27 профессоров

Незнакомый вежливый профессор

Пригласил меня прислать деся-

Ток-другой моих произведений

Для чудесной книги, книги века,

Где стихи — одних профессоров.

Говорил он: «Я как составитель

Представляю химию белка.

Есть у нас астроном, офтальмолог,

Физик почв, географ зарубежных,

Два юриста, три искусствоведа,

В сумме — 27 профессоров».

Я молчал, подавленно-польщённый,

Крепче к уху трубку прижимал.

А под вечер всё же раскололся,

Полувразумительно промямлил,

Доложился, искренне признался,

Показал, что я — недопрофессор,

Что меня профессорским дипломом

До сих пор не удостоил ВАК.

Так вот я, увы, и не схлестнулся

С профессионалами пера,

Не усилил, но и не ослабил

Книгу века, славную команду —

27, и всяк пасует в рифму,

27, и каждый лупит ямбом,

27, и все профессора!

1977

5249

Я свой прачечный номер ни к кому не ревную,

Мне женою «Снежинка», а любовницей «Чайка»,

Приношу от крикливой свою ношу земную,

И носки на веревке — моих ласточек стайка.

Мои щёки в морщинах, как обшлаг из-под пресса,

Хомуты жестяные мою шею дубили,

Мне химчистка принцесса и столовка принцесса,

И биточки с гарниром меня не убили.

И когда, относившись, обмыт и оплакан,

Я расстанусь навек с этой ношей земною,

На крахмальной сорочке, под хладным атлантом,

Мой пять два сорок девять ляжет в землю со мною.

1981

А и б

А. Поэзия есть обнажение смысла

                                          посредством движения звука.

Напротив, бессмыслицей ведают числа,

                                          и это зовётся наука.

Наука — мышиная, в общем, работа,

                                          подобье машинного счёта.

Но можно расправить и крылья и плечи

                                          простейшими средствами речи.

Б. Ах, всё наизнанку! Поэзия — это

                                          пустая истома поэта,

Потуга извлечь из мышиного бреда

                                          своё петушиное кредо.

А корень извлечь — это вправду работа,

                                          подобье машинного счёта.

А крылья расправим и смыслы расчистим

                                          простым сопряжением истин.

1982

Ай, какое было чувство...

Ай, какое было чувство —

Упивался, уповал!

Было чувство, стало пусто,

Всё убито наповал.

Пусто, пусто, моя радость,

Скушно, ветрено в груди,

И такая хлещет храбрость,

Что хоть гоголем ходи:

Хоть в князья, хоть в Соловки —

Всё пустые пустяки!

Будто белую рубаху

На прощаньице надел,

Будто голову на плаху

Бряк! — и в небо поглядел.

Глянул в небо прямо с плахи —

В нём ни ангела, ни птахи.

В рай ли, в ад ли — однова!

Покатилась голова.

1966

Альма-матер

Альма-матер, альма-матер —

Лёгкая ладья,

Белой скатертью дорога

В ясные края.

Альма-матер, альма-матер,

Молодая прыть.

Обнимись, народ лохматый,

Нам далёко плыть!

Вид отважный, облик дружный,

Ветер влажный, ветер южный,

Парус над волной.

Волны катятся полого, Белой скатертью дорога —

Вечер выпускной.

Альма-матер, альма-матер —

Старый драндулет,

Над кормой висит громада

Набежавших лет.

Ветер грозный, век железный,

И огонь задут.

Здравствуй, здравствуй, пёс облезлый, —

Как тебя зовут?

Обними покрепче брата.

Он тебя любил когда-то —

Давние дела.

Пожелай совсем немного:

Чтобы нам с тобой дорога

Скатертью была.

Альма-матер, альма-матер,

Прежних дней пиры!

Не забудем аромата

Выпускной поры.

Лёг на плечи, лёг на плечи

Наш нелёгкий век.

Обними меня покрепче,

Верный человек!

Видишь, карточка помята —

В лыжных курточках щенята,

Смерти — ни одной.

Волны катятся полого,

Белой скатертью дорога —

Вечер выпускной.

1978

Анна

Анна,

Что ж это за чудо?

Как явилась ты? Откуда?

Только год тому назад

Не было тебя в помине!

Были мы, и был твой брат,

Были — книги, но под ними

Не спала ты, как сейчас,

Не было тебя у нас!

Анна,

А смешней всего,

Что и брата

                    твоего

Тоже не было когда-то!

Не был! Не было его!

Да и мама твоя — Алла

Не всегда существовала,

Это вовсе не враньё.

Ты представь себе планету:

Есть отец, а мамы нету —

Нету! Не было её!

Анна,

А наступит срок,

И меня не будет с вами:

Был, пыхтел — и нет меня.

И не страшно, лишь печально

Знать, что так должно случиться.

Ах, куда страшней подумать,

Что случится вдруг

Не так.

1973

Ах, где же вы были раньше?

Мне молвит юная мадам,

Почти мадмуазель:

«Хочу отдаться вам,

Почтите же меня».

Мне пишет старая лиса,

Имеющая вес:

«Хочу печатать вас,

Пришлите же стихи».

Я той и той желаю благ,

Я в них души не чаю.

Я той и той примерно так

Прилежно отвечаю:

Извините —

У меня затянувшийся творческий кризис.

Но звоните,

Может быть, я поправлю свои дела.

1985

Баллда о парижских похождениях московского барда и Менестреля Александра Дулова, кандидата химических наук

Саша Дулов, прославленный бард,

Был в Париже в порядке обмена.

Заложил он гитару в ломбард,

Он решил потрудиться отменно.

Не нужны ему, нет, не нужны

Все парижские ваши экзоты,

Здесь святые огни зажжены

Для глубокой научной работы.

       О Пари!

       О Пари!

       Клод Бернар, Мари Кюри!

Но не знал обаятельный бард,

По парижским гуляя бульварам,

Что парижский бульвар — не Арбат,

Где столкнуться нельзя с писсуаром.

Он столкнулся разок и другой

И сурово подумал на третьем:

«Пейте-лейте, а я ни ногой,

Я приехал сюда не за этим».

       И пошёл

       Не спеша

       Наш доктóр Дюлóфф Саша.

Вот в Россию вернулся наш бард,

И спросил академик Капица:

«Неужели спортивный азарт

Не помог вам хоть раз оступиться?

Доводись мне в Париже пожить.

Не боялся б я злого навета,

Я бы вето не смог наложить

Ни на то, милый друг, ни на это...

       Плас Пигаль...

       О Париж!

       Уи, мусье, ноблес оближ».

И теперь знаменитый певец

Не дождётся опять приглашенья,

Чтоб приехать в Париж наконец

И воздать за свои прегрешенья.

Пусть придурки в научной тюрьме

Ту же жижу разводят пожиже,

А у барда не то на уме —

Он найдёт чем заняться в Париже!

       Визави...

       Рандеву...

       Не зови меня в Москву!

1974

Берег лысый и скалистый...

Берег лысый и скалистый,

Под скалой валы кипят,

Над скалою узколистый

Куст распластан и распят.

Жёлтый куст к скале прибит,

Океан не ледовит,

Он шипит ползучей пеной,

Он, как скука, ядовит.

Душит, глушит, будто вата,

Окаянный этот звук.

Лупит птиц из автомата

Рядовой Паламарчук.

Лупит влёт и на плаву,

Наяву, а как во сне,

Как во сне, как на войне,

Бьётся чайка на волне.

Не погань, солдатик, имя,

Злобу душную уйми

Перед близкими своими,

Ой, далекими людьми.

Ты пошли домой в конверте

Жесткий северный листок.

Мама старая заплачет,

Скажет: где ты, мой сынок?

1968

Болотные страдания

Митя-бачи тряхнул стариной,

Митя-бачи пошёл на болото,

На болоте он был старшиной —

Старше всех, кому жить неохота.

Всех, кому надоело совать

Электроды в нейронные сети,

Митя-бачи повёл сачковать,

Соблазнил и увёл на рассвете.

Но, цепляя в болоте сачком

Безымянную жертву науки,

Митя-бачи ревнивым зрачком

Поверял свои чудные брюки.

Ибо на уши вешать лапшу

Академикам или членкорам

Лучше в брюках, чем без. И, прошу,

Не орите, пожалуйста, хором.

Разорались, аж комья летят.

Никакого с коллегами сладу.

Будто впрямь Митю-бачи хотят

Беспортошным оставить к докладу.

Хуже нет, когда выхода нет, —

Нет в запасе штанов, хоть зарежьте!

Вот возьму и на бёдра жилет

Нацеплю на доклад в Будапеште.

Может, в нашей великой стране

Исповедуют моду такую...

(Эти мысли роятся во мне,

Пока я на болоте сачкую.)

Ты не плачь, дорогая родня! —

На докладе я выглядел франтом:

Были, были штаны у меня!

А и не было б, тоже красиво.

1985

Братство обливающихся слезами

По свидетельству Блока, слеза

Застилает глаза

Начиная с 20-го года,

Ну а если точнее, то с той знаменитой строки,

Над которой, бывало, и мы, бедняки-чудаки,

Лили слёзы и ведали спазмы подобного рода:

Редеет — облаков — летучая — гряда.

Про состав наших слёз

Промолчу, это сложный вопрос,

Только старческим всё же маразмом

Невозможно всерьёз

Объяснить эти действия слёзных желёз,

Эту склонность к благим и хронически-сладостным спазмам.

Если мир бестолков,

То зачем же, скажите, у нас, бедняков,

Есть такое богатство?

И слезы нашей след —

Разве ж это железистой клетки секрет?

Это признак секретного,

                        символ железного

                                              братства!

1987

* * *

Бремя денег меня не томило,

Бремя славы меня обошло,

Вот и было мне просто и мило,

Вот и не было мне тяжело.

Что имел, то взрастил самолично,

Что купил, заработал трудом,

Вот и не было мне безразлично,

Что творится в душе и кругом.

Бремя связей мне рук не связало,

С легким сердцем и вольной душой

Я садился в метро у вокзала,

Ехал быстро и жил на большой.

И мои золотые потомки

Подрастут и простят старику,

Что спешил в человечьем потоке

Не за славой, а так – ко звонку.

Что нехитрые песни мурлыкал,

Что нечасто сорочку стирал,

Что порою со льстивой улыбкой

В проходной на вахтера взирал.

Брич-Мулла

Сладострастная отрава — золотая Брич-Мулла,

Где чинара притулилась под скалою.

Про тебя жужжит над ухом вечная пчела:

Брич-Мулла,

          Брич-Муллы,

                   Брич-Мулле,

                             Брич-Муллу,

                                       Брич-Муллою.

Был и я мальчуган, и в те годы не раз

Про зёленый Чимган слушал мамин рассказ,

Как возил детвору в Брич-Муллу тарантас —

Тарантас назывался арбою.

И душа рисовала картины в тоске,

Будто еду в арбе на своём ишаке,

А Чимганские горы царят вдалеке

И безумно прекрасны собою.

Но прошло моё детство, и юность прошла,

И я понял, не помню какого числа,

Что сгорят мои годы и вовсе дотла

Под пустые, как дым, разговоры.

И тогда я решил распроститься с Москвой

И вдвоём со своею ещё не вдовой

В том краю провести свой досуг трудовой,

Где сверкают Чимганские горы.

Мы залезли в долги и купили арбу,

Запрягли ишака со звездою во лбу

И вручили свою отпускную судьбу

Ишаку — знатоку Туркестана.

А на Крымском мосту вдруг заныло в груди,

Я с арбы разглядел сквозь туман и дожди,

Как Чимганские горы царят впереди,

И зовут, и сверкают чеканно.

С той поры я арбу обживаю свою

И удвоил в пути небольшую семью,

Будапешт и Калуга, Париж и Гель-Гью

Любовались моею арбою.

На Камчатке ишак угодил в полынью,

Мои дети орут, а я песню пою,

И Чимган освещает дорогу мою

И безумно прекрасен собою!

1980

Будетлянское

Так раскалывает небо сверхкакой-то самолёт,

Что и скалы расколола сверхударная волна,

А у матери у чайки раскололося яйцо,

И потёк, потёк и вытек неродившийся птенец.

И стоит простоволоса расщеплённая сосна,

Не поймёт, не понимает, что расколота она,

А у матери у чайки раскололося яйцо,

И потёк, потёк и вытек неродившийся птенец.

Так мечтала мать о сыне,

Так хотелось бы сосне

Погудеть в небесной сини,

Уподобиться струне;

Мчась, как узкая змея,

Так хотела бы струя,

Так хотела бы водица

Убегать и расходиться...

Нет ни птицы, ни водицы, ни красавицы змеи,

А что было — раскололось, так-то, милые мои.

1984

Бумажный лист — крахмальная простынка...

Бумажный лист — крахмальная простынка,

Ни пятнышка, ни стона, ни судьбы.

Когда б вы знали, как это постыдно:

На белый плат — да мусор из избы.

Больных стихов ревнительный читатель

Нам говорит: «Пожалуй, что-то есть.

Рука видна, и страсть видна, но, кстати,

Зачем опять задета наша честь?»

Ах, наша честь, она всегда задета —

Не сметь пятнать червонное кольцо!

И в честь того, что мы всегда за это,

Сожжём стихи и сохраним лицо.

Сожжём! Кому всё это интересно?

Стихи всего лишь навсего слова,

А наша честь, она всегда права —

Права, горда, болезненна, телесна.

1980

В больнице

Лежит человек на койке.

Тумбочка у окна.

На ней порошки, настойки.

А дело его — хана.

Коли не коли, лечи не лечи,

Простые врачи или чудо-врачи,

Пиши не пиши латынь-письмена,

А дело его — хана.

А я на соседней койке

Лежу, обычный больной,

И дело моё нисколько,

Ничуть не пахнет ханой.

Жёны придут — беседуем,

Бубним своё вразнобой,

А после лежим соседями,

Беседуем меж собой.

Ночью темно, светло с утра,

Горстку пилюль несёт сестра,

Мы их водой запиваем,

Одна в графине вода,

Будто бы забываем,

Что ему — туда.

Ладно.

А пока что

Лежим, беседы ведём,

Про Марс говорим, про Кастро,

Жён с нетерпением ждём,

Горькие снадобья пробуем,

Болтаем себе между тем.

А тем медицинских не трогаем.

Не затрагиваем этих тем.

1960

В Брянской области пески ...

В Брянской области пески —

Это просто дар природы,

Так сыпучи, так легки!

Там стекольные заводы

С незапамятных времён

Понатыканы по дебрям.

На песочке мы вздремнём,

А комарика потерпим.

Вспомним, коли станет сил,

Про житьё своё в Бытоши,

Там июль баклуши бил

Да и мы с тобою тоже.

Это после началось —

Самолёты, свистопляска.

В Брянской области жилось

Без амбиций и без лязга.

Оттого-то и беда,

Что того песочку нету.

Может, сызнова туда

Завернём поближе к лету?

Вдруг да снова впереди

Глянет в стёклышко везуха!

В Брянской области дожди

Убегут в песок — и сухо.

1981

* * *

В Древней Греции рожденных,

Вижу девушек в саду.

Их лукавые походки,

Их крутые подбородки

Мне опять сулят беду.

Их волос коварный груз

Неспроста тесьмою связан.

Не войти бы мне во вкус,

Девы древности, союз

С вами – противопоказан!

Я сражен, убит, усоп,

Вдавлен в русский свой сугроб

Легкой ножкой неземною.

Ах, зачем коварный сноп

Связан кожаной тесьмою!

В Дуброте

В Кóторской Дóброте кошка и та

Ловит рыбёшку на кончик хвоста,

Ах, до чего терпелива!

Кот окунает в залив коготки,

Даже котята и те рыбаки,

Весело им у залива.

В час, когда ветер в горах несварлив,

В Доброте тих и приветлив залив,

Тих, маслянист и зеркален.

Что ж, пожелаем удачи коту,

Может, удачу — не эту, так ту —

Нынче и мы заарканим.

