орда

Осатанелых людоедов!

1942

Пороги

Сегодня — день от всех отличный,

Сегодня — праздник символичный:

Сегодня утренней порой

В наш боевой рабочий строй

Победно входит «энергичный»

Наш торжествующий герой —

Электросильный Днепрострой.

Как мы мечтали, как гадали,

Как нажимали все педали,

Как торопили дни, часы,

Чтобы скорей мильонно-тонной

Мускулатурою бетонной

Он обрастал — кремнисто-донный

Гигант невиданной красы!

Как много пигалиц пищало,

Как много воронов вещало

О «фантастической игре»,

«Затее дикой» на Днепре.

И вот — затея стала фактом,

Игра — великим, смелым актом,

И мир, весь мир, в любой стране,

Мир пролетарский — с теплой лаской,

Мир буржуазный — с злой опаской,

С тоской, понятной нам вполне,

Внимает радиоволне

И ловит, радостные хоры,

Рабочий смех и разговоры,

И — голос будущих Судьбин —

Гул торжествующих турбин!

А там, за звуками, картина:

Сталебетонная плотина,

Замкнувши ток днепровских вод,

Дает им новый, точный ход,

Чтоб Украине, «неньке милой»,

Они запели в наши дни

Не то, что пели искони.

Организованною силой

Отныне сделались они!

Вперед днепровские пороги

Не преградят уж им дороги.

Не будет их водоворот

Ломать челны, губить народ.

Все вековечные заторы,

Ликуя, волны погребли.

В глубоководные просторы

Войдут морские корабли

И станут гордо у плотины,

Где чудо-электротурбины

Дают — неслыханный захват —

Мильярды сило-киловатт,

Невидимых, но ощутимых

Богатырей неутомимых,

Отважных электросолдат,

Всегда готовых вмиг, по знаку,

За поворотом рычага,

Лавиной ринуться в атаку

На старо-косного врага,

Который уж не будет боле

Держать в убожестве, в неволе

И чудо-Днепр, и чудо-поле,

И эти чудо-берега!

Взрывая скалы, землю роя,

Водой Днепра пороги кроя,

Мы на плотине Днепростроя

Свершали подвиг трудовой.

Темп забирая боевой,

Мы до конца его не сдали,

И — средь машин, бетона, стали —

В работе творчески-живой

Мы, закаляясь, обрастали

Мускулатурой волевой.

На горе вражеским пророкам,

Их предсказаньям вопреки,

Мы повышали гонку срокам,

Снуя по руслу и протокам

В бетон закованной реки.

Мы сдали творческий экзамен!

Всей зло-пророческой гурьбе

Теперь кричать «аминь» и «амен»

Не нам придется, а себе.

Там, где с порогами в борьбе

Вода, бурля, взметалась пылью,

Где историческою былью

Дышала каждая скала,

Свершились дивные дела:

Над ровной водной пеленою,

Над новозданной глубиною,

Гряду порогов поборов

И к реву их неумолимы,

Победу празднуя, зажгли мы —

Взамен угаснувших костров —

Гирлянду солнц-прожекторов.

Чтоб больше древние пороги

Не заступали нам дороги.

К грядущей, сказочной судьбе,

С водой и скалами в борьбе

Мы не работали — горели!

Пороги есть в одном Днепре

Им в жизни не было числа.

Не позабыть всей тьмы и зла,

Всей тяготы непереносной

Минувшей жизни старо-косной:

Она «порожиста» была.

Не только взрослые — и дети —

В пучине жизни заодно,

Разбившись о пороги эти,

Метались горестно, бедно,

В тоске — изранено смертельно —

Метались брошенно, бездельно

И опускалися «на дно».

О, сколько жизней, сил, талантов,

Народных творческих гигантов,

Топя тоску свою в вине,

Тоску по жизни светлой, новой,

С разумной творческой основой,

Страдало, корчилось «на дне»!

Их всех, чьи гибли дух и тело

«На дне» погибельно-гнилом,

Их сердце Горького узрело,

И пожалело, и согрело

Сердечно-ласковым теплом,

И перед всем раскрыло светом:

Кто погибал «на дне» на этом,

Кого забросила сюда,

Кого измяла, сокрушила,

Услады жизненной лишила,

Лишила радостей труда

Порогов жизненных гряда.

Работы горьковской итоги

Росли пред нами вглубь и вширь.

Он рвал проклятые пороги,

Передовой наш богатырь, —

В боях с ним вражеская стая

Не мало понесла потерь, —

Он шел, ряды врагов сметая,

Как он сметает их теперь.

Ему, грозе дворцов, чертогов

При старом строе, при царе,

Ему, «взрывателю порогов»,

Тех, что мы рвали в Октябре,

Ему, певцу иной культуры,

Культуры нашей, трудовой,

Ее стальной мускулатуры,

Ее закалки волевой,

Ему, чье знамя буревое

Пред нами реет столько лет,

Моим «Стихом о Днепрострое»,

О нашем энергогерое,

Я энергичный шлю привет!

