Когда его бранят

Когда его бранят (а все кому не лень

Его бранят), когда его бранят,

Я надеваю на уши броню —

Не слушаю.

И не браню.

А тем, которые брюзжат или бранят

И брызжутся слюной у пьедестала,

Я говорю:

— Коллеги, сплюньте яд!

Или сглотните.

Ничего с вами дурного не будет.

А брызгаться вам вовсе не пристало.

Да, чувством меры он не наделён;

Да, хвастуном зовётся поделом;

Да, он стихи читает, будто чтец,

А это глупо;

Да, он раб приёма.

Но ведь не раб приёмных, не подлец,

Не льстец! Он был плечом подъёма

Поэзии, он был подъёмный кран

Поэзии — и был повёрнут к нам.

И мы учились —

                         рабски! —

                                          у него,

Мы все на нём вскормились, лицемеры!

Беспамятство страшней, чем хвастовство.

А чувство меры...

Ах, было бы просто чувство.

Но с ним-то у нас негусто,

И слюна это просто месть

                 Тому,

У кого оно просто есть.

Когда его бранят (а все кому не лень

Его бранят), когда его бранят,

Я вспоминаю давние слова

О просто чувстве. И квартиру два.

Люблю его и тридцать лет спустя,

Люблю его — без всяческих «хотя»

И давних адресов не забывая.

Он — век мой, постаревшее дитя,

Дом семь, квартира два,

Душа живая.

1986