В Доброте быстро сгущается тьма,

Влажной Венецией пахнут дома,

Дворики, двери, балконы.

Весело рыбку из мрака извлечь,

Весело слышать славянскую речь

В полуплевке от Анконы.

В полупарсеке от милой родни

Хвост окунуть в ручеёк болтовни

И подцепить с полуслова:

«Блажо, куда ты?» — «А я на причал:

Кот, понимаешь, совсем одичал,

Кит бы не съел рыболова!»

1983

В Звенигород, прихваченный морозом...

В Звенигород, прихваченный морозом,

Слетаются овсянки и щеглы.

В Звенигороде ласковым навозом

Заснеженные улицы щедры.

В Звенигороде возле гастронома,

Где тёплый конь приладился к овсу,

Вертлява, любопытна, востроноса,

Синица растрезвонилась вовсю.

Ещё бы не свистеть! С людьми-то лестно.

Дымится город, трубами маня.

Звенигород синиц берёт у леса,

А лесу отдаёт взамен меня...

1958

В общем и в частности

Лампы меркнут, что за ахинея,

Что ни вечер, сумерки длиннее,

Ночь темнее, день коротковат,

Стынут кости, то ли дело летом,

На углу фонарь торчит скелетом,

Зримо не хватает киловатт.

Зримо не хватает их, родимых,

Дармовых, невоспроизводимых,

Хоть и не исчерпанных пока,

Нефти, газа, торфа, уголька.

Нету их. И мы не возродим их.

Воспроизводима тьма.

Холод прогрессивно нарастает.

Остальное прогрессивно тает.

В частности, ресурс ума.

Не остановить прогресса.

Не восстановить угля.

На вопрос: а чем погреться? —

Отвечаем: нечем, бля.

Что за ахинея на земле —

Всем нехватка милости в природе!

Всем несладко, в частности, пчеле,

Хоть она и состоит при мёде.

Зримо не хватает медоносов —

Вот и не хватает пчёл.

Кто-то тут чего-то недомыслил,

Недорассчитал, недоучёл.

В океане скудно сеголеток,

В джунглях дефицит зелёных веток,

Кислороду и тому хана.

Много пыли. Мало нервных клеток.

Были — сплыли. Вот тебе и на.

1985

В посудине одной

Я женщине прелестной

Два слова недодам

И твари бессловесной

Скажу их по складам,

И тварь наставит уши,

И тварь поднимет взор,

И вступят наши души

В душевный разговор.

«Ах, тварь, в одной посуде

Творились ты и я,

Я тоже тварь по сути,

Да выбился в князья, —

За то ли, что конечность

К труду годна вполне,

За то ль, что бесконечность

Дана на муку мне...»

И тварь меня немного

Полижет — в знак того,

Что разумом убога,

Но это ничего.

И тотчас же в контакте

Сольются две души

В ликующей кантате,

Не слышимой в тиши.

Мы к женщине прелестной

Примчимся, я и тварь,

Чтоб в муке бесполезной

Зубрить её словарь, —

Чтоб все мы сговорились

И спелись под луной,

Не зря же мы варились

В посудине одной.

1973

* * *

В японском странном языке

Есть слово, хрупкое до боли:

               Аиои.

В нем сухо спит рука в руке,

В нем смерть уже невдалеке

И нежность в нем — не оттого ли?

А в странном русском языке

Есть выражение: пуд соли.

И двое съели соли пуд,

И одолели долгий путь,

И все сыграли роли.

А если двое — я и ты,

Так это вдвое теплоты.

Переругаемся — и в путь

И без согласных как–нибудь

Свой пуд беззубо дожуем,

Глядишь, вдвоем и доживем:

               Аиои!

         Аиньки–оиньки!

В. А. Жуковский

Василий Андреич Жуковский

Солнцем русской поэзии не был,

Что поделаешь, не дано.

Сын турчанки — и правнук арапа,

Два курчавых, а солнце — одно.

Застрелили!

Застрелили солнышко.

Темно.

Море людское внизу с утра,

Море людское.

Вот ведь горе какое.

Ледяная гора

Давит на плечи.

Волосы слиплись на плеши.

Меланхолический бард,

Очи томные, шёлковый бант —

Вот не думал дожить со своею постылою славой!

Господи, не допусти!

Не подпусти костлявой!

Огороди стеной!

— Это ты, Василий Андреич?

— Я, родной.

Каждый раз,

Как приедем с женой в этот город,

Стоим у этих ворóт.

Снег за вóрот.

Дождь за вóрот.

Прибывает, подходит народ.

Господи, не допусти!

Ждём — молчаливые тени.

Дважды в день Василий Андреевич

Вывешивает бюллетени.

1965

Вариант Левитанского

Место действия — двор. Но сегодня он Лобное место,

Ибо место на лбу для прицела удобное место.

Это кто ж это ходит? Кто, скажите, по дворику ходит?

Кто на дворик выходит? Утешение в этом находит?

Это ус, это два, это три, это пять с половиной.

Это — цель, но со средствами связана цель пуповиной.

Это — Зайчик, он бедный поэт, он объект покушенья.

Это будет потом. А пока он само утешенье.

А пока (даже лучше: но вдруг) выбегает Охотник,

Он до зайцев охотник, до зайчатины страшный охотник,

И свой Фаустпатрон он на Зайчика страшно наводит,

И задумчиво водит пером, и усами поводит.

Этот крив, но неправ. Этот прав, но не крив. Это вечная тема.

Это миф из шестнадцати глав. Это пиф, это паф. Это мертвое тело.

И кривой, совершив своё мокрое дело, поводит усами,

А косой, чуть прикрыв своё тело трусами, поводит ушами.

Он живой оказался. Оказалось, что он застрахован.

Он капусту жуёт, а Охотник опять оштрафован.

Это так нелогично. Это в сущности антилогично.

Но войдёт в антологию, ибо в сущности антологично.

1981

Верил я в свою фортуну...

Верил я в свою фортуну,

Начиная новый день.

Выплывать назло тайфуну

Вечно было мне не лень.

Был я лёгким и проворным

На вселенском сквозняке,

Потому что плыл по волнам

Я с соломинкой в руке.

Столько силы придавала

Мне соломинка моя,

Что я плыл куда попало,

Хоть бы в дикие края.

И, бывало, забедую,

Запускаю пузыри,

А в соломинку подую —

И я вот он, посмотри.

Не прелестница подружка

И не умница жена,

Мне другое в жизни нужно —

Мне соломинка нужна.

Только с ней на этом свете

Всё сбывалось и сбылось.

Видно, дело просто в цвете

Тех соломенных волос.

1980

Вечерами

Я, как Сиднея житель, — я сиднем сижу,

Не хожу ни в какие походы.

Вечерами с пустынного пирса слежу,

Как по морю идут пароходы.

Самоходки-баржи — до Находки,

Пассажирский во Владик пошлют,

А у атомной лодки-подводки

Никому не известный маршрут.

Сядет белое солнце в пустую баржу,

Сядет облаком небо на Сидней,

Сяду я на причальный пенёк и сижу —

Чем бесцельнее, тем ненасытней.

Если с пирса смотреть вечерами,

Перспектива туманно-сера.

В неозвученной сей синераме

По экрану скользят сейнера.

А бывает, что к пирсу прихлынет волна

И у ног моих пену положит.

Мою душу печаль не гнетёт ни одна,

Ни одна меня дума не гложет.

Знаю сам, почему я не спился,

Как отечества добрая треть:

Я люблю, понимаете, с пирса

В это сизое море смотреть.

1963

Возле тихой воды

Хочется голову преклонить

Возле тихой воды.

Чтоб она не резала глаз отражением солнца

И была холодна, но не ломила зубов,

И никаких колючек, репьёв, никакой крапивы,

Лишь мшистые прикосновения

Воды или камня.

Есть теснина в предгорьях Кавказа:

Сверху полдень,

Сверху горланят птицы,

Сверху лесистой тропой терпеливо бренчат туристы,

А там —

В золотистом сумраке

На полированном ложе

Лёгкая дремлет вода.

Ещё хранится такая

В пологой каменной чаше

На острове том безымянном

На севере милом.

И совсем в не дальних краях,

В пятистах шагах от Оки,

Мне известны целебные заводи

Лугового ручья.

Я москвич, обитаю в Москве,

Понимаю Москву с полуслова —

И наверно б зачах,

Отлученный от мельтешенья.

Но ведь очень, очень бывает,

Что хочется голову преклонить,

И тогда — понимаете? — негде.

1960

Возлюби детей и щенков

И мы возлюбили детей и кутят —

Своих, и приблудных, и всяких,

И стало не страшно, что годы летят,

Что тает и тает косяк их.

На ясельном фронте у Анны успех,

У Кесаря новая миска..

Блажен, кто блажен от любовных утех,

От мелкого вяка и визга!

Дыми, наш дредноут, по скользким волнам,

Неважно, что грязно и тесно,

А важно, что всё это нравится нам,

Что всё это чисто и честно.

Качайся, пока океан незлобив,

На радость зверюгам и детям!

И петь вознамерились мы, возлюбив

Друзей, приходящих за этим.

И в песню войдя, возлюбили людей,

Когда они люди как люди,

И весело стало от этих идей

В посудине тесной, в каюте.

А то, что блаженство пройдёт без следа.

Так это не новость, ей-богу.

Не тронь, кого любим, нужда и беда —

Людей позовём на подмогу!

1973

Воспоминание о листопаде

Листопад в пятидесятом,

Листья жгут по палисадам,

В палисадах ветра нет,

Беспокойства нет в природе,

Во саду ли, в огороде

Жгут тетради — сдан предмет.

Дело сделано, а слово

Народиться не готово.

Где мы? Листья. Полумгла.

Слабо греет их горенье,

Но зато на удобренье,

Говорят, пойдёт зола.

Жгут вчерашнюю листву,

В уголок её сгребая,

И дымит она, рябая.

В огородах жгут ботву.

Не Хотьково ли? Хотьково!

Смутно видится подкова

Леса; лес раздет-разут.

Это пригород, не город.

Сладость кончилась, а горечь

Втридорога продадут.

Это нашему герою

Двадцать и не за горою —

Сорок; это — полпути.

Палый шелест палисада,

Горечь дыма и досада,

Что идти куда-то надо,

А не хочется идти.

1969

Воспоминание о сорок девятом

Бурьян, канавы, мокреть.

У колышка — коза.

На нас, лохматых, смотрят

Круглые глаза.

Блей, коза, и мекай,

Кумекай, что и как!

На колышке фанерка,

Написано: «ФИЗФАК».

Не рвать козе листочка,

Травы не пригубить.

Написано — и точка,

Так тому и быть!

На страх козе-дурёхе,

Слякоти на страх

Прокладываем дороги

На Ленинских горах.

Ой, утро, утро, утро —

Копай, и все дела!

Ох, вечер, вечер, вечер —

Лопата тяжела.

Не поднять, не вывернуть.

Не прижать ногой.

Не вытащить, не выковырнуть

Глинищи тугой.

Что, коза, поникла?

Блей, дуреха, блей!

У нас, коза, каникулы —

Мекай веселей!

Своею козьей меркой

Нас, коза, не мерь,

Мекай, да кумекай,

Да фанерке верь!

Ещё мы покопаем,

Процентами блеснем.

Ещё мы покатаемся

На лифте скоростном!

И песням непропетым

Над парками звенеть,

И ленинским проспектам

Цвести и зеленеть.

И сами мы не знаем,

Что будет в том краю...

...Чуть-чуть позабываем

Молодость свою.

Многое померкло,

Но чётко помним факт:

Щербатая фанерка,

И на ней: «ФИЗФАК».

1957

Вот и стал мой край всемирной Меккою...

Вот и стал мой край всемирной Меккою:

Приезжают, учатся, гостят,

Щи едят,

По-нашему кумекают,

А грустить — по-своему грустят...

На валун, лишайником заросший,

Опустилась чаечка в тоске.

Тянет песню человек хороший

На своём вьетнамском языке.

И, устав от брани и от ругани,

Дремлет море, слушая едва

Странные, не наши, не округлые,

Как струной рождённые, слова.

Тихо-тихо.

Тихо волны бегают.

Светлой гладью небосклон расшит.

Только он поёт,

                          да море Белое

Позапрошлой пеною шуршит.

1958

Вот поэты той войны...

Вот поэты той войны,

Сорок первого сыны:

Пишут внятно и толково.

Вслед за этими и мы,

Опалённые умы:

Дети пятьдесят шестого.

А за нами — никого?

Поколенья — никакого?

Так наверно не бывает.

Ихней роты прибывает,

Кто-то нас перебивает —

Поприветствуем его.

1979

Всё-таки родина знает свои имена....

Всё-таки родина знает свои имена.

Помните, как хоронила она Шукшина?

Как мы его хоронили,

Сколечко слез уронили,

Сколечко писем горючих послали вдове,

Как горевали по бедной его голове.

Кажется, некуда деться от дутых имён.

Кажется, нечего делать до лучших времён.

Всё-таки дело найдётся,

Всё-таки думать придётся,

Всё-таки вольная песня в России жива,

Всё-таки каждый второй понимает слова.

1975

Вспомните, ребята...

Вспомните, ребята, поколение людей

В кепках довоенного покроя.

Нас они любили,

За руку водили,

С ними мы скандалили порою.

И когда над ними грянул смертный гром,

Нам судьба иное начертала —

Нам, непризывному,

Нам, неприписному

Воинству окрестного квартала.

Сирые метели след позамели,

Все календари пооблетели,

Годы нашей жизни как составы пролетели —

Как же мы давно осиротели!

Вспомните, ребята,

Вспомните, ребята, —

Разве это выразить словами,

Как они стояли

У военкомата

С бритыми навечно головами.

Вспомним их сегодня всех до одного,

Вымостивших страшную дорогу.

Скоро, кроме нас, уже не будет никого,

Кто вместе с ними слышал первую тревогу.

И когда над ними грянул смертный гром

Трубами районного оркестра,

Мы глотали звуки

Ярости и муки,

Чтоб хотя бы музыка воскресла.

Вспомните, ребята,

Вспомните, ребята, —

Это только мы видали с вами,

Как они шагали

От военкомата

С бритыми навечно головами.

1977

Выпь

Вжик-вжик, вжик-вжик,

Будто нож какой мужик

Точит, точит на болоте,

Точит вечер, точит ночь;

Час прочь, два прочь,

А всё небо в позолоте,

Будто утро на болоте —

Точь-в-точь, точь-в-точь.

Вжик-вжик, вжик-вжик,

На воде заря лежит,

На воде заре отрадно,

Тишь-гладь, лишь глядь:

То туда, а то обратно

По заре плывёт ондатра,

Ус висит старообрядно...

Всем спать! Всем спать!

Никого не уложить,

Тот стрекочет, тот бормочет,

Тот усы в болоте мочит,

Вжик-вжик, вжик-вжик;

Никакой там не мужик,

Ничего никто не точит,

Это выпь своё пророчит:

Жить!

          Жить!

                   Жить!

                             Жить!

1984

Гамлет

«Куда шагаем, братцы?» –

Печальный принц спросил.

«Идем за землю драться, –

Служака пробасил.–

За нашу честь бороться,

За кровное болотце

У польских рубежей».

«За вашу честь?

Ужель...»

Коли! Руби! Ура!

Пади, презренный трус!

Несметных тел гора,

Предсмертный хрип из уст,

Костей пьянящий хруст,

Пальбы разящий треск,

Пора!– гремит окрест.

Пора идти на приступ!

За честь!

За крест!

За принцип!

За землю!

За прогресс!

...Над тем болотцем стон

Который век подряд,

А в королевстве том

Опять

Парад.

Скрежещущих громад

Нелепая чреда –

Ползет, ползет тщета,

Дымится шнур запальный.

И смотрит принц опальный

С рекламного щита.

1965

Где ветры

Москва нарезает ломтями

Остатки своих пустырей,

Чтоб дать кому надо по яме

И в ней прописать поскорей.