1932

Последний перевал

Везут меня иль сам я еду,

Но знаю, сидя на возу,

Что рано праздновать победу,

Что гады ползают внизу,

Что воздух весь насыщен ядом

И что свободно мы вздохнем,

Когда в бою с последним гадом

Ему мы голову свернем.

Друзья, в великом, как и в малом,

Есть заповедная черта:

Перед последним перевалом

Дорога более крута.

Напрячь должны мы все усилья,

Чтоб после схватки боевой

С вершин в Долину изобилья

Войти семьею трудовой!

1918

Последняя капля

Парадный ход с дощечкой медной:

«Сергей Васильевич Бобров».

С женой, беременной и бледной,

Швейцар сметает пыль с ковров.

Выходит барин, важный, тучный.

Ждет уж давно его лихач.

«Куда прикажете?» – «В Нескучный».

Сергей Васильевич – богач.

Он капиталов зря не тратит.

А капиталы всё растут.

На черный день, пожалуй, хватит, –

Ан черный день уж тут как тут.

Пришли советские порядки.

Сергей Васильичу – беда.

Сюртук обвис, на брюхе складки,

Засеребрилась борода.

Нужда кругом одолевает,

Но, чувство скорби поборов,

Он бодр, он ждет, он уповает,

Сергей Васильевич Бобров.

Когда Колчак ушел со сцены,

Махнули многие рукой,

Но у Боброва перемены

Никто не видел никакой.

Юденич кончил полным крахом:

У многих сердце в эти дни

Каким, каким сжималось страхом,

А у Боброва – ни–ни–ни.

Деникин – словно не бывало,

Барон – растаял аки дым.

Боброву, с виду, горя мало –

Привык уж он к вестям худым.

И даже видя, что в газетах

Исчез военный бюллетень,

Он, утвердясь в своих приметах,

Ждет, что наступит... белый день.

И вдруг... Что жизнь и смерть? Загадка!

Вчера ты весел был, здоров,

Сегодня... свечи, гроб, лампадка...

Не снес сердечного припадка

Сергей Васильевич Бобров.

Бубнит псалтырь наемный инок

Под шепоток старушек двух:

«Закрыли Сухарев–то рынок!»

– «Ох, мать, от этаких новинок

И впрямь в секунт испустишь дух!»

17 декабря 1920

Почему?

«Хороший хлеб! Народный хлеб!»

Не потому ли хлеб «народный»,

Что странной волею судеб

Народ весь век сидит... голодный?!

1914

Правде

Броженье юных сил, надежд моих весна,

Успехи первые, рожденные борьбою,

Всё, все, чем жизнь моя досель была красна,

        Соединялося с тобою.

Не раз теснила нас враждебная орда

        И наше знамя попирала,

Но вера в наш успех конечный никогда

        У нас в душе не умирала.

Ряд одержав побед под знаменем твоим

И закалив навек свой дух в борьбе суровой,

В тягчайшие часы мы верим: мы стоим

Пред новою борьбой и пред победой новой!

Стяг красный водрузив у древних стен Кремля,

        Стяг красный «Правды» всенародной.

Знай, трудовая рать, знай, русская земля,

Ты выйдешь из борьбы — великой и свободной!

1918

Правдолюб

«В таком-то вот селе, в таком-то вот приходе», —

Так начинают все, да нам — не образец.

Начнем: в одном селе был староста-подлец,

Ну, скажем, не подлец, так что-то в этом роде.

Стонали мужики: «Ахти, как сбыть беду?»

Да староста-хитрец с начальством был в ладу,

Так потому, когда он начинал на сходе

    Держать себя подобно воеводе,

        Сражаться с иродом таким

    Боялись все. Но только не Аким:

            Уж подлинно, едва ли

Где был еще другой подобный правдолюб!

Лишь попадись ему злодей какой на зуб,

            Так поминай как звали!

Ни перед кем, дрожа, не опускал он глаз,

А старосте-плуту на сходе каждый раз

        Такую резал правду-матку,

Что тот от бешенства рычал и рвался в схватку,-

Но приходилося смирять горячий нрав:

            Аким всегда был прав,

И вся толпа в одно с Акимом голосила.

            Да что? Не в правде сила!

В конце концов нашел наш староста исход:

            «Быть правде без поблажки!»

Так всякий раз теперь Аким глядит на сход...

                Из каталажки.

1912

Прилетела ворона издалеча — какова птица, такова ей и встреча

Смотрят наши: «Гитлер! Вона!»

        «Что за шут!

С неба падает корона —

        Парашют!»

«Уцепился за корону

        Гитлер-пес».

«Вон какую к нам ворону

        Черт принес!»

Ошарашенного гада

        Жуть берет.

