Денис Голубицкий
* * *
Дряхлый безумно красивый старик,
грозный для тех, кто знаком с ним лишь понаслышке,
ворчливый и злобный по мнению обывателей,
как себе самому одному доверяет мальчишке,
только с ним он и ласков, и строг, и внимателен.
Всё, что позволено старости знать о детстве,
отныне заключено в этом ребёнке –
едва заметном на огромных ладонях собора зёрнышке.
Старик вряд ли может представить теперь,
что и сам был младенцем,
что молочная музыка пенилась у него на губах,
вряд ли может вспомнить, что и сам был юным,
что открывал в себе силу, что стеснялся нежности
и считал мужество панацеей.
Дедушка-орган, которому не суждено увидеть внуков,
поскольку он врос в стены храма трубами-нервами.
Сколько раз его сердце готово было воскликнуть:
– Боже, какая алая музыка, какая бордовая музыка,
музыка с металлическим привкусом!
Сколько раз слышались хрипы и вздохи.
Проходили сквозь сердце сражения, бури, эпохи…
Но почему ребёнок встревожен? –
прелюдия боли врывается в храм
и вмиг разрушается соло шагов осторожных и лёгких:
– Учитель, учитель,
у Вас воспаление лёгких!
Летят слова – в никуда, в пространство,
у которого нет ни души, ни слуха, ни совести:
– Скорее лечите его, лечите!
– Но где найти такого врача? –
злорадствует тишина, хохоча.
И всё же старик
ещё проживёт не один миг.
Тем более, что время в его руках
то изделие, то глина, то камень, то прах.
Ветхий старик и растерянный мальчик, не разомкнувшие рук,
в радости, в горе, в соборе,
в городе, забывшем о том,
что спасёт его только сострадание.
– Боже, какая алая музыка, какая бордовая музыка,
какое ранимое сердце на отцовских ладонях собора.