Кладбищенской службы машины

Бегут по шоссе с ветерком

Туда, где скупые аршины

Отвёл москвичу исполком.

Потом на железной каталке

Он катит в свой дальний конец,

А вслед на другом катафалке

Другой поспешает мертвец.

Ни благости нету, ни боли,

Одна круговерть-суета,

Пустое, бездушное поле...

Ну вот и деляночка та.

Последний рубеж распорядка,

Замри над окопчиком, гроб.

Да нет, не окопчик, а грядка —

Какой-нибудь сеять укроп.

«Прощайтесь!»

Простились как надо,

И трудное дело с концом.

Теснит уж другая команда —

Заняться своим мертвецом.

Как тягостен путь этот длинный

Обратно!

               Как плац этот гол!

Но глянь, над подсохшею глиной

Воздвигнут всамделишный стол.

На столике, чистом от пыли,

И хлеб, и лучок молодой,

И видно, что тут не забыли

Делиться с ушедшим едой.

Не знаю, языческий, что ли,

Иль нынешний это обряд?

Поставлен покойнику столик.

Стоят эти столики в ряд.

Должно быть, ночною порою

Выходят жильцы посидеть,

И всяк над своею дырою

Нехитрую трогает снедь.

Бок о бок, не так, как иные,

Кто мрамором тяжким укрыт,

Сидят они здесь, неблатные,

Кто в общем порядке зарыт.

Они рассуждают резонно,

Что благость прольётся и тут:

Здесь будет зелёная зона,

Когда деревца подрастут.

И в эти резоны вникая, —

Обидой себя не трави.

Была теснота, и какая,

А прожили век по любви.

Нас тоже со временем спишут,

И близится время к концу.

Кто знает, — даст бог, и пропишут

На этом же самом плацу.

На наши законные метры,

К таким же, как мы, москвичам,

Где ветры гуляют, где ветры

Так пахнут Москвой по ночам.

1980

Где оне?

Та литфондовская дама,

Что в пустой библиотеке

Попросила Мандельштама

И, смежив печально веки,

На ходу шепнула мне:

«Боже, боже, где оне —

Дни поэзии российской?» —

И тропинкою раскисшей

Побрела, прижав тома,

В корпус «А», — сошла б с ума,

Кабы я бы в тот же миг

Ей ответил напрямик.

Я ж повёл себя гуманно

И в ответ вздохнул туманно.

Что поделать, я не той

Жив страницей, а вот этой,

Не успевшей стать воспетой

И для вас — незолотой.

Младший сверстник мне учитель,

Старший — ран моих лечитель,

Пушкин — бог, а божий вестник —

Мой ровесник, мой ровесник.

И над горечью страницы

Я включу свою свечу

И одной отроковицы

Откровенья пошепчу.

1983

Глухая крапива

На утлое бревно,

Подставившее бок

Сентябрьскому неявному теплу,

Присела стрекоза и часто дышит.

В её больших сферических глазах

Задумчивость. Сидим бок о бок.

Мне некуда спешить, ей некуда спешить,

Сидим, и ладно. Всё же иногда

Посматриваю: как там поживает

Моя соседка? И моя соседка

Приподнимает голову с вопросом.

Зачем Колумб Америку открыл?

Оса,

Набегавшись до самоуваженья

И вникнув (или сделав вид, что вникла)

В подробности поверхности ствола,

Блаженно моет морду по-кошачьи.

А рядом дремлет Кáтица-богáр.

Ещё пожарник лапкой чистит ус.

Ещё порой к нам прилетает муха

И тоже греется.

Ещё паук

Выстраивает солнечную сеть

В пространстве между веткою лещины

И нашим общим капищем, бревном.

И сеть свою он строит так лениво,

Так нехотя, что вроде и не знает,

К чему она:

Уж вряд ли для того, чтоб нарушать

Идею ненасильственного мира,

Гармонию не-Ноева ковчега,

Плывущего неведомственным курсом

По воле волн,

По воле волн глухой крапивы.

Посидим на солнышке, будет нам загар,

Принесёт нам хлебушка Катица-богар.

Катица-богар! Катенька-жучок!

Чёрного и белого дай нам на сучок!

Так вот зачем плетётся паутина —

Чтоб в небе полетать,

Чтоб улететь на небо

И хлеба принести всему бревну!

Так вот куда наш ствол, наш утлый плот,

Наш славный чёлн, летучий наш голландец

(«А это, извините, Левитанский». —

«Катитесь вы!»), — так вот, я говорю,

Куда летит безумный наш Икар

По воле волн глухой, как мир, крапивы.

Божия коровка!

Полетим на небо!

Но Катица-богар всё спит да спит.

Зато пожарник

По-прежнему усердно чистит ус:

Пожарники не спят, они — дежурят.

И всё-таки здесь кое-что неясно.

Когда я был моложе лет на сорок,

Пожарников солдатиками звали.

Зачем Колумб Америку открыл?

Зачем и кто

Клопу менять название надумал?

Иль дело в том, что, отслужив свой срок,

Былой солдат в пожарники подался

И ныне служит скромно и бессрочно

Неявственному солнцу сентября,

Идее ненасильственного мира

На поприще неведомственных волн

Глухой крапивы?

1986

Голос птицы

Пир удался, но ближе к утру

Стало ясно, что я не умру,

И умолкла воронья капелла;

И душа задремала без сил,

А потом её звук воскресил —

То балканская горлинка пела.

Я очнулся; был чудно знаком

Голос птицы с его говорком,

С бормотаньем нелепых вопросов;

И печаль не была тяжела,

И заря желторота была,

И постели был краешек розов.

Там, в постели, поближе к окну,

Дочь спала и была на жену

Так похожа, что если б у двери

Не спала, раскрасневшись, жена,

Я б подумал, что это она,

А подумал: не дочери две ли?

Пировалось всю ночь воронью,

Вороньё истязало мою

Небессмертную, рваную душу,

И душа походила на пса,

Что попал под удар колеса

И лежит потрохами наружу.

Но возникли к утру на земле

Голос птицы, тетрадь на столе,

И строка на своём полуслове,

И на девочке розовый свет,

И болезни младенческий след —

Шрамик, оспинка около брови.

Этот мир был моим — и знаком

Не деталью, а весь целиком,

И лепился любовью и болью,

И балканская птица была

Туркестанской — и оба крыла

Всё пыталась поднять над собою.

1982

Голос сына

Я голос Петруши услышал во сне:

— Алло, — говорил он лукаво и густо.

Проснулся — светает, и в комнате пусто,

Чужая страна в одичалом окне.

Я сел за работу, чтоб сердце прошло,

А сердце про что-то неловко стучало,

И ставнею ветер стучал одичало,

И лампа горела.

И дело пошло.

1975

Горы

Горы, горы, —

Что нам горы эти?

Что на горы эти

Мы глядим, как дети?

Мы глядим до боли

Синими глазами

На большие горы

С белыми снегами.

Ветры дуют,

Снег лежит, не тает.

Всё попередумать

Времени хватает.

Там, в соседстве с небом,

На вершинах голых

Думается снегу

О зелёных долах.

Долы, долы,

Все леса кудрявы.

Не у нас ли дома

Мягче пуха травы?

Реки все парные

С мала до велика,

И летит над ними

Журавель-курлыка.

Горы, горы, —

Что нам горы эти?

Что на горы эти

Мы глядим, как дети?

Мы глядим до боли

Синими глазами

На большие горы

С белыми снегами.

1964

Гости

1

Сыпь, Василий, хмель за печь,

Чуть просохнет — сразу в дело.

Как мошна ни оскудела,

А уж пивом — обеспечь!

Ставь, Татьяна, в печь квашню,

Надо потчевать родню!

Соберутся раз в полвека —

Раздувай-ка уголёк!

Больно нынче он далёк —

Человек от человека.

Веселей ухватом двигай,

Пропеки, да не сожги,

Пироги — не вороги,

Только жаль, что не с вязигой.

Белой рыбы, хрящ ей в горло,

Нынче нет — поперемёрла,

Будто тот ихтиозавр.

Бес её поистерзал.

И с тресочкою не худо!

Ты мозгами пораскинь:

Го-род-ские! Городским —

Им и бублики не чудо.

Городские... Города!

Сам бы грелся возле денег,

Только пряник не сладенек

Без земли-то — вот беда.

Сколько жито? Сто годов.

Выто, чай, на сто ладов.

Сто ли, боле песен пето?

Соли ето — сто пудов.

Собрались.

На то и лето.

Волокушу волоки!

Сеть в котомку кинь для смеха!

В старом русле окуньки —

Городской родне утеха.

Да и мы не дураки!

2

...Все сели, осталась Татьяна

Стоять для порядка в дому:

Не видно ль пустого стакана

И нет ли обиды кому.

Татьянино лёгкое пиво

Лилось под застольный шумок.

Сучок областного разлива

Соперничать с пивом не мог.

И как-то совсем ненароком

Пришло ощущенье семьи,

И снова мы стали народом

И вспомнили песни свои.

Не те, что с усердной докукой

На новых широтах поют,

Как бы круговою порукой

Скрепляя разрозненный люд;

Не те, что семь раз на неделе

Меняют бумажный наряд,

А те, что как чёрные ели

Над чёрной землёю царят.

Налейте, ребята, налейте,

Недолго нам петь за столом,

Пробиты уже на билете

Те дырки с обратным числом.

Скажите, ребята, скажите,

Туда ли судьба завела

И так ли, ребята, бежите,

Как ветки бегут от ствола...

1966

Гурченко в Чикаго

Эй, воды, воды из крана

Для звезды, звезды экрана!

Вспоминай, народ, скорее,

У кого чего болит!

Эй, портняжки-брадобреи,

Выше голову, евреи,

У кого какая рана —

Песня разом исцелит!

Все сюда! У нашей Люси

Бенефис в шикарном люксе,

Теснота, как в Бенилюксе,

На подмостках гран-кокет!

Ночь длинна, а жизнь длиннее;

Пой, подружка, понежнее,

Это дело поважнее

Стратегических ракет.

Пой, актёрка, хватит арту,

Городок совсем не плох,

Жизнь поставлена на карту,

Карта бита, бобик сдох.

Пой, землячка, понемножку —

За себя и за киношку,

За невесту, за жену,

За Шульженко, за Бернеса;

Вся чикагская Одесса

Помнит песни про войну.

Ночь пройдёт, а жизнь продлится:

Вся чикагская водица

Утечёт, просохнет след,

И засохнет сук, торчащий

Из любви, любви горчайшей

К той земле, которой нет.

Пой, актёрка, хватит арту,

Жизнь поставлена на карту,

Карта бита до костей.

Пой про ветер в поле диком,

Про хлеба в дыму великом,

Про старуху с тёмным ликом,

Растерявшую детей.

1981

Давайте умирать по одному...

Давайте умирать по одному —

От хворостей своих, от червоточин,

От старости,

Не знаю уж там точно,

Какая смерть положена кому.

Так деды уходили в мир иной,

Окружены роднёю и почётом.

Зачем нам, люди, это делать чохом?

Я не хочу, чтоб сын ушёл со мной.

А злобных и безумных — их в тюрьму,

Замки потяжелей, построже стражу!

Не нужно, люди, умирать всем сразу,

Давайте умирать по одному.

Да не свершится торжество огня!

Мы смертны, люди, или истребимы?

Пускай траву переживут рябины.

Пускай мой сын переживёт меня.

1960

Две вариции на тему Осень в Сигулде

1

Нам тоже выпала редкая удача

Провести осень в Сигулде.

Кроме удачи, выпал дождь,

Вернее, он выпадал то и дело,

И нам оставалось слушать,

Как хозяйка ледяным голосом

Выговаривает дочери —

Голубому цветку младшего школьного возраста.

Когда в дожде случались просветы,

Мы торопливо дышали,

Даже спускались к реке.

Несмотря на стужу, всюду росли грибы —

На улице у кромки домов

И у кромки воды на реке.

Мы сносили грибы в холодную комнату,

И любовались, и чистили, и отделяли шляпки от ножек,

И хозяйка ледяным голосом напоминала,

Что сдавала нам койки,

Но вовсе не право

Варить, сушить или, упаси боже, жарить

Грибы.

Однажды на Гауе

Я отвернул камень

И увидел, что он облеплен планариями.

Обилие планарий — вот что меня поразило,

Такого не было даже на Балатоне,

Где их отнюдь не мало.

Говорят, глупые планарии умнеют,

Если их накормить умными планариями.

Мы кормились в столовой хлебным супом,

Это сносно для желудка,

Но вряд ли хорошо для ума.

Я набрал планарий в банку

И привёз их в Москву аспирантке Ирине.

— Какой это вид? — спросила Ирина.

— Не знаю, — ответил я.

2

Гадали: что выпадет нам впереди?

Нам выпала осень.

В тот год из неё выпадали дожди,

Как зубы из дёсен.

Дожди одолели, и всё-таки год

Не выпал из ряда, —

Конечно, не в смысле дождливых погод,

Но в смысле наряда.

В ту осень наряд отсыревших осин

Пылал неуклонно,

И клён только к вечеру пламя гасил

Водой небосклона.

Я так и не понял: гасил по нужде

Иль просто со скуки?

Была ли нужда, чтобы гасли в дожде

И краски и звуки?

Была ли нужда, чтобы ветер листву

Крутил каруселью?

Какому он этим платил божеству,

Какому веселью?

И всё-таки осень свой срок прожила,

Хоть стыла во мраке,

Где ей не хватало в тот год для тепла

Детей и собаки.

Глушила дождями и краску и звук

И душу томила.

(Уедем!..) И всё выпадало из рук

И было немило.

1973

Две женщины

Две женщины проснулись и глядят —

Проснулись и глядят в окно вагона.

Две женщины умылись и сидят —

Друг дружку наряжают благосклонно.

Две тайны примеряют кружева,

Им так охота выглядеть красиво!

Одна из них пять платьев износила —

Она пять лет на свете прожила.

Одна пять лет на свете прожила

И повидала разного немало.

Другая — пять смертей пережила

И пятый свой десяток разменяла.

Две ясности, две хитрых простоты

Играют в дурачка на нижней полке,

А сам дурак лежит на верхней полке,

Заглядывая в карты с высоты.

Там на заход валетик желторотый,

Там на отбой четыре короля,

Там козырями черви под колодой,

Там за окном летучая земля.

И карты сообщают так немного,

И так земля летучая легка,

И так длинна, так коротка дорога,

Что можно спать, не слушая гудка.

1977

Двор

А ташкентский перрон принимал, принимал, принимал эшелоны,

Погорельцы и беженцы падали в пыль от жары,

Растекались по улицам жалкие эти колонны,

Горемычная тьма набивалась в дома, наводняла дворы.

И на нашем дворе получился старушек излишек,

Получился избыток старух, избежавших огня,

И старухи старались укрыться под крыши домишек,

Ибо знали такое, что вряд ли дошло б до меня.

А серёдкой двора овладели, как водится, дети,

Заведя, как положено, тесный и замкнутый круг.

При стечении лиц, при вечернем и утреннем свете

Мы, мальчишки, глядели на новых печальных подруг.

И фактически, и фонетически, и хромосомно

Были разными мы. Но вращательный некий момент

Формовал нас, как глину, и ангелы нашего сонма,

Просыхая под солнцем, всё больше являли цемент.

Я умел по-узбекски. Я купался в украинской мове.

И на идиш куплетик застрял, как осколок, во мне,

Пантюркизмы, и панславянизмы, и все горлопанства, панове,

Не для нас, затвердевших до срока на дворе, на великой войне.

Застарелую честь да хранит круговая порука!

Не тяните меня, доброхоты мои, алкаши, —

Я по-прежнему там, где, кружась и держась друг за друга,

Люди нашего круга тихонько поют от души.

1974

Декарт

По причине ветхости Завета

Не могла постичь Елизавета

Тёмных мест в законах бытия

И просила у него совета;

Он присвистнул: милая моя!..