«Ай, не нада! Ай, не нада!» —

        Он орет.

В страхе бельма гад таращит;

        «Ой, беда!

Ой, меня корона тащит

        Не туда!

Как убрать мне ноги, плечи

        И живот?

Не такой желал я встречи,

        Либер готт!

Дайте место, где я сяду

        Без помех!»

Но в ответ раздался гаду

        Грозный смех:

«Опускайся, медлить неча!

        Дело — гут:

Где ни сядешь, будет встреча,

        Как и тут!»

«Погляди кругом, ворона:

        Всё полки».

«Опускайся вместо трона

        На штыки!»

1941

Проводы

Красноармейская песня

Как родная мать меня

   Провожала,

Как тут вся моя родня

   Набежала:

«А куда ж ты, паренек?

   А куда ты?

Не ходил бы ты, Ванек,

   Да в солдаты!

В Красной Армии штыки,

   Чай, найдутся.

Без тебя большевики

   Обойдутся.

Поневоле ты идешь?

   Аль с охоты?

Ваня, Ваня, пропадешь

   Ни за что ты.

Мать, страдая по тебе,

   Поседела.

Эвон в поле и в избе

   Сколько дела!

Как дела теперь пошли:

   Любо–мило!

Сколько сразу нам земли

   Привалило!

Утеснений прежних нет

   И в помине.

Лучше б ты женился, свет,

   На Арине.

С молодой бы жил женой.

   Не ленился!»

Тут я матери родной

   Поклонился.

Поклонился всей родне

   У порога:

«Не скулите вы по мне.

   Ради бога.

Будь такие все, как вы,

   Ротозеи,

Что б осталось от Москвы,

   От Расеи?

Все пошло б на старый лад,

   На недолю.

Взяли б вновь от вас назад

   Землю, волю;

Сел бы барин на земле

   Злым Малютой.

Мы б завыли в кабале

   Самой лютой.

А иду я не на пляс –

   На пирушку,

Покидаючи на вас

   Мать–старушку:

С Красной Армией пойду

   Я походом,

Смертный бой я поведу

   С барским сбродом,

Что с попом, что с кулаком –

   Вся беседа:

В брюхо толстое штыком

   Мироеда!

Не сдаешься? Помирай,

   Шут с тобою!

Будет нам милее рай,

   Взятый с бою, –

Не кровавый пьяный рай

   Мироедский, –

Русь родная, вольный край,

   Край советский!»

1918, Свияжск

Птицеловы

Весною некий птицелов

                Ловил перепелов:

            Лежал в траве густой часами.

На сети на свои глядел издалека, —

            Перепела ж ловились сами.

Была ли на сетях приманка велика?

Да ровно никакой! Доверчиво и смело

            Шли птицы на привычный зов:

            Обманщик ловкий, птицелов

Перепелиный бой подделывал умело!

                       _______

Как много в наши дни вот этаких ловцов

            Средь политического поля!

                     — «Земля и воля!»

                     — «Земля и воля!»

— «Права!» — «Порядок!» — «Хлеб!» —

                    свистят со всех концов.

Кто верит всякому «на вид — социалисту»,

Те уподобятся легко перепелам.

            Друзья, судите не по свисту,

                А по делам!

1917

Пугало

Мой сын и мой отец при жизни казнены,

А я пожал удел посмертного бесславья:

Торчу здесь пугалом чугунным для страны,

Навеки сбросившей ярмо самодержавья.

     Предпоследний самодержец всероссийский

                                           Александр III

1922

Путеводная звезда

Глухая ночь — не навсегда,

Не вечны мрак и жуть:

Уж предрассветная звезда

Нам освещает путь.

Фабричный молот, сельский плуг

В ее лучах горят.

Рабочий, пахарь — брат и друг —

Мы стали в тесный ряд!

Навеки спаяны одной

Жестокою судьбой,

Мы некрушимою стеной

Идем на смертный бой.

Идем на смертный бой с врагом.

В бой! Отступленья нет!

Пусть мрак еще царит кругом,

Но близится рассвет!

Глухая ночь — не навсегда,

Исчезнут мрак и жуть.

Нам наша красная звезда

Указывает путь!

1918

Пушка и соха

Увидевши соху, «Послушай-ка, старушка, —

                Сказала пушка, —

                Аль ты глуха?

Я тут гремлю весь день, а ты и не слыхала?

        Ты что ж тут делала — ха-ха?»

         — «Пахала, — молвила соха, —

                    Пахала».

         — «Пахала? Что ты! Не смеши.

Работать для кого? Ведь ни одной души

Не сыщется живой в разбитой деревушке.

Так что ж тебе теперь осталось? Отдыхать?!»

         — «Пахать, — соха сказала пушке, —

                    Пахать!..»

На ниве брошенной, среди камней и терний,

        Не прерывая борозды,

Друзья, работайте от утренней звезды —

        И до вечерней!