Но в письме ответствовал учтиво:

Так и так, мол; никакое чтиво

Не поможет, да и ни к чему,

Но туман рассеется на диво,

Если дело поручить уму.

Я не зря уму слагаю оду,

Книга застит, ум даёт свободу,

Свет познанья — промысел ума,

Ум всесилен, если знать методу! —

Пусть княжна попробует сама.

— Что ж, начнём, — ответила Гаага;

Ах, была, была в княжне отвага!

Промелькнуло несколько веков,

Результат известен: ум-то благо,

Да благой порядок бестолков.

Нам совет даёт мудрец наивный,

Но в орлянку царь играет гривной —

Где и что зависит от ума?

Ум бессилен, даже самый дивный,

Потому что властвует чума.

Но какое чудо — письма эти!

Так писал Рене Елизавете,

Как ни разу в жизни никому.

Не читайте старых писем, дети,

Не ищите помощи уму.

Ум велик, но бытие на грани,

И в Гааге, где цвели герани,

Те же мрак, безумство и распад,

Тот же сад — и бункер на охране,

Где княжна гуляла в листопад.

И княжну молва из дома гонит,

И мудрец в предсмертной муке стонет,

И опять чума плодит чуму;

Ум всесилен — только судно тонет,

И нигде не светит никому.

1981

День поэта

В день хороший, выплатной,

Тихо очередь топталась

И сочувственно шепталась,

К цели двигаясь одной.

«День поэзии» платил

Тем, кто скромно воплотил

Свои дни и свои ночки

В его пламенные строчки.

Канитель была проста:

Всяк вошедший в помещенье

Без тревоги и смущенья

Занимал конец хвоста.

Недобитый лирик чистый,

Нехудой отчизник истый,

Неречистый и речистый —

Всяк имел надежду тут.

Выпивохи, птички, птахи,

Отплатились наши ахи,

Худо-бедно —

                     полстранички

В альманахе нам дадут!

То, что с кровью наравне,

То, что высижено задом,

Напечатанное рядом,

По одной идёт цене.

Мой родной кичливый цех!

Где ещё увижу всех

В единении сердечном?

Разве на похоронах...

Что за чудо-альманах —

Мориц рядом с Поперечным!

И подобный алтарю

Свет в окошечке светился,

И никто не суетился,

Я вам точно говорю.

И ушедших в мир иной,

Отслуживших этой жиле

Тени

          вежливо кружили

В день хороший, выплатной...

1975

Деревенское утро

В седьмом часу утра,

Когда трава сыра,

Взамен других зарядок

Беру я два ведра —

Такой у нас порядок.

Росы и солнца брат,

Иду под мерный бряк

В овраг, где своды вётел,

Где наполненья вёдер

Свершается обряд.

Пока вода гремит

И в вёдрах пляшет пена,

Использую отменно

Я времени лимит.

Привык я здесь любовно,

Как древний лист альбома,

Читать не на лету

С ракушками карбона

Осклизлую плиту.

Да, будут города

И мир иных привычек,

Но пусть хоть иногда

Нисходит к нам первичность, —

Чтоб встать за солнцем вслед,

Бренчать путём зелёным

И видеть белый свет

Таким неразделённым,

Без всяких там ракет

И прочего добра,

А просто — два ведра

В седьмом часу утра.

1962

Деревня спит

Деревня спит. Лишь кошки под луною

Живут какой-то жизнью потайною,

Они черны иль черноваты —

Все.

Их дерзкие свидания чреваты

Последствиями. Кошки на шоссе.

Показан мне

Вечерний моцион,

И он

Меня ведёт к кладбищенской стене,

По ней, я вижу, стелются коты,

Танцующие ритуальный танец,

Сиренью тянет, ирисами тянет,

На чёрном прорисованы кресты.

Я так скажу:

Давно ли в страхе

Я вздрагивал при виде мертвеца?

Но гроб за гробом на плечо ложился,

И робости мой дух лишился,

Я более не отвращал лица.

Когда — так медленно — покой входил в отца

Он и в меня входил, лишь мерою иною,

Лишь истиной, что очередь за мною,

И я не отвратил лица.

Сиренью тянет. Ирисами тоже.

Их много у кладбищенской стены.

На ней видны

Внезапные перемещенья кошек.

Я так скажу теперь:

Теряем и теряем год от года,

Но новая свобода

Приходит к нам взамен потерь,

И с нею — новая забота.

Она годов отнюдь не удлинит,

А впрочем, что за радость — век прокиснуть,

Не так уж страшно этот свет покинуть,

Таким покинуть —

Вот что леденит.

Сиренью тянет, ирисами тянет,

А человека тянет в дом, к огню,

А в доме ни души.

Так медленно чиню

Свои карандаши...

1965

Детский сад

Детский сад начинает работу с восьми,

И к восьми же наш двор наполняется роем.

Человеческий отпрыск, любитель возни,

Поутру молчалив и угрюмо настроен.

Вот и мне на работу пора, я бегу,

Двор встречает меня щебетаньем картавым,

А потомство уже громоздит на снегу

Свои башни, свои трудовые кварталы.

Иногда бюллетеню, торчу у окна,

Все гляжу-наблюдаю подолгу-подолгу,

Как, вольна и буйна, от темна до темна

Приучается смена к порядку и долгу.

А уходят ребята в седьмом, в полумгле,

Второпях, не сказав «до свиданья» друг другу,

И спешат-семенят по промёрзлой земле,

Уцепившись за тёплую мамкину руку.

1962

Диалог

— Семантику выводим из поэтики.

Поэтика из этики выводится.

В итоге получаются

Пейзажики, портретики,

Короче, всё, что в книгах наших водится.

И оды.

И баллады.

И сонетики.

— Короче, вы фанатики фонетики?

И ваши декларации —

Всего лишь декорации,

Скрывающие мизерную суть?

— Быть может. Может быть. Не обессудь.

1987

Диалог о рифме, или экспериментум круцис

1

«Но, мой Паскаль, — он говорил Паскалю, —

Допустим, я для рифмы пасть оскалю,

И — что? Какая общая черта

Роднит тебя, Паскаль, с оскалом рта?

С пасхальным звоном? Пасквилем? Паскудством?

Такой подход граничит с безрассудством.

Не вижу в этом смысла ни черта!»

«А ты увидь! — Паскаль ему на это. —

Ведь ты же сам, Декарт, чутьём поэта

Назвал Монблан, а не Па-де-Кале.

Монблан — скала. От звука шаг до сути.

Ты подсказал, как сдвинуть столбик ртути,

И я, Па-скаааль, полезу пааа скаа-ле!» 1)

Сей диалог имел происходить

В подпитии хвастливом и хвалебном,

Когда Декарт придумал восходить

С запаянною трубкой и молебном

(Экспериментум круцис!) на Монблан.

Молебен — вздор? Так с этим нету спору:

На языке вертелся мооо-нооо-план,

Да монопланов не было в ту пору.

II

«Но ртуть-то будет пааа-дать по шкааа-ле! —

Вскричал Декарт. — Тогда, согласно вздору,

Что ты несёшь, не лезть бы надо в гору,

А опрометью мчать к Пааа-де-Каааале!»

Паскаль зевнул: «Так с этим нету спору...

                     Седлаю?»

Оппонент хлебнул из кружки:

«Ну нет, пешком. Пешком, но как из пушки». 2)

III

Здесь к Пушкину приходит наш рассказ.

Давно пора! Сам спор — не о ключе ли

К его стихам? Не зря же битый час

Мы проторчали с трубкой Торричелли.

Зато и слово выплыло как раз.

Итак: межполушарные качели!

Валяй, качайся — славная игра:

Одним поём, в другом ума палата.

О ртуть, она прозреньями чревата!

Так вот куда вела Монблан-гора!

IV

Там Анна пела с самого утра.

V

Поэзия должна быть глуповата.

1984

Дитя моё, голубушка ...

Дитя моё, голубушка моя,

Кого, каким словечком образумим?

Прости отца, коль можешь: это я

Повинен в том, что этот мир безумен.

За боль свою прости! Ее унять

Я не могу единственно по лени,

Не может быть, чтоб я не смог понять

Твоей болезни суть, твоей мигрени.

Да, мир безумен, и болезнь проста.

А я — я был футбольною трибуной.

А ты спросила медленно: «А та —

Та мегатонна, кто её придумал?»

А я ответил: люди. «Но зачем?!»

Зачем... Зачем я раб пустого звука?

Зачем тщета моя важнее, чем

Беда твоя, и боль твоя, и мука?

Зачем я так беспомощно стою

С таким тупым бессилием во взгляде,

Когда, вложивши голову свою

В мою ладонь, ты просишь о пощаде?

1983

Дождик

А дождь был попросту смешной —

Подпрыгивал, названивал —

Не проливной и не сплошной,

А так, одно название.

Он не хлестал, как сатана,

Не ухал чёрной лавою —

Он был похож на пацана

С картонной саблей бравою.

И человека не нашлось,

Чтоб зонтиком позорился.

И мне домой никак не шлось,

Хоть дома не поссорился.

Я на бульваре поболтал

С детишками-копушками,

Потом стихи побормотал

На скверике у Пушкина.

А дождик прыгал нагишом,

Старательно и ревностно,

И я тянул, и я не шёл,

И был хороший редкостно.

1957

* * *

Должен где–то быть и рай,

Если где–то ад.

Поскорее загорай,

Приезжай назад.

Совместим свои тела —

Чтоб к щеке щекой.

Подари чуть–чуть тепла —

Поделюсь тоской.

Ведь чужое не свое,

Поноси ее,

Пусть меня хоть полденька

Не грызет тоска.

Привези мне южный сад,

Безмятежный край.

Если есть на свете ад,

Значит, есть и рай.

Должность

Любя, шутя и немного дразня,

Вернее, полюбливая и поддразнивая,

Хорошие, добрые в общем друзья

Называли его Некрофилом.

Мол, стóит кому-нибудь помереть,

Хоть самой-пресамой усохшей старушке,

Слагавшей в первую треть нэпа

Триолеты, сонеты или частушки,

Он — тут как тут:

Постоит в карауле,

Попросят, скажет прощальное слово,

И слово его об усопшей бабуле

Прозвучит толково, сурово и нежно.

Этой своей симпатичной необщностью

Он был настоящим кладом

Для всей, так сказать, общественности,

Командующей парадом

В Московской писательской организации

(Где больше принято огрызаться).

Но вот Некрофил и сам усоп,

Никто не лезет плечом под гроб,

И хоть заняты все другие места,

Его непонятная должность пуста.

Я прочитал,

И весьма внимательно,

Книжки и рукописи Некрофила

И должен сказать, что средь них не найдено

Такой, которая б не кровила.

В этом писательском фонде

Все единицы хранения

Кровят, как кровили на фронте

Все фронтовые ранения.

Поэтому я имею

Свою небольшую идею

Касательно некрофильства.

Она такова:

Слова

Выстраивают поэта,

Как он расставляет их,

И нет у него портрета

Иного, чем свой же стих.

Когда они не на месте

В моём или чьём стихе,

Они — орудие мести,

И мы погрязаем в грехе.

И мы с вами ищем славы,

А он был поэтом чести,

И даже в потоке лавы

Стояли слова на месте —

Единственном! И на месте,

Единственном, как строка,

Стоял он, хранитель чести, в облике

Обрюзгшего старика.

1986

Дорога

Для того дорога и дана,

Чтоб души вниманье не дремало.

Человеку важно знать немало,

Оттого дорога и длинна.

Человеку важно знать свой дом,

Весь свой дом, а не один свой угол,

Этот дом замусорен и кругл,

Чердаки в нём крыты белым льдом.

Человеку важно знать людей,

Чтоб от них хорошего набраться,

Чтоб средь всех идей

                                    идею братства

Ненароком он не проглядел.

А ещё полезно знать, что он —

Не песчинка на бархане века,

Человек не меньше человека,

В этой теме важен верный тон.

Иногда в дороге нам темно,

Иногда она непроходима,

Но идти по ней

                          необходимо.

Ничего другого не дано.

1965

Дорога на Джизак

Мартовский прозрачный саксаул

Радужно струится вдоль дороги.

Это кто ж там с провода вспорхнул?

Радуйся, что сойку от сороки

Отличаешь все–таки легко;

А шоссе струится вдоль бархана,

И осталась где–то далеко.

Эта Pica pica bactriana.

Из каких заброшенных пустынь

Памяти,

   в которых мрак и стынь –

Крови стынь, окочененье крика, –

Нежная

  проклюнулась латынь,

Имя птицы выпорхнуло – Pica?

Господи, позволь закрыть глаза

Без боязни в тот же миг увидеть

То, что вижу, лишь глаза закрою, –

Господи, позволь передохнуть.

Уведи сознание с полей

Памяти,

   водицею залей,

Изведи в пустыне память ада.

Мозг жалей, а память не жалей,

Всей не надо, господи, не надо.

Сохрани мне разум, но не весь,

Дай не знать, не ведать этой муки,

Дай забыться – и остаться здесь,

Где слышны большой дороги звуки,

Где бежит дорога на Джизак,

И бежит, и радостно струится

Саксаул, и вспархивает птица

И пустыне дарит добрый знак.

За отвагу

Почернела отцова медаль,

Превратившись в предмет старины,

С той поры, как навек отрыдал

Дикий ветер великой войны.

Оттого, что не дышит ребро

Возле тыльной его стороны,

Почернело навек серебро,

Превратилось в предмет старины.

Нынче некому бляху носить,

В коробчонке чернеет она.

Нынче некого даже спросить:

За какую отвагу дана?

У какого такого села,

Положившись на память мою,

Полегла, полегла, полегла

Миномётная рота в бою?

Погубил! Про запас не спросил —

Молодая была голова.

Никаким напряжением сил

Не воротишь отцовы слова.

Почернел героический миф,

Погрузился в последнюю тьму,

Где, последний окоп раздавив,

Чёрный танк растворился в дыму.

1979

* * *

Запах дома, запах дыма,

Горько–сладкий дым степной

Тонкой струйкой мимо, мимо –

Надо мною, надо мной.

Травки пыльной и невзрачной

Терпкий вкус

         и вздох коня,

Потный конь и дым кизячный –

Детский сон, оставь меня.

Знаю, все необратимо,

Все навек ушло от нас –

Травки вкус

      и запах дыма,

И мангал давно погас.

Я иной судьбы не чаю,

Я другого

     не хочу,

Но так часто различаю,

Напрягусь и различу –

Различу сквозь дым табачный

Этой женщины изящной

Эти волосы копной,

Угадаю дым кизячный,

Пыльной травки вкус степной.

Тонкий стебель,

        горький вкус.

Низкий вырез.

Нитка бус.

Все ушло, что было нашим,

Все навек ушло от нас.

И мангал давно погашен.

И мангал давно погас.

ГОЛОС ПТИЦЫ

Голос птицы

Пир удался, но ближе к утру

Стало ясно, что я не умру,

И умолкла воронья капелла;

И душа задремала без сил,

А потом ее звук воскресил –

То балканская горлинка пела.

Я очнулся; был чудно знаком

Голос птицы с его говорком,

С бормотаньем нелепых вопросов;

И печаль не была тяжела,

И заря желторота была,

И постели был краешек розов.

Там, в постели, поближе к окну

Дочь спала и была на жену

Так похожа, что, если б у двери

Не спала, раскрасневшись, жена,

Я б подумал, что это она,

А подумал: не дочери две ли?

Пировалось всю ночь воронью,

Воронье истязало мою

Небессмертную, рваную душу,

И душа походила на пса,

Что попал под удар колеса

И лежит потрохами наружу.

Но возникли к утру на земле

Голос птицы, тетрадь на столе,

И строка на своем полуслове,

И на девочке розовый свет,

И болезни младенческой след –

Шрамик, оспинка около брови.

Этот мир был моим – и знаком

Не деталью, а весь целиком,

И лепился любовью и болью,

И балканская птица была

Туркестанской – и оба крыла

Всё пыталась поднять над собою.

Заяц белый

Заяц белый, куда бегал,

Куда бегал, что искал?

Ты в столовке ли обедал,

Папки ль пухлые таскал?

Иль на базу овощную

Со товарищи ходил?

Или песню озорную

На гитаре выводил?

Зайцы спички зажигают,

Бреют уши хоть куда,

Горизонты раздвигают,

Воздвигают города.

Заяц — физик-теоретик,

Пиджачок его в мелу,

Он билетик на балетик

Робко просит на углу.

Заяц бедный и неловкий

И не блещущий красой,

Помнишь, бегал ты с морковкой —

Длинноухий и босой?

Для того ли, для того ли

Мама зайку родила,

Чтоб охотник в чистом поле

Нежно гладил два ствола?

1975

Зимнее утро

Своих забот свободный раб,

Я просыпаюсь оттого,

Что некто вежливо сопит

И — лапы на постель.

Своих страстей кабальный князь,

В рубаху лезу, торопясь,

А некто прыгает, рычит

И рвет носки из рук.

Не вижу логики совсем

В твоих поступках, друг:

Ведь не пойду же я босым

Выгуливать тебя!

Который час? Рассвет завяз.

Темно. Поземка. Нет семи.

А некто палочку нашел

И просит: отними!

Побегаем! Туда–сюда,

И полчаса прошли уже,

Зато на пятом этаже

Тепло и желтый свет.

Там кофеварочка фырчит

И чайник песенку поет,

А некто больше не рычит

И любит всю семью.

Ах, двух минут недостает,

Чтоб перемолвиться словцом!

Прощайтесь, милые, с отцом,

Слугой своих свобод.

Надежды вольные рабы,

Теперь помчимся кто куда,

Лишь некто дома будет ждать —

Чего?— вечерних игр.

Золото

Вот холода начались.

Нынче с утра Балатон

В белом —

А клён в золотом,

Млечен —

А мол молчалив.

Каждый ларёк заколочен,

Шелест рождают шаги,

Осень —

Косматая псина

Мерно бредёт у ноги.

Тусклое золото клёна.

Что это? Дерева крона?

Или в зелёной глуби

Шхуна лежит,

                      и мерцает угрюмо

Золото возле разбитого трюма —

Кроны, дукаты, рубли?..

Клёны,

Платаны,

Дубы.

Каждый ларёк заколочен,

И одинок, одиночен

Голос осенней любви.

1965

И тёмный кипарис

Были корни кипариса

Суховаты и теплы,

А земля между корнями

Ноздревата и тепла,

И вознёсшиеся в темень

Были тёплыми стволы.

И звезда таясь глядела

Сверху вниз, и тишина

Тайной теплилась, и дева,

Было сказано, юна.

Было сказано: и тёмный

Кипарис. И нежный мирт.

И вода, что окружала

Тишину со всех сторон,

Многократно отражала

Безымянный блеск звезды.

Это небо было: небо

Отражало блеск воды.

Да и нужно ль, чтоб впрямую

Назывались имена,

Если — таинство? (И дева,

Было сказано, юна.)

Если слиты с кипарисом

И затылок и спина?

1981

Из деревьев нравится орешня...

Из деревьев нравится орешня;

Иногда случалась полоса,

И лежал я под орешней лежмя

Во блаженстве целых полчаса.

Из занятий нравится беседа

О грядущем, сущем и былом, —

Чтоб не ради сельди и десерта

Собирались гости за столом.

Под орешней стол могу поставить,

На столе кувшин соорудить,

Одного мне только не представить —

Как бы всех под кроной рассадить?

Как бы всех, кто душеньке по нраву,

Разместить за дружеским столом,

Чтобы нам беседовать на славу

О грядущем, сущем и былом.

1977

Из дневника (Вчера впервые...)

Вчера впервые взял отгул

От электродов и акул —

Да и пуста аквариалка.

Работы нет, душа пуста,

Вчера мне стукнуло полста,

К тому ж вообще акулок жалко.

Вчера мне стукнуло полста.

Приехал президент ЮНЕСКО.

Его приветствовал народ,

Пока до городских ворот

Он шел. Какая–то брюнетка

(Не городская ль голова?)

Читала в микрофон слова,

А я стоял в толпе зевак.

Вот тут–то добрые соседи

И объявили мне в беседе,

Что этот день зовется так:

День Мертвых. Славно! Прямо в лоб.

И угораздило ж родиться.

Нет, братцы, этак не годится.

(«Ковчег» же, между прочим,— гроб.)

Под вечер, лежа на боку,

Варился в собственном соку,

Боюсь, что соку был излишек.

Когда совсем не стало сил,

Таблеткой праздник закусил.

Не привезли ли акулишек?

Из древних эпитафий

Я никуда не опоздал,

Везде поспел, всему воздал

И всё, что сердцем возлюбил,

Воспел сердечно.

На диво трезвый человек,

Я понимал, что в трезвый век

Не сохранишь сердечный пыл

Навек, навечно.

Огонь, коснувшийся меня,

Был частью общего огня,

Я жил средь вас, я не сидел

В своей халупе.

И плод познанья — кислый плод

Не прежде всех, но в свой черёд

Я получил, — не в свой удел,

Но с вами вкупе.

Я норовил прожить без лжи.

Меня рвачи, меня ханжи

И те, которым всё равно,

Тянули в сети.

Но вот что важно было мне:

Не выше быть, а — наравне,

Сказать, когда молчать грешно,

И быть в ответе.

1968

Из отеческих наказов

Жениться, сын, женись,

Коль время подоспело,

Но только не ленись,

Ищи жену умело.

Старайся освежить

Подвянувшие гены,

Чтоб жить нам не тужить

Под флагом гигиены.

Татарка — вот огонь,

Не гены, а подарок!

Татарку пальцем тронь —

Останется огарок.

Голубит допьяна!

Воспряло б наше древо!

Обидно, что она

Не прочь гульнуть налево.

Бери жену позлей —

Полячку, для примера:

На нас, на кобелей,

Нужна крутая мера.

Красива и статна,

Не девка — королева!

Обидно, что она

Не прочь гульнуть налево.

Еврейка — вот душа,

Притом в уютном теле!

На кухне хороша

И ласкова в постели.

Роскошная жена —

Пленительная Ева.

Обидно, что она

Не прочь гульнуть налево.

Не знаю, как и быть.

А может, по старинке

Невесту раздобыть

В архангельской глубинке?

Вот счастье! — царство льна,

Стеснительная дева...

Обидно, что она

Не прочь гульнуть налево.

А впрочем, сын, пора

Оставить эту ноту:

Ведь глупо ждать добра

От брака по расчёту.

Когда самой судьбой

Предъявится невеста,

Тогда само собой

Нам станет всё известно.

1978

Из Японской поэзии

Немолодым усталым поэтессам,

Что так страдают каждою строфою,

Молоденьких мужей послал Господь.

1976

Избегаю новых дел...

Избегаю новых дел —

Извинить прошу покорно:

У меня большой задел,

Так что старых дел по горло.

Новых дружб не завожу —

Мне б со старыми друзьями

Чаще видеться! Сижу

В долговой я, братцы, яме.

На любовь ещё одну

Тоже я не претендую,

Обниму свою жену —

С ней живу и в ус не дую.

Умолчу насчёт страстей,

Уподобленных пожару,

Но опять рожать детей —

Поздно всё-таки, пожалуй,

Допиши свою строку,

Долюби, что сердцу мило,

Доскачи на всём скаку,

А уж после и на мыло.

1975

* * *

Известно ль вам, что значит – жечь

Стихи, когда выходит желчь

И горкнет полость ротовая?

В такой беде играет роль

Не поэтическая боль,

А боль животная, живая.

Сжигает птицу птицелов –

Гори, прозренье! Сколько слов

Безвестно в пламени ослепло?

Известно ль вам, как стоек дым

Стиха – и как непоправим

Набросок в состоянье пепла?

Горят не рукописи – мы

Палим собой давильню тьмы,

Себя горючим обливая.

И боль, которой мы живем,

Не поэтический прием,

Она – живая.

Икар

Опять, как позапрошлою весной,

Встречаю май в деревне,

Которой обеспечено в июне

Стать центром европейского купанья.

               По воскресеньям

И ныне наезжают гимназистки

В автобусах агентства путешествий —

Все в брючках, все с транзисторами, все

Акселерированно взрословаты,

И все кричат шалаво: «Ютка! Ютка!»

               Не понимаю почему,

Но в каждой группе заводила — Юдит.

               Слово «гимназистки»

Любезно языку и соблазняет

Употребить александрийский стих,

И это сознавать — занятно.

И мимо этой крашеной скамьи

Они идут растянутою цепью,

Влекомые какой-то чудной целью,

Настроенные на одну волну.

И на одной волне

                             транзисторы вещают,

Что обеспечивает постоянство

И безотказность руководства мной

Со стороны большого мира.

               Где же Юдит?

Да вот она, скакунья. Некрасива,

Но до чего приязненна! Промчалась,

И сразу видно, как ей хорошо

               И как охота

Все достопримечательности мира,

Все радости обещанной планеты

Решительным наскоком захватить

И раздарить подружкам.

               Юдит!

               Может быть, что-нибудь будет?

               Будет большой пароход...

               В узенькой душной каюте:

               — Юдит, — скажу тебе, — Юдит,

               Вот мы с тобой и одни...

Или так:

               — Мини-юбка,

               Люби меня, Ютка!

               Дайте, граждане, ответ:

               Юдит блудит или нет?

Умею.

Ну хорошо, мой милый, а теперь

Притормози свои автоматизмы,

Оставь слова и в памяти оттисни

Разгоряченность девочки чужой.

Кстати, Юдит в брюках,

И, значит, милый друг, в твоём стихе

Не ночевала правда жизни.

(Большая правда жизни!)

               Увозит

Могущественный «Икарус» девчат.

Сейчас они поедут понимать

Модерные скульптуры у мотеля,

А после, полагаю,

Поставят их автобус на паром

И повезут куда-то там туда.

И тихо в этом мире до поры.

И пар над озером восходит.

И солнышко, которому Икар

Паром предпочитает в наше время,

Обиды не выказывает, грея

Сидящего на крашеной скамье.

               Человек один сидит,

               Втихомолку шутки шутит,

               Имя ласковое — Юдит —

               В сердце дудочкой дудит.

1968

Испекла бы ты, мать, пирожка

Как засыпал снежок траву жухлую,

А рябинушка

Не осыпалась

И пылает на снежной салфеточке,

Как румян пирожок на столе.

А с утра сизой тучей укрылися

Вётлы сизые,

Ветки голые,

А на ветках сидят сизы голуби,

Испекла бы ты, мать, пирожка.

Пирожок бы лежал на салфеточке,

Сладки крошечки

На окошечке,

Мы бы, голуби, крыльями хлопали,

А рябинка бы лета ждала.

Под рябинкой не знойно, не ветрено,

Посажу в траву

Дочку малую,

На-ка, Улюшка, ягодку алую —

Знай соси да другой не проси.

1971

Исполняется с гитарой (Пробки выбьем...)

Пробки выбьем, дружно выпьем

За союз младых сердец!

Натали опять брюхата,

И не с краю моя хата —

Ай да Пушкин, ай да Пушкин,

Ай да Пушкин молодец!

Метража у нас негусто,

Гаража не нужно мне,

У меня в кармане пусто,

Но в душе большое чувство

Восхищения супругой,

Уважения к жене.

Пожалел бы поп Никита

Обручальных нам колец,

Жизнь моя была б разбита,

Я попал бы под копыта

И настал бы, и настал бы,

И настал бы мне конец.

Погоди, разбогатеем —

Богатеем стану вдруг,

Напишу лихой сценарий —

И тогда твоих стенаний

Не услышу, не услышу,

Не услышу, милый друг.

К вопросу о коммуникативной функции слова

Коммуникативная функция слова,

Она, если в ней разобраться толково,

Кому — позитивная функция слова,

Кому — негативная функция слова.

Представим, к доярке взывает корова,

Мычит некультурно и неэлитарно;

Здесь функция МУ, т. е. функция слова,

Нелитературна, но утилитарна;

Здесь МУ позитивно, коммуникативно:

Ведь, как бы ей ни было это противно,

Доярка пойдёт на вербальный призыв,

Источнику МУ кулаком пригрозив.

Но если доярка в своём терему

Мычит, поджидая шофёра Кузьму,

То ясно для самых отсталых ослов,

Что самодостаточна песня без слов;

Здесь значимо «ми» и не значимо МУ

И, стало быть, слово вообще ни к чему;

Тем более в песне оно примитивно

И, стало быть, антикоммуникативно.

Но я-то, но мы-то, я думаю, с вами

За то, чтобы песня была со словами!

За слово, зовущее жить коллективно,

А бьющее мощно и кумулятивно!

Поэтому нам и толкует наука,

Что главное — незамусоленность звука,

Поэтому мы и за МУ, и за «ми»,

За заумь, но все ж и за ум, чёрт возьми! 1)

Не в этой ли пене рождается снова

То самое, самое дивное слово,

Которое, сколько его ни зовите,

В ответ лишь хохочет, как Моника Витти!

1986

К поэту С. питаю интерес...

К поэту С. питаю интерес,

Особый род влюблённости питаю,

Я сознаю, каков реальный вес

У книжицы, которую листаю:

Она тонка, но тяжела, как тол,

Я семь томов отдам за эти строки,

Я знаю, у кого мне брать уроки,

Кого мне брать на свой рабочий стол.

Строка строку выносит из огня,

Как раненого раненый выносит, —

Не каждый эту музыку выносит,

Но как она врывается в меня!

Как я внимаю лире роковой

Поэта С. — его железной лире!

Быть может, я в своём интимном мире,

Как он, политработник фронтовой?

Друзей его люблю издалека —

Ровесников великого похода,

Надёжный круг, в который нету входа

Моим друзьям: ведь мы не их полка.

Стареть им просто, совесть их чиста,

А мы не выдаём, что староваты,

Ведь мы студенты, а они — солдаты,

И этим обозначены места.

Пока в пекарне в пряничном цеху

С изюмом литпродукция печётся,

Поэт грызёт горбушку и печётся

О почести, положенной стиху:

О павших, о пропавших и о них —

О тех, кто отстоял свободный стих,

В котором тоже родины свобода, —

Чтоб всяк того достойный был прочтён,

И честь по чести славою почтён,

И отпечатан в памяти народа.

Издалека люблю поэта С.!

Бывает, в клубе он стоит, как витязь.

Ах, этот клуб! — поэтов политес

И поэтесс святая деловитость.

Зато в награду рею гордым духом,

Обрадованно рдею правым ухом,

Когда Борис Абрамыч С., поэт,

Меня порой у вешалки приметит

И на порыв души моей ответит —

Подарит мне улыбку и привет.

1972

Кабы дома

И забитой была, и убогой,

Но на крыши хватало соломы,

И продрогший в Италии Гоголь

Вспоминал наши тёплые домы,

Обворачивал косточки шерстью

И вздыхал и смотрел за порог.

Я и вспомнил про Гоголя лишь оттого, что продрог,

Что продрог и пожертвовал честью,

Обвернув свои косточки шерстью.

А слова про Италию это всего лишь предлог,

Чтоб, вздыхая, вздыхая, вздыхая, смотреть за порог

Да за край окоёма.

Кабы дома,

Так я бы соломки под бок

Подоткнул —

И заснул.

1985

Каждому положен свой Державин...

Каждому положен свой Державин —

Тот, что нас обнимет, в гроб сходя.

А уж как творим, на что дерзаем,

Это будет видно погодя.

Каждому положен свой орёл —

Тот, что осенит крылом могучим,

Дабы ты могущество обрёл

И парить над бездной был обучен.

Мой орёл был рыж и синеглаз,

Дело было зимнею порою,

Подошёл старик Державин к строю,

Улыбнулся каждому из нас.

Каждому из нас, кто пел в строю,

Он улыбку подарил свою,

Каждого пощекотал усами —

Остальное добывайте сами.

Добываю.