Ваш мирный подвиг свят и нет его безмерней.

Под грохот пушечный, в бою, в огне, в аду

Я думаю о вас, чей путь простерся в вечность.

Привет мой пахарям, борцам за человечность!

Привет мой мирному — культурному труду!

1914

Под Люблином

Пчела

В саду зеленом и густом

      Пчела под розовым кустом

   Заботливо и радостно жужжала.

      А под кустом змея лежала.

«Ах, пчелка, почему, скажи, судьба твоя

   Счастливее гораздо, чем моя?—

      Сказала так пчеле змея.—

В одной чести с тобой мне быть бы надлежало.

      Людей мое пугает жало,

Но почему ж тогда тебе такая честь

И ты среди людей летаешь так привольно?

      И у тебя ведь жало есть,

Которым жалишь ты, и жалишь очень больно!»

— «Скажу. Ты главного, я вижу, не учла,—

      Змее ответила пчела,—

Что мы по–разному с тобою знамениты,

Что разное с тобой у нас житье–бытье,

Что ты пускаешь в ход оружие свое

Для нападения, я ж — только для защиты».

16 мая 1933

Работнице

Язык мой груб. Душа сурова.

Но в час, когда так боль остра,

Нет для меня нежнее слова,

Чем ты – «работница–сестра».

Когда казалось временами,

Что силе вражьей нет числа,

С какой отвагой перед нами

Ты знамя красное несла!

Когда в былые дни печали

У нас клонилась голова,

Какою верою звучали

Твои бодрящие слова!

Пред испытанья горькой мерой

И местью, реющей вдали,

Молю, сестра: твоею верой

Нас подними и исцели!

Разгрузка

Пыхтит несчастный паровоз.

Скрипят разбитые вагоны.

В «господских» классах — крики, стоны;

У нежных дамочек от слез

Мешочки вздулись под глазами,

«Какой скандал, судите сами:

То угля нет, то нет воды».

«Пять-шесть минут плохой езды,

Потом стоим, — стоим часами».

«Так не доехать никогда...»

«При чем тут уголь, господа?

Наш поезд чернью перегружен».

«Их власть, что делать!» — «Чья?» — «Ну, чья;

Солдат, фабричных, мужичья...»

«Ах, этот хлам, кому он нужен?»

«Но что ж мы, граждане, сидим?

Пойдемте, мы их убедим,

Докажем этим всем медведям,

Что им пройтись — прямой резон:

Прогулка, воздух, моцион...

А мы уж как-нибудь доедем!»

Смеется весело народ:

«Чай, будет всё наоборот?»

                        _______

Ах, дама нежная, с мешочком

Пойдешь ты, милая, пешочком!

1917

Размахнулся б я басней задорною...

Размахнулся б я басней задорною,

Распростясь на минуту с кручиною,

Да боюсь, чтобы слезы не брызнули

    Под веселой личиною.

А и спел бы я, братцы, вам песенку

Обо всем, что на сердце скрывается,

    Да не всякая песенка

    До конца допевается.

1912

Расхвастался Медведь перед Лисой...

Расхвастался Медведь перед Лисой:

            «Ты, кумушка, не думай,

        Что я всегда такой угрюмый:

    Злость на меня находит полосой,

    А вообще, сказать не лицемеря,

        Добрей меня не сыщешь зверя.

Спроси хоть у людей: ем мертвых я аль нет?»

             — «Ах, кум, — Лиса в ответ, —

    Что мертвые?! Я думаю другое:

Слух добрый о себе ты всюду б утвердил,

Когда бы мертвецов ты менее щадил,

        Но... оставлял живых в покое!»

                    _______

        Смысл этой басенки не нов

        Для лицемеров и лгунов:

    Прочтут, поймут... и не покажут вида,

        Нто их касается обида!

1916

Революционный гудок

Глубокою ночью воздух морозный

Прорезал призыв твой тревожный и грозный:

«Вставай, поднимайся, рабочий народ!

    Смертельный твой враг — у ворот!»

Твой голос, стозвучным подхваченный гудом,

Звучал, как набат, над трудящимся людом:

«Вставай, поднимайся, рабочий народ!

    Насильник стоит у ворот!»

Твой клич повторил пролетарий всесветный,

Доносится к нам его голос ответный:

«Проклятье злодеям, творящим разбой!»

    К оружью, народ трудовой!»

Услышав твою боевую тревогу,

К нам рать трудовая спешит на подмогу,

И, слыша ее сокрушительный шаг,

    Трепещет зарвавшийся враг.

Священные храмы труда и свободы,

Застыли в суровом молчанье заводы,

Проходят пред ними в щетине штыков

    Ряды пролетарских полков.

Гуди же, гудок! Всему миру поведай,

Что все мы умрем иль вернемся с победой!

«Вставай, поднимайся, рабочий народ!