А земля взяла

Моего весёлого орла,

И давным-давно «Литературка»

Обронила должную слезу. Я-то лично ни в одном глазу.

А никак не забываю турка.

Каждому положен свой Хикмет —

Рыжая рискованная птица.

А уж не положен, значит — нет,

Нечего тогда и шебутиться.

Нам-то хорошо, у нас кредит:

Всю агитбригаду в миг удачи

Целовал Назым на зимней даче!

Это нам отнюдь не повредит.

1973

Казалось бы, вовсе не сложно...

Казалось бы, вовсе не сложно,

И век бы нам это простил,

Носиться душой бестревожно

Меж тихих небесных светил.

Но в небе лихие засады

Души караулят полёт,

И знание пуще досады

Покоя душе не даёт.

Не рёв ли, не вой всемогущий

Нам чудится в звёздной пыли?

Но тут выплывает из гущи

Искусственный спутник Земли.

Он чертит свой путь одинокий

В пустыне, где холод и тьма,

Как млечное небо, далёкий

И вечный, как вечность сама.

Должно быть, какое-то дело

Доверили люди ему,

Не зря же тщедушное тело

Пустили в бездушную тьму.

И даже, быть может, связали

С ним люди надежду свою,

Не попусту ж в дикие дали

Ушёл он, а я тут стою.

Конечно, такая работа —

Она для физических тел.

Но очень знакомое что-то

Я, вперясь во тьму, разглядел.

Не битник, не праздный распутник.

Я тою же метой клеймён,

Я тоже работник, я — путник

На пыльной дороге времён.

И те, кто меня запускали,

Представить едва ли могли,

Какие я высмотрю дали —

Естественный путник Земли.

Я путник, мой путь не окончен,

Мне страшен космический гул,

И мало ли кто там не хочет,

Чтоб я свою линию гнул.

Но, Солнечной предан системе,

Я верю лишь в светлые дни,

Я знаю: какая б ни темень,

А ты свою линию гни.

И кто бы когда бы на свете

Моей ни грозил правоте,

Мне важно, что именно эти

Слова я скажу, а не те.

И если дорога разбита,

То дело и тут не труба, —

Была бы, ребята, орбита:

Работа, свобода, судьба.

1970

Камень

И здесь, и на внутреннем море — заграды, запреты,

Запрятано что-то, зарыто, закрыто, судам не ходить,

Туристам не шастать, объекты, квадраты, секреты...

Когда ж мы успели на каждом шагу наследить?

А помнится, было иное: закаты, рассветы,

По морюшку-морю по корюшку, помню, ходил,

И детушки сыты, и сами обуты-одеты,

И глубень рыбёшку, и камень морошку родил.

Когда проглядели, и камень на шею надели,

И в глубень себя потянули на тёмное дно?

Заряды, ракеты, и всё на последнем пределе,

И мхи-лишаи поседели, и мы заодно.

1984

Канны

Хорошо, когда день растает на нет,

И август идёт на нет,

И эта синяя тишина

Полна осенних примет,

И она

Не темным-темна,

А будто мягкий свет из окна —

В общежитии

Из окна.

Высокó-высокó на башне часы,

И облако при часах.

Ветерок с реки подкрутил усы,

Цветники-усы причесал.

Цветники, цветники, цветники без конца —

От Москвы-реки до дворца,

И над ними носится без конца

Разноцветных цветов пыльца.

Канны, канны,

Как истуканы, —

Рыжие парики.

Над цветниками,

Как неприкаянный, —

Ветер с Москвы-реки.

Хорошо, когда по стене подряд,

Словно канны, окна горят.

А ведь летом была темным-темна

Общежитская наша стена.

До чего же пусто! — я вам скажу —

Ни товарища, ни окна,

Только дежурная по этажу

У абажура одна.

Может, умели Адам да Ева

Жить без суматохи, одни,

А мне надоело, мне надоело —

Сутки могу, а больше ни-ни!

Только сутки

Могу без сутолоки,

А потом — ни-ни!

Хорошо, что только несколько дней

Тишине слоняться по зданию,

А уже автобусы пополней,

В столовке очередь подлинней,

В Москве под вечер похолодней,

И поезда её мчатся к ней,

Мчатся без опоздания.

Лекции, лекции на носу!

И Нечаева на носу!

У неё на халтурку зачет не сдашь —

У неё очки на носу.

Хорошо, когда лекции на носу,

И август идёт на нет,

И в общежитии, как в лесу,

Полно осенних примет.

И ещё — когда ветер с Москвы-реки

Приличиям вопреки

Пускает цветную пыльцу, как снежок,

На рыжие парики.

А вечер канны в окнах зажёг,

Подкрутив цветники-усы,

И облако висит, как флажок,

Там, где башенные

Часы.

1955

Каргополочка

Полоскала

Каргополочка бельё,

Стыли руки на морозе у неё.

        В полынье вода — не чай,

        Припевала невзначай,

        Чуть слетала песня та,

        Паром таяла у рта.

        На Онеге

Белый снег да белый лёд,

Над Онегой белый дым из труб идёт.

        Дым идёт белей белья

        Изо всякого жилья,

        Изо всякой мастерской —

        прямо в небо день-деньской.

        Город Каргополь —

Он город невелик,

А забыть его мне сердце не велит:

        Может, он и мал слегка,

        Да Онега велика,

        Да немерены леса,

        Да без краю небеса.

        Так и вижу —

На Онеге белый лёд,

Так и слышу — каргополочка поёт.

        Пусть мороз лютует зло,

        Всё равно у нас тепло,

        Грел бы душу лад да труд,

        Шёл бы дым из наших труб.

1963

Катюша

А студентки из Белграда спели мне «Катюшу»,

Они спели мне «Катюшу» и спасли мне душу.

А погромче пела Бранка, а почище Нада,

А я сам сидел на стуле, подпевал где надо.

И, как лодочки, поплыли под луною страны

Оттого, что над рекою поплыли туманы.

Ах, «Катюша»! Из райцентра у нее словечко,

А мотивчик из местечка, где живет овечка.

Там живет овечка Рая, ей двадцатый годик,

И, на скрипочке играя, старый Моня бродит.

А в районе нету Мони, никакого Мони,

Там играет дядя Федя на своей гармони.

И под скрипочку с гармошкой под большой луною

Все плывет большая лодка за моей спиною.

Мы за лодочку за нашу опрокинем чашу,

А пока святое дело — осушить за вашу.

Спойте мне еще разочек, и опять красиво!

А сойдете мне за дочек — и на том спасибо.

Одесную сядь, Катюша, а налево — Рая,

А я с чашей посередке, словно в центре рая.

Ах, не все еще пропало, нет, не все пропало,—

Я скажу тому, кто в жизни понимает мало.

А тому, кто в этой жизни понимает много,

Я скажу: «А вы, товарищ, не судите строго!»

Кереть

Утром на салме стираю бельё,

Ветрено, сыро, а дело благое,

Вот я и делаю дело своё,

В силу привычки стихами глаголя.

Ветер студён, и вода студена,

Дети и твари попрятались в норы;

Справа за салмою в створе видна

Кереть, глядящая окнами в море.

В час ли полуночный, в утренний час,

Рано ли, поздно — бывает минута:

Всё умолкает, и с Керети глас

Явственно слышен хотя бы кому-то.

Люди толкуют, что трое старух

Живы пока что, а с ними и Кереть.

Так вот и теплится благостный слух.

Ни опровергнуть его, ни проверить.

Не опровергнут и не подтверждён,

Тешит он душу надеждой благою,

Вот я и стыну под мелким дождём,

Вот я и слушаю, вот и глаголю.

Кто нас зовёт? — вопрошаю не вслух, —

Мать ли поморская, дева ль морская?

Плоть ли по Керети бродит — иль дух

Бьётся над Керетью, глас испуская?

1984

Кислых щей профессор...

Кислых щей профессор,

То есть академик,

Распевает хором,

То есть а капелла,

А его собачка

Малость приболела,

То есть оклемалась,

То есть околела.

То есть окончательно

Дело блеск,

Всё так замечательно

Перетасовалось:

Что не издавалось,

Вдруг поиздавалось,

Видно, и собачка

Переволновалась.

Ей профессор кислый

Наливает щи,

А ему собачка

Говорит: ищи!

Кажи мне, профэссор,

Любишь ли менэ?

А он отвечает:

Ё-К-Л-М-Н.

1987

Когда его бранят

Когда его бранят (а все кому не лень

Его бранят), когда его бранят,

Я надеваю на уши броню —

Не слушаю.

И не браню.

А тем, которые брюзжат или бранят

И брызжутся слюной у пьедестала,

Я говорю:

— Коллеги, сплюньте яд!

Или сглотните.

Ничего с вами дурного не будет.

А брызгаться вам вовсе не пристало.

Да, чувством меры он не наделён;

Да, хвастуном зовётся поделом;

Да, он стихи читает, будто чтец,

А это глупо;

Да, он раб приёма.

Но ведь не раб приёмных, не подлец,

Не льстец! Он был плечом подъёма

Поэзии, он был подъёмный кран

Поэзии — и был повёрнут к нам.

И мы учились —

                         рабски! —

                                          у него,

Мы все на нём вскормились, лицемеры!

Беспамятство страшней, чем хвастовство.

А чувство меры...

Ах, было бы просто чувство.

Но с ним-то у нас негусто,

И слюна это просто месть

                 Тому,

У кого оно просто есть.

Когда его бранят (а все кому не лень

Его бранят), когда его бранят,

Я вспоминаю давние слова

О просто чувстве. И квартиру два.

Люблю его и тридцать лет спустя,

Люблю его — без всяческих «хотя»

И давних адресов не забывая.

Он — век мой, постаревшее дитя,

Дом семь, квартира два,

Душа живая.

1986

Когда по безналичному расчёту...

Когда по безналичному расчёту

Расчётливую делаешь работу, —

Уловленную душу измочаль,

Пиши: звезда горит, душа трепещет,

И бездна, бездна, бездна в берег плещет,

И со свечою мается печаль.

Твори безбедно и небесполезно,

Звезда, свеча, душа, печаль и бездна —

Отборная оснастка для стихов,

Которые не слишком даже плохи,

И как-никак, а документ эпохи,

И ловят души на манер силков.

Но выгляну в окно, там ночь немая,

Там город спит, себя не понимая, —

Юдоль непонимания и лжи,

Там бездны мрак бензином в берег плещет,

Душа дрожит и на ветру трепещет,

И как всё это выразить, скажи?

1984

Когда строку диктует чувство

Адель, падучая звезда,

Ты ярче прочих звёзд горела,

Они мерцают постарело,

А ты умолкла навсегда.

Критерий истинности — смерть.

Адель, погибшее светило,

Тебя надолго не хватило, —

А мы всё крутим круговерть.

Когда строку диктует страсть,

Она рабыню шлёт на сцену.

Адель, какую платим цену

За счастье петь! —

Звездою пасть,

Сгореть, скатиться с небосвода.

Адель, какая несвобода,

Когда строку диктует страсть!

1980

Когда человек больной

Когда человек здоровый,

Ему на всё наплевать.

Когда человек здоровый,

Он зря не ляжет в кровать.

Зачем ложиться в кровать? —

Он человек здоровый.

Когда человек больной —

Ох, до чего ему маетно!

Когда человек больной,

Особенно если маленький,

Ох, до чего ему маетно,

Когда он лежит больной!

Вот он лежит, родной,

Ни слова не говорит, —

Где у него болит,

Что у него болит.

Мается и молчит.

Мечется и кричит.

Когда человек здоровый,

Ему чего горевать? —

Может ходить по дорогам,

А может петь-распевать.

Только нет от этого прока,

Если рядом кому-то плохо:

Кто-то мечется,

Кто-то мается,

Кто-то лежит больной, —

Особенно если маленький,

Маленький и родной.

1958

Колокола

Живём в сени колоколов

Тиханьского аббатства.

Здесь храм воздвигнут будь здоров,

Да оскудела паства.

Уж не морочат сирый люд

Небесные фальцеты,

Зато безбожникам дают

Органные концерты.

Орган с бессмертною душой

Секретничает

                         ради

Её потребности большой

В гармонии и ладе.

Орган туда уносит нас,

Где скорбь души не травит,

А колокола бренный глас —

Он телом нашим правит.

Известно нам из древних книг,

Что колокола звуки

Язык развязывали вмиг,

А там, глядишь, и руки.

Когда порой колокола

Глаголом одержимы,

Такие варятся дела,

Что валятся режимы.

Но отшумели те деньки,

И нет расстриг-монахов,

И динь-динь-дини далеки

От этаких замахов.

На скамьях нет свободных мест,

Внутри светло и чисто,

Мы здесь, нам по сердцу приезд

Столичного солиста.

Мы озираем божий храм

Без истовой натуги,

И важно льются в души нам

Прелюдии и фуги.

1968

Коля

В простодушном царстве

Коли Старшинова

Проживают цапля,

Щука и корова.

За боркун, что Коля

Подарил под пасху,

Нацеди, бурёнка,

Молочка подпаску!

Колю звать к обеду,

Цапля, носом стукай!

А вести беседу

Станет он со щукой.

Щука всё-то знает,

Там и сям служила,

У неё на зависть

Становая жила.

И у Коли тоже

Ни усов, ни жира,

Потроха, да кожа,

Да струною — жила.

Не ему ли гости

К совершеннолетью

Перебили кости

Пулемётной плетью?

Не его ли, Колю,

Всё равно что плетью

Садануло болью

К тридцатитрёхлетью?

Он живёт неслабо,

Завязал до смерти.

Не страшны ни баба,

Ни враги, ни черти.

Над рекой избёнка —

Деревца живые.

На дворе бурёнка —

Боркунок на вые.

Во саду ли щука

Надрывает глотку.

На ходулях цапля

Лихо бьёт чечётку —

Под щукины частушки пляшет.

1981

Коневичи

Уж как кореш кореша волок

В Кóневичи, горный хуторок,

Тропочкой, взбирающейся круто,

С нитроглицеринчиком в горсти.

Думали, вовек не добрести.

Добрели. Хорошая минута.

Выбрались и встали в полный рост.

Высится над кручею погост.

Кто ж это глядит на гостя косо?

Коневичи в саблях и усах,

Коневичи с трубками в устах —

Грозные хранители утёса.

Кореша встречает отчий кров,

Коневич-отец кричит, суров:

«Как тебе не стыдно, срам те било!

Гостя уморил бы, что тогда?»

(Тропочкой крутою, вот беда,

Гостюшке дыханьишко отбило.)

Коневич восьмидесяти лет

Гостя волочёт на табурет —

Около печурки поспокойней.

Вслушиваясь в Коневичей речь,

Гость мечтает: здесь бы и прилечь —

В Коневичах, возле колокольни.

Здесь и отдохнуть в конце концов —

Около усатых удальцов,

Высеченных местным камнеделом;

Так, чтоб с высоченной вышины

Долы были свежие видны,

Спящие в тумане отверделом.

Коневич-отец несёт вина,

Посидите, молит, дотемна,

Переспите тут, а сýтра доле;

Добрым сыром хвастает старик;

Вслушиваясь в Коневичей крик,

Гость соображает: козий, что ли?

«Козий, что ли?» — спрашивает у

Кореша, а тот ни тпру ни ну;

Коневич-отец, сидящий рядом:

«Козий, козий», — гостюшке в ответ.

Меркнет за окном небесный свет.

Гость глядит на сыр хорошим взглядом.

Мур да мур, мурлычет кот сквозь сон,

Всё угомонится, спит и он;

Горы прикорнули у порога;

Даже псы не брешут из конур.

Как там у Серёжи? — Warte nur.

Balde. Скоро. Подожди немного.

1987

Конец сезона

Собака, мы с тобой одни,

И не для нас свои огни

Москва ненастная зажгла,

Москва пустая.

Где наши солнечные дни?

Где наша стая?

Когда кончается сезон —

Сезон удачи, есть резон

Всему на свете предпочесть

Тебя, собака,

И это общество почесть

За честь, за благо.