    Смертельный твой враг — у ворот!»

1918

* * *

С тревогой жуткою привык встречать я день

     Под гнетом черного кошмара.

Я знаю: принесет мне утро бюллетень

     О тех, над кем свершилась кара,

О тех, к кому была безжалостна судьба,

     Чей рано пробил час урочный,

Кто дар последний взял от жизни – два столба,

     Вверху скрепленных плахой прочной.

Чем ближе ночь к концу, тем громче сердца стук...

     Рыдает совесть, негодуя...

Тоскует гневный дух... И, выжимая звук

Из уст, искривленных злой судорогой мук,

     Шепчу проклятия в бреду я!

Слух ловит лязг цепей и ржавой двери скрип...

     Безумный вопль... шаги... смятенье...

И шум борьбы, и стон... и хрип, животный хрип...

     И тела тяжкое паденье!

Виденья страшные терзают сердце мне

     И мозг отравленный мой сушат,

Бессильно бьется мысль... Мне душно... Я в огне...

Спасите! В этот час в родной моей стране

     Кого–то где–то злобно душат!

Кому–то не раскрыть безжизненных очей:

     Остывший в петле пред рассветом,

Уж не проснется он и утренних лучей

     Не встретит радостным приветом!..

1908

Салют победителям

О русской славе незаходной

Отрадно петь ее певцам.

Привычкой стало всенародной

Салютовать своим бойцам.

Вчера — победа в Приазовье,

Взят Мариуполь, взят Бердянск,

Сегодня пушек славословье —

Салют бойцам, вернувшим Брянск.

И вот сейчас, сию минуту,

Родной народ по всем стране

Внимает новому салюту:

Стал наш — Чернигов на Десне!

Всё напряженнее и строже

Взгляд у бойцов. Вперед! Вперед!

Отрадно видеть до чего же,

Что наша сила верх берет,

Что не сегодня-завтра грянет

Победоносное «ура»:

То Киев к жизни вновь воспрянет

И руки братски к нам протянет

С крутого берега Днепра!

1943

Сверхлиберал

Недавно я писал о русских либералах,

    Помешанных на белых генералах.

Царь Павел был на что самодержавный зверь,

А либералы ждут: «Такого б нам теперь!»

Я удостоился на выпад свой ответа, —

        От бешенства не взвидя света,

Какой-то либерал мне пишет напрямки

    (Без подписи и, значит, без обмана):

        «Что Павел? Павел — пустяки.

        Не Павла жаждем — Тамерлана!»

Так вот он, либерал, каков, когда он гол:

Не крепостник уже, а кочевой монгол!

1921

Свеча

«Хозяин! Пантелей Ильич! Гляди-ко...

                        Волга...

Взбесилась, видит бог. И потонуть недолго.

        А не потонем — всё равно

        Водой промочит всё зерно».

        Приказчик мечется, хлопочет.

А Пантелей Ильич, уставя в небо взор,

        Дрожащим голосом бормочет:

            «Святители! Разор!

Чины небесные, арханделы и власти!

        Спасите от лихой напасти!

        Я добрым делом отплачу...

        Сведу в лампадах пуд елею...

        Под первый праздничек свечу

        Вот с эту мачту закачу...

        И сотельной не пожалею!»

То слыша, говорит приказчик Пантелею:

«Ты это что ж, Ильич? Про мачту-то... всурьез?

Да где же ты свечу такую раздобудешь?»

        «Молчи, дурак, — умнее будешь! —

        Хозяин отвечал сквозь слез. —

Дай только вымолить скорей у неба жалость,

Чтоб я с моим добром остался невредим, —

А там насчет свечи мы после... поглядим...

        Укоротим, пожалуй, малость!»

Читатель, за вопрос нескромный извини:

        Скажи, ты помнишь ли те дни,

        Когда везде толпы народа

            Гудели, как шмели

                    У меда:

                    «Свобода!»

                    «Свобода!»

    А дела до конца не довели.

        На радостях, забыв о старом,

        Обмякли перед вольным даром.

Читатель, ежли ты один из тех шмелей,

Сам на себя пеняй и сам себя жалей, —

А мне тебя не жаль. Польстившись на подарок,

        Что заслужил, то получи:

        Заместо сотенной свечи —

            Копеечный огарок.

1913

Семена

Самовар свистал в три свиста.

Торопяся и шаля,

Три румяных гимназиста

Уплетали кренделя.

Чай со сливками любовно

Им подсовывала мать

«Вновь проспали! Девять ровно!

Надо раньше поднимать!

Всё поблажкам нет предела!» —

Барин ласково гудел.

Мать на младшего глядела:

«Вася будто похудел...

Нету летнего румянца!..»

Состоя при барчуках,

Тятька мой три школьных ранца

Уж держал в своих руках,

А за ним пугливо сзади

Я топтался у дверей.

Барин снова: «Бога ради,

Мать, корми ты их скорей!

Вот! — он к тятьке обернулся. —

Сколько нам с детьми хлопот.

Из деревни твой вернулся?

Разве зимних нет работ?

А, с книжонкою мальчишка?!

Велики ль его года?

Покажи-ка, что за книжка?

Подойди ж, дурак, сюда!»

Я стоял как деревянный.

Тятька подал книгу вмиг.

«М-да... Не-кра-сов... Выбор странный!..

Проку что с таких-то книг?!

Ну, стишки!.. Ну, о народе!..

Мальчик твой по существу

Мог бы лучше на заводе

Обучаться мастерству!..

Или все мужичьи дети

Рвутся выйти в господа?..

И опять же книги эти...

Сколько скрыто в них вреда!..

Дай лишь доступ в наше время

К их зловредным семенам!!»

Тятька скреб смущенно темя:

«Что уж, барин!.. Где уж нам!..»

Я со страху и печали

На ногах стоял едва,

А в ушах моих звучали

Сладкой музыкой слова:

«Ноги босы, грязно тело,

И едва прикрыта грудь...

Не стыдися! Что за дело?

Это многих славных путь.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Не без добрых душ на свете

Кто-нибудь свезет в Москву,

Будешь в университете —

Сон свершится наяву!

Там уж поприще широко:

Знай работай, да не трусь...

Вот за что тебя глубоко

Я люблю, родная Русь!»

1921

Смелей!

Не заражен я глупым чванством,

Покаюсь честно, не солгу:

Перед моей родней, крестьянством,

Я остаюсь в большом долгу.

Мой голос в годы фронтовые

Подобен часто был трубе.

Писал я песни боевые

И призывал народ к борьбе.

К борьбе с судьбой былой, кровавой,

К борьбе с попом и кулаком,

К борьбе с помещичьей оравой,

С Деникиным и Колчаком.

Вновь баре жить хотели жирно.

Мы им сказали: «Черта с два!»

В борьбе прославилась всемирно

Красноармейская братва.

Потом пошли другие годы,

Пора иных забот, хлопот:

Живил и нивы и заводы

Крестьянский и рабочий пот.

Нам было знойно и морозно,

Но — шла работа, как война.

И вот пред вражьей силой грозно

Стоит с деревнею колхозной

Индустриальная страна!

Деревня, жившая так бедно,

Рванулась к свету и красе.

Стальные кони мчат победно

На коллективной полосе.

Легли квадратами гектары —

Пять тысяч га! Семь тысяч га!

Вот — коллективные амбары,

Вот — коллективные стога.

Вот — ну, подумать! — спортплощадка.

Вот комсомольский уголок:

Где были образ и лампадка —

Плакат под самый потолок.

Дурман поповского глагола

Томится в собственном гною,

Совет, лечебница и школа

Победу празднуют свою.

О, сколько их на фронте этом

Не всеми энаемых побед!

Но ни одним еще поэтом

Фронт этот ярко не воспет.

Есть грех и мой в немалой доле,

Но... нету вечных силачей.

Мне одному хрипеть доколе?

Вина на тех певцах поболе,

Кто и моложе и бойчей.

Ребята! Юные поэты!

Певцы — ударники полей!

У вас возможностям нет сметы,

У вас и краски и сюжеты!

Ударней действуйте, смелей!

Чтоб боевая ваша нота

Все перекрыла образцы.

Где гениальная работа,

Там — гениальные певцы!

1931

Снежинки

Засыпала звериные тропинки

Вчерашняя разгульная метель,

И падают и падают снежинки

На тихую задумчивую ель.

Заковано тоскою ледяною

Безмолвие убогих деревень.

И снова он встает передо мною –

Смертельною тоской пронзённый день.

Казалося: земля с пути свернула.

Казалося: весь мир покрыла тьма.

И холодом отчаянья дохнула

Испуганно–суровая зима.

Забуду ли народный плач у Горок,

И проводы вождя, и скорбь, и жуть,

И тысячи лаптишек и опорок,

За Лениным утаптывавших путь!

Шли лентою с пригорка до ложбинки,

Со снежного сугроба на сугроб.

И падали и падали снежинки

На ленинский – от снега белый – гроб.

21 января 1925

Снежок

Из-под тучки ветер веет,

Из-под падеры — снежок.

У девчонки сердце млеет,

Что не пишет мил-дружок.

Едут сани из Казани,

Кони падают в снегу.

«Жду я, жду письма от Вани,

Всё дождаться не могу!»

Эвон, снегу сколько, шутка!

Нет ни краю, ни конца.

Не горюй, не плачь, Машутка:

Жди от Вани письмеца.

Мы дороги все исправим

Без особого труда:

На учет весь снег поставим, —

Снег исчезнет без следа!

1919

Советский часовой

Баллада

Заткало пряжею туманной

Весь левый склон береговой.