Ты просто рядом полежи,

Сезон предательства и лжи

Открыт, а нам и дела нет,

И лучший довод —

Оставить вырубленным свет

И вырвать провод.

У телефона пасть нема,

Ненастье ломится в дома,

Но мы снесём с тобой, снесём

Свой долг собачий,

Когда кончается сезон —

Сезон удачи.

1983

Кончена дружба

Кончена дружба – дороженьки врозь.

Как не отметить событие это?

Все же немало пожито, попето,

Славно нам пелось и славно жилось.

Сядем, как прежде, и сыр пожуем,

Чаши наполним и души остудим,

Что пережито, того не забудем,

Что позабудется – переживем.

Все, что простительно, то прощено,

Что непростительно, то не простится.

Можно б ругаться, но проще проститься.

Кончена дружба – допьемте вино.

Кончена песня, и ночь на дворе,

Спеть бы другую, да поздно, да поздно,

Швы разошлись, разойдемся порозно –

Ночь на дворе, и виски в серебре.

Все же позвольте, тряхнув стариной,

Пару слезинок глотнуть напоследок:

В том–то и дело, что больно он редок –

Дружбы старинной напиток хмельной.

1976

Кто сожрал?

Человека в человеке

Кто сожрал? Автомобиль.

От него мы все калеки —

И в душе и в плоти гниль.

Но лишь только «жигулёнок» —

Свояка кичливый гнёт —

Задрожит, как жеребёнок,

И копытами взбрыкнёт, —

Как я сразу вырастаю

В своих собственных глазах!

Как я версточки верстаю,

Позабыв о тормозах!

И ничуть не озабочен

Перспективою суда,

Вдоль отравленных обочин

Я лечу туда, туда,

Где на мерзостном погосте

Спросит грозный судия:

— Человеческие кости

Кто глодал?

— И я, и я...

1980

Куда денусь?

У души моей вот-вот

Загремят раздоры с телом,

Намекнула между делом

Душа телу на развод.

Разойдутся, разведутся —

Тело вниз, душа наверх,

А я, бедный, куда денусь,

С кем остаться мне навек?

С телом в темень не хочу —

Чем в бездушии заняться?

К душам жить не полечу —

Ни прижаться, ни обняться.

Мне бы с вами, мне бы с вами,

Хоть на корочке сухой,

Хоть на краешке скамьи —

С вами, милые мои.

1976

Кукушка

Пред светлою водою

Стою с пресветлым ликом.

Кукушечка кукует

На острове Великом.

На острове Великом,

На дальнем берегу.

А сколько насулила,

Сказать я не могу.

Кукуй, кукуй, кукушечка,

До ста и до двухсот.

Пусть всё, что мной упущено,

Надежда припасёт.

Ах, что ты мне напела!

Колеблется вода —

А вижу, как из пены

Растут мои года.

Во всём удача вышла,

Проснусь — и счастлив я:

Сосед поёт чуть слышно,

А песня-то моя!

Чтоб дед не задыхался

От палочки дрянной,

Несут ему лекарство,

Задуманное мной.

Бегут ко мне детишки —

Я сказку им сложил...

Кукуй, кукуй до тыщи,

Чтоб я подольше жил!

А может, всё успею

И на своём веку!..

Кукушечка кукует:

«Ку-ку, ку-ку...»

1958

Куплю тебе платье

Куплю тебе платье такое,

Какие до нас не дошли,

Оно неземного покроя,

Цветастое, недорогое,

С оборкой у самой земли.

Куплю тебе, кроме того,

Кассеты хорошего звука,

Кассетник включить не наука,

И слушай и слушай его.

Но ты мне скажи: отчего,

Зачем эти тяжесть и мука?

Зачем я тебя и детей

Так тяжко люблю и жалею?

Какою печалью болею?

Каких содрогаюсь вестей?

И холод зачем неземной

Меня неизменно пронзает,

И что мою душу терзает —

Скажи мне, что это со мной?

С обложкой весеннего цвета

Куплю тебе модный журнал,

Прочтешь три–четыре совета,

Нашьешь себе платьев за лето —

Устроишь себе карнавал.

С оборкой у самой травы,

С оборкой у желтой листвы,

С оборкой у снега седого.

С оборкой у черного льда...

Откуда нависла беда?

Скажи мне хоть слово, хоть слово.

Лаванда

«С детьми ходили за лавандой».

Наткнусь в блокноте на строку –

И яви отблеск лиловатый

Из тусклой глуби извлеку.

Вдоль озера, затем тропою

Вдоль склона, где термальных вод

Окаменелые покои,

Затем вдоль рощицы и вот

Под негустой древесной кущей

Залиловело, и запах

Цветок лавандулы, растущий

Не врозь, а в купах и снопах.

Давно заброшенных посадок

Остатки

     нежно расцвели

Средь рощ, где жив еще остаток

Давно разлюбленной земли.

Она размечена на цели,

Взрывчаткою начинена,

Но разве так на самом деле

Была задумана она?

Дыши,

   дитя,

     глазами хлопай

В Европе, пахнущей Европой,

Лавандой, мятой, чебрецом,

Замри, дитя, перед лицом

Земли, где длительностью слога

Так пахнет смертная строка,

Как нежным запахом цветка

Жена разлюбленного бога.

Ласточка

Собиралась ласточка

Улетать на юг

И глядела ласково

На своих подруг –

На подруг, с которыми

Заниматься сборами,

И делить с которыми

Сотни верст пути,

И в пути с которыми

Разговор вести.

И ко мне наведалась

Поразмять крыло,

Щебетала весело,

Что на ум пришло:

«Ничего не ведомо,

Ничего не гадано

И ничто не задано

Наперед судьбой,

А проститься надо нам

Навсегда с тобой».

Увидала ласточка

Мой унылый лик

И сказала ласково:

«Не грусти, старик!

Не с добра приходится

За теплом охотиться,

Но порою сходится

И с горой гора.

Ты прости, как водится,

А теперь – пора».

Пожелал я ласточке

Всех заморских благ.

Это ты прости меня,

Коли что не так.

Не сойтись с горой горе,

Ты крутись в чужой жаре,

А я тут в своей норе

У зимы в плену

На своем родном дворе

Подожду весну.

Летела гагара

Летела гагара — над нашей моторкой гагарка летела,

Над нашим мотором, ревущим надсадно, летела гагара,

Гагара из перьев, из тёплого пуха, из бренного тела,

Но также — из песни, и песню полёта крылами слагала.

Летела гагара над чистым пространством, над мирным простором,

Над Марьиной Коргой, семью островами, косою, лесами,

И с пеной на гриве волна не ревела за нашим мотором,

Над нашим мотором хрустально висела волна Хокусаи.

А пятнышко туши на чистом пространстве поморского шёлка

Вдали размывалось, а песня полёта едва различалась,

И песня прощалась со всей нашей тишью, погибшей без толка,

И песня к нам в души, поняв, что без толка, уже не стучалась.

1984

Летняя элегия

Я детей своих отправлю

В направлении разлуки —

На черничку, на брусничку,

На всё лето, на весь век.

Сам стопы свои направлю

В направлении науки,

У меня свободны руки,

Я свободный человек.

Я в науке вроде дядьки

Иль, верней сказать, наседки —

У меня чужие детки,

Все равны, как на подбор.

А моих лелеют тётки,

И мои как птички в клетке

Иль, верней, как рыбки в сетке —

Там калитка и забор.

За калиткой методички

Заполняют рапортички,

Промеж деток массовички

Вьются, вьются — не унять.

Все скандируют речёвки

И штудируют текстовки...

Я сижу с учениками,

Силюсь истину понять.

Мы эвристику применим

При решении задачи,

Мы игрой воображенья

Схватим истину живьём.

И покончив с делом этим,

Птичку-галочку отметим,

Проскандируем речёвку,

Рапортичку пожуём...

1977

Люби меня

Люби меня, целуй меня в тоске

За то, что мир висит на волоске,

За то, что мир, тобою населённый,

Так сладостен и так необъясним,

Что каждый раз робею перед ним,

Как в первый раз теряется влюблённый.

Люблю тебя — и чушь твою и суть,

Шепчу тебе одно и то же: будь!

О, будь со мной, мне ничего не надо, —

Не мне ль удача выпала во всём?

Люби меня, и мы себя спасём,

Не уводи блуждающего взгляда!

Сезон удачи кончится скорей,

Чем грянет залп, пугая сизарей,

И в шуме крыльев брызнет кровь на стену.

За то, что жизнь висит на волоске,

Прижмись ко мне, расслышь меня в тоске,

Не дай беде прийти любви на смену!

1980

Мадьярское застолье

Когда язык уму не внемлет,

Когда опять кувшин подъемлет

Хозяин-старикан,

А обе дочери с мужьями

Вовсю следят, сказать меж нами,

Не пуст ли твой стакан, —

Тогда, русак, держись валетом,

Пить — пей, но не забудь при этом:

Теперь не до речей!

Налей-ка сам обеим сёстрам,

Кувшин, ведь он на то и создан,

Чтоб пелось горячей.

А песни Кларики так хриплы,

Что, как смычка по скрипке скрипы,

Извлечь умеют дрожь.

И вот признательно и робко

Души фанерная коробка

Вибрирует... Хорош!

Готов, давись слезой прогорклой!

Туда, где солнышко за горкой,

Рванись — и протрезвей.

Там за полями, за лесами

Поют не ангелы — мы сами

И хриплый соловей.

Когда мужья долой с катушек,

Мадьярки света не потушат,

Коль песня горяча.

Ах, есть кому в полнощном доме

Водить нездешнею ладонью

Вдоль влажного плеча...

1965

Мальчик в красной рубашонке...

Мальчик в красной рубашонке

В океан бросает камни.

Океан глотает камни

И не делает кругов.

В мире нет ни рыб, ни чаек,

Ни людей, ни берегов.

Никого на свете нет,

Океан обложен ватой,

Из глубин

холодноватый

Проступает ровный свет.

Мальчик в красной рубашонке,

Человек незрелых лет,

В океан бросает камни,

Машет тонкими руками

Камню, брошенному вслед.

Как в капкане хомячок,

Всхлипнув, гаснет звук бултыха.

Мир обузданности

тихо

В бездну времени течёт.

Чайка плачет в вышине,

Рыба плачет в глубине,

Начинается отлив,

Мальчик весел и соплив.

1976

Мать, а ведь самая малина теперь...

Мать, а ведь самая малина теперь, пожалуй.

В лес пора.

Сойдём, не доезжая Клина, —

Иль мы с тобой не мастера

Заготовительного цеха?

Мать, собирайся, не до смеха,

Малину собирать пора!

Сойдём и подадимся вправо,

Работать надо — выходной!

В лесу работников орава,

А ягод вовсе ни одной.

Ну нет!

Малины — изобилье.

Иль мы с тобой перезабыли

Свои места и надлежит

Нам чьим-то следовать советам?

Ну нет, привет!

Мы — по кюветам,

Авось бидон и набежит.

Зато известно наперёд,

Как после, стылою порою,

Когда снега тебя покроют

И душу стужа проберёт, —

Придёт черёд,

Наступит срок

Ему,

       пахучему варенью.

Оно, по щучьему веленью,

На скатерть — скок!

                                Ну, мать, кончай

Печалиться,

                     подуй на чай,

Не век стоять зиме угрюмой.

Ты вспомни некий выходной

И с пониманием подумай:

Куда садовой до лесной!..

1965

Мгновенье

В телефильме «Семнадцать мгновений весны»

Промелькнуло мгновенье далёкой войны,

Припылённое давностью дня,

И я понял, что я этот день узнаю

И что именно я на экране стою,

И прожгло этой мыслью меня.

Хроникальные кадры, а фильм игровой,

Настоящие бомбы, и грохот, и вой,

Но, как некогда, снова, опять

Отодвинулась кровь, и умолкла война,

И упала на нас, на меня тишина,

Будто бомба, рванувшая вспять.

Там был я, и мой двор, и другие дворы,

Меньше года осталось до мирной поры,

А детали я мог позабыть.

Не в начале войны и не в самом конце —

Сколько нас на Садовом стояло кольце?

Миллион человек, может быть.

Сколько их мимо нас под конвоем прошло?

Я за давностью лет позабыл их число,

Да казалось — и нет им числа.

И не щурясь, не жмурясь, не хмуря бровей,

Мы смотрели на воинство падших кровей

Без особого вроде бы зла.

Мы стояли, никто головой не вертел,

И никто говорить ничего не хотел,

Мы смотрели — и только всего.

И у старых старух, у последней черты,

У предела безмолвья не дёргались рты,

И не крикнул никто ничего.

И старательно шли они — эта орда,

И как будто спешили куда-то туда,

Где хоть вдовы забьются в тоске!

Но застыла Москва молчаливой вдовой,

И застыли дома, как усталый конвой,

И мгновенье застыло в Москве.

Долго длилось мгновенье, и мы, пацаны,

В океане людском в океан тишины

Перелили до капли свою.

Будешь фильм пересматривать — лучше смотри:

Это мы, это Малая Дмитровка, 3,

Это я там в народе стою.

1975

Менуэт

Ах, менуэт,

             менуэт,

                     менуэт,

К небу взлетающий, будто качели!

Ах, эта партия виолончели!

Годы минуют, а музыка — нет.

Мамка доходит в тифозном бреду,

Папка в болоте сидит с миномётом,

Я, менуэт раздраконив по нотам,

С виолончелью из школы иду.

Гордо гремят со столба имена,

Золотом полнится ратная чаша,

Встану как вкопанный:

                   бабушка наша!

Бабушка наша — при чём тут она?

Чем же ты, бабушка, как Ферапонт,

Обогатила наш Фонд обороны?

Что за червонцы, дублоны и кроны

Ты отдала, чтобы выстоял фронт?

Бабушка скалкою давит шалу,

Дует в шалу,

                 шелуху выдувая,

Тут её линия передовая —

Внуков кормить в горемычном тылу.

Бабушка, пальцы в шале не таи,

Имя твоё прогремело по свету!

Нет перстенька обручального, нету, —

Знаю я, бабушка, тайны твои!..

...Что за война с тыловой стороны,

С той стороны,

               где не рыщет каратель?

Всё же — скажу про народный характер

И про народный характер войны.

В том и характер,

                   что дули в шалу

Или под пулями падали в поле,

Только бы в школе порхали триоли,

Как на беспечном придворном балу!

Ах, этот бал,

               эта быль,

                         эта боль,

Эти занятья по классу оркестра,

Нежные скрипки, прозрачный маэстро,

Музыка цепкая, как канифоль.

Ах, этот Моцарт,

                   летящий вдали,

Эта тоска по его менуэту!

Бабушки нету, и золота нету,

Нового золота не завели.

1974

Минское шоссе

Ради будничного дела, дела скучного,

Ради срочного прощания с Москвой

Привезли из Тулы тело, тело Слуцкого,

Положили у дороги кольцевой.

Раздобыли по знакомству то ли случаю

Кубатурку без ковров и покрывал,

Дали вытянуться телу, дали Слуцкому

Растянуться, дали путнику привал.

А у гроба что ни скажется, то к лучшему,

Не ехидны панихидные слова.

И лежит могучий Слуцкий, бывший мученик,

Не болит его седая голова.

С чем покончено, то галочкой отмечено,

Что продлится, то продолжится само,

В канцелярию любезного отечества

Всё написанное загодя сдано.

И стоим, как ополченье, недоучены,

Кто не втиснулся, притиснулся к дверям.

А по небу ходят тучи, а под тучами

Чёрный снег лежит по крышам и дворам.

Холодынь распробирает, дело зимнее,

Дело злое, похоронная страда.

А за тучами, наверно, небо синее,

Только кто ж его увидит и когда.

1986

Мне бы плыть на медленной байдарке...

Мне бы плыть на медленной байдарке

По рассветной розовой воде,

Чтобы всюду были мне подарки,

Чтобы ждали праздники везде.