По склону поступью чеканной

Советский ходит часовой.

Во мгле туманной берег правый.

За темной лентою Днестра

Припал к винтовке враг лукавый,

В чьем сердце ненависть остра.

Кто он? Захватчик ли румынский?

Иль русский белый офицер?

Иль самостийник украинский?

Или махновский изувер?

Пред ним, дразня его напевом

Рабочей песни боевой,

На берегу на том, на левом,

Советский ходит часовой.

Лукавый враг – стрелок искусный,

Послал он пулю, знал куда.

Но не ушел убийца гнусный

От справедливого суда:

В кругу ль убийц, ему подобных,

Наедине ли, все равно,

Под вихрь и чувств и мыслей злобных

Ему мерещится одно:

Там, над Днестром, во мгле туманной,

Все с той же песнью боевой,

Все той же поступью чеканной

Советский ходит часовой!

1922

Сонет (В родных полях вечерний тихий звон...)

В родных полях вечерний тихий звон, –

Я так любил ему внимать когда–то

В час, как лучи весеннего заката

Позолотят далекий небосклон.

Милей теперь мне гулкий рев, и стон,

И мощный зов тревожного набата:

Как трубный звук в опасный бой – солдата,

Зовет меня на гордый подвиг он.

Средь суеты, средь пошлости вседневной

Я жду, когда, как приговор судьбы,

Как вешний гром, торжественный и гневный,

В возмездья час, в час роковой борьбы,

Над родиной истерзанной и бедной

Раскатится набата голос медный.

7 мая 1911

Социал-заики

Отец, как водится, был злостным воротилой,

            Но не таков

        Обычай нынче у сынков:

Там, где им взять нельзя ни окриком, ни силой,

        Они берут улыбкой милой

            И ласковым словцом.

Встречаться мне пришлось в деревне с молодцом.

        Шла про него молва в народе:

«Михал Иваныч-то!.. Богач, помещик вроде, —

Какая разница меж тем, гляди, с отцом.

Как распинается за бедноту на сходе!

        «Мы, братцы, — грит, — одна семья...

        Как, значит, вы да, значит, я...»

        Не разобрать хотя, что «значит», —

Заика, видишь ли, с суконным языком!

Но видно, что скорбит: в грудь тычет кулаком

                И горько плачет!

«Бог с ним, что не речист: была бы голова!» —

            Такая шла молва.

И никому-то мысль в башку не приходила,

Что сын пошел в отца: такой же воротила,

Да только что дела ведет на лад иной.

        Где? — За народною спиной.

Сойдутся, снюхавшись, добряк Михал Иваныч

                Да Черт Степаныч,

                Мошна с мошной,

Да толковать почнут, кого где можно скушать.

Вот тут бы нашего заику и послушать:

        Скупой сначала на слова,

Кряхтит он, охает, вздыхает... Но едва

        Запахнет жареною коркой,

Заика речь ведет — что чистый жемчуг льет,

        Не говорит подлец: поет!

        Не как-нибудь: скороговоркой!

        Друзья! Скажу вам напрямик:

Держитесь за сто верст от «социал-заик»,

        Их развелася нынче — стая.

        Но распознать их — вещь простая.

Высоких нот они — зарежьте — не берут,

        А и затянут, так соврут.

С доподлинным борцом блистая внешним сходством,

Иной из этаких господ юлит-юлит.

Но вы узнаете, где у него болит,

Когда он заскулит с поддельным благородством:

«Тов... арищи! В борь... бе... все ль средства...

                                хор... оши?

Ну... ну... к чему... н...алог на

                        б...ары...ары...ши?

    И...и...з...ачем контр...оль...н...ад пр...оиз...оиз...

водством?!»

А дальше уж пошло: «Ваш разум затемнен,

        И разгорелись ваши страсти;

Рабочим — надо ждать, а до иных времен,

Пока там что, должны буржуи встать у власти»,

Что «пролетариев другие ждут дела...»

А ждет «хозяйская», конечно, кабала!

1917

Страдания следователя по корниловскому делу

Ох, сложу-сложу

Полномочия.

Не допрос пишу, —

Многоточия!

Положеньице

Невылазное,

И в башку бредет

Несуразное:

То корнилится,

То мне керится,

Будет вправду ль суд, —

Мне не верится.

1917

Стрелка

В жаркой битве, в стычке мелкой,

Средь строительных лесов

Жадно мы следим за стрелкой

Исторических весов.

Стрелки слабое движенье,

Чуть приметная дуга,

Отмечает напряженье

Наших сил и сил врага.

Крым – еще он полон дыма,

Не улегся бранный шум,

Глядь, а стрелка уж от Крыма

Повернула на Батум.

И в раздумье вновь твержу я

Затверженные зады.

Вновь придется про «буржуя»

Мне писать на все лады.

Вновь тончайшие эстеты

Будут хныкать (как и встарь!),

Что гражданские поэты

Оскорбляют их алтарь.

Вновь придется ждать мне часу,

Чтоб пройтися (жребий злой!)

По советскому «Парнасу»

С сатирической метлой.

Стрелка влево пишет дуги.

«Сэр, с какой ступать ноги?»

У Ллойд–Джорджа от натуги

Раскорячились мозги.

Лорда Керзона он молит

Дать ему совет благой:

«Сэр, нас Ленин приневолит

Левой выступить ногой!»

Сэр бормочет: «Левой! Правой!

Вы – одной, а я – другой!»

И с усмешкою лукавой

Наблюдает за дугой.

Между 16 и 20 ноября 1920

Счастливый Бенито

С фронта русского Бенито

Шлет невесте письмецо.

Он воюет знаменито.

Результаты — налицо.

«Что за люди, миа Бьянка,

В этой чертовой стране:

Здесь крестьянин и крестьянка

Партизан иль партизанка, —

Все участвуют в войне!

Надо быть всегда на страже:

Люди скрытны и хитры,

Здесь приходится нам даже

Опасаться детворы.

Случай был — один из многих:

Пред избушкою одной

Три подростка босоногих

В пляс пустились озорной.

Мы смеялись, чужестранцы —

Немцы, венгры, итальянцы, —

Ухватившись за бока.

Есть ли где на свете танцы

Удалее гопака?!

Но когда мы все, солдаты,

Закричали; «Молодцы!» —

Полетели в нас гранаты!

Вот они какие хваты,

Украинские мальцы!

Грохот, вопли, стоны, охи...

Той порой мальчишки — фить!

«Плясунов» средь суматохи

Было некому ловить.

Три советских пионера

Нам сплясали мастерски:

От красавца офицера

Лишь осталися куски,

Десять с ним солдат убито,

Вдвое — раненых; средь них

Я, удачливый Бенито,

Твой возлюбленный жених.

Сохранен святою девой,

Счастлив я. Тебе привет

Я пишу рукою... левой,

Потому что — правой нет!»

1941

Сынок

Помещик прогорел, не свесть конца с концом,

Так роща у него взята с торгов купцом.

Читателям, из тех, что позлословить рады,

        Я сам скажу: купчина груб,

И рощу он купил совсем не для прохлады,

        А — дело ясное — на сруб.

        Всё это так, чего уж проще!

Однако ж наш купец, бродя с сынком по роще,

        Был опьянен ее красой.

    Забыл сказать — то было вешним утром.

Когда, обрызгана душистою росой,

        Сверкала роща перламутром.

        «Не роща — божья благодать!

Поди ж ты! Целый рай купил за грош на торге!

Уж рощу я срублю, — орет купец в восторге, —

Не раньше осени, как станет увядать!»

Но тут мечты отца нарушил сын-мальчонок:

«Ай, тятенька, гляди: раздавленный галчонок!»

«И впрямь!.. Ребята, знать, повадились сюда.

Нет хуже гибели для птиц, чем в эту пору!

Да ты пошто ревешь? Какая те беда?»

«Ой, тятенька! Никак, ни одного гнезда

        Мне не осталось... для разору!»

            _______

        Что скажешь о сынке таком?

Он жадность тятькину — в количестве сугубном, —

        Видать, усвоил с молоком,

            Был тятька — кулаком,

            Сын будет — душегубом!

1912

Товарищ борода

Взращенный деревенским полем,

Обкочевавший все большие города,

Куда его гнала не роскошь, а нужда,

Он прозывается не Жаном и не Полем,

    А попросту — «товарищ борода».

Ему уж сорок два, немалые года.

Он закалил свой ум и волю в тяжкой школе

Мучительной борьбы и черного труда,

                «Товарищ борода».

    Десяток лет батрацкого скитанья

По экономиям помещиков былых, —

Другой десяток лет голодного мотанья

Ремонтной клячею средь гула, грохотанья

Бегущих поездов и треска шпал гнилых, —

Хватанье за букварь, а после — за листовки,

            «Тюремный курс» за забастовки,

            «Февральский» натиск на царя,

Потом Октябрь, потом — как не считал мозолей,

Так не считал и ран — защита Октября

От барских выродков, от Жанов и от Полей

И прочей сволочи, грозившей нам неволей,

Победно кончилась кровавая страда.

Мы обратилися к хозяйственным основам.

Но где же он теперь, «товарищ борода»?

Усталый инвалид, не годный никуда?

Нет, он — силач, ведет борьбу на фронте

«Усталость? Чепуха! Живем в такой момент!»

            Он нынче «вузовец», студент.

Штурмует знание. Такие ли препоны

Брать приходилося? А это что! Да-ешь!!

Он твердый коммунист. Такого не собьешь.

«Пускай там, кто сплошал, разводит вавилоны

О страшных трудностях при нашей нищете

И не рассеянной в два счета темноте.