Чтобы птицы ранние свистали —

Это ведь не я их разбудил.

Чтобы ветки мокрые свисали,

Чтобы я лицом их разводил.

Позабудут выдры свои норы,

Вылезут ко мне средь бела дня.

Сто кувшинок хлынут в мои ноздри,

Сто пушинок сядут на меня.

Сто мальков мне пальцы защекочут,

Лишь возьму и руку окуну.

Я слова упрячу за щекою,

Никого неловко не спугну.

А когда вблизи ударит рыбина,

Ринусь я глазами ей вослед —

И не надо мне фунтовой прибыли,

У меня и удочек-то нет.

Ни двустволки, ни учёной суки,

Ни капкана нет, ни западни.

Снасти — для слепых и для безухих,

Ну а мне — на что же мне они?

1957

Мне важно ничего не растерять

Мне нужно одиночество, как дот,

В котором я могу уединиться

От времени,

От временных забот:

Бетонный склеп и узкая бойница.

Бетонный свод и тоненькая щель.

Я к ней прильну и вдруг увижу цель —

Цель жизни

Или просто жизнь без цели,

И пиршество,

И слёзы на пиру.

Я оптику туманную протру

Полой шинели.

И если повезёт, то я тетрадь

Заполню до последнего листочка.

Мне важно ничего не растерять.

Нужна глухая, замкнутая точка.

Бетонный свод — и луч издалека...

1981

Морская трава

Эту пряную перину

Море вынесло на берег,

Солнце воду испарило,

Получилось хорошо.

Я прилёг, и кеды скинул,

И прикрыл рубахой спину,

Получилось хорошо.

А под боком — этот сильный,

Отливающий слюдой

Океан

С его подсиненной,

Подсоленной водой;

Эта в родинках-корабликах

Корявая спина;

Эти крабы,

Эти раки,

Эти раковины дна.

Этот берег — он как счастье,

И от пропасти вершок.

Я прикрыл глаза отчасти —

Получилось хорошо.

И запел и заискрился

Океан в моём мозгу...

Сухопутная я крыса

И торчу на берегу!

Мне бы бросить этот берег

И матросить наяву!

Вот ведь блажь!

А сердце верит,

Что и вправду уплыву.

1963

* * *

Мы не рабы. Рабы не мы.

Мы ниже,

Мы – рыбы, скользкие сомы

Из жижи.

Рабу тоска, сому покой,

Мы немы,

Зарыться в ил, и никакой

Проблемы.

Мы не рабы, не убежим –

Убудем.

Рабовладельческий режим

Уютен...

Мы поводили в ясли наших чад...

Мы поводили в ясли наших чад

И перешли в другое министерство.

Наш новый храм — районный детский сад,

Где мини-граждан лепят нам из теста.

Тому, кто в лепку вкладывает пыл,

Спасибо скажем, хоть и знаем крепко,

Что кто бы где бы как бы ни лепил,

Какое тесто — такова и лепка.

А тесто что ж? — месили мы его,

Дрожжей немало, и крахмала в норме.

Взойди, взойди, живое вещество,

Запузырись в знакомо милой форме!

Переброди —

И нас перерасти,

Когда словам настанет срок рождаться,

И огнь прими,

                       и плотью оплати

Максимализм наследного гражданства!

1976

Мы ушли от Никитских ворот

Напротив той церкви,

Где Пушкин венчался,

Мы снова застыли в строю.

Едим, как в то утро,

Глазами начальство,

Не смотрим на школу свою.

Отсюда, из сада,

Мы с песней, как надо,

Всем классом пошли под венец.

С невестой костлявой

На глине кровавой

Венчал нас навечно свинец.

А то, что у нас

Не по росту шинели,

Так это по нашей вине:

Мы попросту роста

Набрать не сумели,

Добрать не успели к войне.

Пускай неказисты,

Зато не статисты —

Мы танкам не дали пройти.

Мы сделали дело,

Мы — тело на тело —

Ложились у них на пути.

Хоть мы из металла,

Но нам не пристало

Торчать у Москвы на виду:

Мы не были трусы,

Но были безусы,

И место нам в школьном саду.

К нам Пушкин приходит

Молчать до рассвета,

Во фраке стоит в темноте,

А рядом во мраке,

А возле поэта —

Наташенька в белой фате.

1972

На берегу

Довольно хлюпать, брат, и течь,

Входи —

             куда как славно!

С рассвета истопила печь

Старуха Николавна.

Она орёт на все лады,

Ругается безбожно,

Но с нею — можно у воды,

А без неё — не можно.

Ведь это важно иногда,

Что есть где обсушиться,

Что есть земля,

Что есть вода,

Что есть уха-ушица,

Что белый свет совсем такой,

Каким он быть назначен:

Что день — деньской,

А люд — людской,

А как же, брат, иначе!

1961

На лыжах

Январский снег, звенящий тонко,

Лыжня лесная для забав.

И эта девочка-эстонка

С январским ветром на зубах!..

Мы не бежали — мы летели,

Неслись на крыльях озорных,

И друг на друга не глядели,

И обгоняли остальных,

И лыжи верные не липли —

Скользили, слушались легко.

Потом прошли деревню Липки,

Там пили чудо-молоко.

И были сказки за кустами,

Глаза в серебряной пыли...

Опять неслись. Потом устали.

Искали путь,

Потом нашли.

Мы не заботились в столовке,

Что для кого-то смех нелеп,

Щепотью брали из солонки

И густо сыпали на хлеб,

Галдели, требуя добавки,

Орали бравое «ура»,

Робели старенькие бабки,

И улыбались повара.

Потом был вечер,

Он, как олух,

В истоме лез через кусты,

И снег жевал, и между ёлок

Искал эстонские цветы.

И пахло хвоей и щепою,

И мглу на небо налило,

И вечер звёзды брал щепотью

И густо сыпал на село.

1958

На родине моей осела пыль...

На родине моей осела пыль,

Которую усердно выбивала

Могучая и дикая рука.

Не так ли: выбьют пыль из тюфяка —

И колотьбы той будто не бывало?

Утихло содрогание земли.

Я видел, как бульдозеры скребли,

Верней сказать, я видел, как сгребали

Ту улицу, с которой я вбегал

В ту комнату, которую едва ли

Теперь припомню.

Но это было в прошлый мой приезд.

На этот раз на месте прежних мест

Шумит проспект. Терпение и вера

Мне помогли найти остатки сквера,

Но опознать деревьев я не мог.

Здесь у дверей курился наш дымок.

Здесь ясень был и был дымок мангала,

И девочкою мама в дверь вбегала,

Когда тот ясень веточкою был.

Постой ещё:

Здесь были дверь,

И стены,

И улица, которая теперь

Сошла со сцены.

Ах, если всяк да со своей святыней!

Не заглянуть ли лучше на базар,

Чтоб ввечеру потолковать за дыней

Под небом жилмассива Чиланзар?

Мы дыню разъедим, а завтра днём

В сухую землю веточки воткнём,

Узрим новорожденные кварталы

И с пылью их смешаем светлый прах,

Который унесли на башмаках...

Прости, привязчив я.

1970

На свадьбе, на свадьбе

На свадьбе Поэта с актрисой Ларисой Курзо,

Где было полсвета, а не был один Доризо,

Но было, ах, было полсвета — и Мэтр, и Олег,

И Мастер Пуцыло, и сто достославных коллег;

На свадьбе, на свадьбе, в Никитской смурной слободе

Так весело было не знавшей о близкой беде

Актриске Лариске, не ведавшей вовсе, что ей

Так бедно и скудно, так скупо отпущено дней.

И набузовавшийся до положения риз,

Один из набравшихся (то есть надравшихся из)

Вдруг вспомнил о культе, и всхлипнул, и выхватил кольт,

Чтоб смачные пули свистали меж смачных икот;

И ментор Поэта, поддавший за русскую речь,

Скакал без штиблета, попавшего в русскую печь,

И требовал ласки, за бабу приняв мужика,

А тот для острастки на Мэтра взирал свысока;

И буйное пламя сжирало штиблет, хохоча,

И буйные пули дробились о светлые лбы,

И, булькая чревом, кренилась бутыль первача,

И всё это билось, клубилось, рвалось из избы;

И всё это пело, гудело, как дивный хорал,

И мытарь культуры взвивался и кольтом играл,

И пастырь, как пластырь, всё ластился в дивном бреду

И требовал клятвы, что я к нему с лаской приду.

Но солнечно было в кромешной курной слепоте,

В потешной и грешной в Никитской дурной слободе,

Лишь плакала дева, не знавшая вовсе, что ей

Так бедно и скудно, так скупо отпущено дней.

1985

Над зарослями тросника...

Над зарослями тростника

Осенний ангел пролетел,

И сник и пожелтел

Тростник.

Осенний ангел остудил охоту

Играть в слова

И пробудил в уме

Готовность, не сказать чтобы к отходу,

Но всё ж к приходу холода

И тьме.

Пора, приятель, подводить итоги!

Что вечны мы, так это люди врут.

И я пришёл к заброшенной протоке

Считать цыплят.

(По осени и труд.)

И, задевая облака,

Осенний ангел пролетел,

И тень скользнула надо мной,

Над зарослями тростника,

Над вымышленною страной, где гуси,

Где вместо чучел ветхие бабуси,

Чтоб отогнать скворцов от винограда,

В дырявые кастрюли вяло бьют,

Где кроют крыши, спят, едят и пьют,

И над реальною страной, где надо

Считать цыплят, которых вовсе нет,

И пялить чёрный глаз на белый свет —

А он двоится.

Двоится и тростник, озёрный злак.

Но треск какой-то в тростнике таится,

Какого-то разряда тайный знак.

Или разлада?..

1968

Не карамель

Загадку задал мне

Старик Иван Степаныч:

В цветочках, а не луг,

Под крышей, а не клуб,

С начинкой, а не карамель.

— Автобус! — крикнул я. —

Везёт детишек в лагерь!

Степаныч аж затрясся,

Повизгивал,

Слезливые глаза ладонью растирая,

Закашлялся,

Вдруг посинел и умер.

Теперь лежит

С Филипповной своею рядом.

Никто к ним не заглянет.

Пришел бы сын, да больно далеко

Ему шагать из братской той постельки.

Прости, Степаныч! Так я и не знаю

Ответа на твою загадку:

В цветочках, а не луг,

Под крышей, а не клуб,

С начинкой, а не карамель.

1965

Не мне нанизывать на нить...

Не мне нанизывать на нить

Безликих чисел ожерелье,

Привык я более ценить

Наитие и озаренье.

Нет, я не верю в мощь числа —

Лишь чувству истина открыта!

С упрямством старого осла

На вкус оцениваю жито.

Зато с упорством муравья

Я верю в чёрную работу:

Знакомство с фактами, друзья,

Полезней чувству, чем расчёту.

Ведь факт имеет плоть, а плоть

Имеет плотность и фактуру.

Сумеем плоть перемолоть,

Глядишь, раскусим и натуру.

1973

Не то, что мнится мне...

Не то, что мнится мне,

Природа, — ну и ладно!

Моя в моём окне

Пригожа и нарядна.

Её рассудок здрав

(Хоть он, конечно, мним),

И крут порою нрав,

Но я ужился с ним.

С волной совмещена

Корпускула-частица —

И пусть! А мне волна

Совсем иною мнится.

И то, что о волне

У моря слышу я,

Куда важнее мне

Учёного вранья.

Так чем же хороша

Она, моя природа?

А тем, что в ней душа,

И тем, что в ней свобода.

Что это всё враньё,

Я чую за версту,

Но — мнимую — её

Немнимой предпочту.

1980

Небо

Небо на свете одно,

Двух не бывает небес.

Мне-то не всё ли равно,

Сколько на свете невест?

Ты мне на свете — одна

С давнего дня до седин.

Ты мне, как небо, дана,

Чтобы я не был один.

Грянет пустая тоска —

Вот я и снова в пути.

К морю уходит река,

Чтобы дождями прийти.

Стынет река подо льдом,

Чтобы очнуться в тепле.

Я покидаю твой дом,

Чтобы вернуться к тебе.

Ты мне как небо — земле:

Влага и свет и тепло.

Много ли проку в зерне,

Если оно не взошло?

Лопнут весной семена,

К небу потянутся в срок!

Ты мне, как небо, нужна,

Чтобы тянулся как мог.

1964

Небо и земля

Нам небо это

Вросло в крыла,

Земля-планета

В стопы вросла.

К звезде б рвануться —

Так ноги рви.

К траве б нагнуться —

Крыла в крови.

1965

Никола делится опытом

Запомни: едва затрясётся скала,

Ты чашечку кофе хватай со стола —

Промедлишь, а к ней не вернуться!

Качайся, поглядывай зорко кругом,

И если кусками повалится дом,

Попробуй от них увернуться.

Нет дела глупее, чем мчаться во двор:

Ведь камни на город посыпятся с гор;

Безумство — бежать на дорогу.

На буйство стихии взирай свысока,

Не дрогнула б чашечка, то есть рука,

А там как-нибудь понемногу.

Теперь начинается самый содом —

И стоны, и крик, и пылища столбом,

И все принадлежности ада.

Запомни: опасна потеря лица!

Глоточками кофе допей до конца,

Потом уже действуй как надо.

1980

Норки

Вот сидят в своих конурах

Сотни маленьких зверьков,

Сотни норок,

Сотни шкурок,

Денег — сорок сороков!

Вот сидит она, валюта,

Миски вылизав до дна.

На поэта смотрит люто,

Потому что голодна.

Но когда приходит Люда

(Симпатичное лицо!)

И когда приносит блюдо

По названию мясцо,

Как меняются зверьки!

Как глядят они влюблённо!

«Где же ты была, гулёна?» —

Вопрошают их зрачки.

От такой лучистой неж-нос-ти,

От такой пушистой внеш-нос-ти

И с ума сойти не грех.

Чудо-Люда

                   кормит

                              всех!

1963

Ночные чтения

Стенограмма трибунала,

Лихолетию — предел.

В стенограмме грому мало,

Зато дым глаза проел.

Вдоволь дыма, вдоволь чада,

Что там чудится сквозь чад?

Это — дети, это — чада

Стонут и кровоточат.

Отчего сегодня вдруг

Всё в глазах одна картина —

В сером кителе детина

Рвёт дитё из женских рук?

Фотография на вклейке —

За оградою, как в клетке,

Люди-нелюди сидят,

Все гляделками глядят.

Геринг с кожею отвислой,

Кальтенбруннер с рожей кислой,

Риббентроп как жердь прямой —

Что с них спросишь, боже мой?

Что им дети? Что им мать

Обезумевшая? Что им

Наши сёла с бабьим воем?

Им бы губы поджимать.

Тёмен, тёмен их закон,

Как очки на ихнем Гессе,

Ну загнали их в загон, —

Что им грады? Что им веси?

Это сколько ж надо спеси,

Чтоб детей швырять в огонь?

Том закрою, тихо встану,

Напою водицей Анну,

Одеяльце подоткну.

Про войну читать не стану,

Подышать пойду к окну.

Анна

        в память бабки Анны

Анною

         наречена.

На земле от бабки Анны

Только карточка одна.

Бабка в час великой муки —

Хлебца в сумку, деток в руки,

А себя не сберегла:

Умирала за Уралом,

Было бабке двадцать с малым,

Чернобровая была.

Не дождались Анну деды:

Оба деда до Победы

Дотрубили в битве той;

Только жить им трудно было,

Знать, война нутро отбила —

Под одной лежат плитой.

Есть у Анны мать с отцом —

Разве мало? Кашу сварим,

Отогреем, отоварим,

Не ударим в грязь лицом.

Ночь пройдёт. В начале дня

В ясли сдам свою отраду,

Анна вскрикнет, как от яду,

Анна вцепится в меня.

Не реви, скажу, Анюта,

Твоё горе не беда,

Твоя горькая минута

Не оставит и следа.

Сделай милость, не реви,

Сердца бедного не рви.

1973

Ночь

Мы засыпаем в переулке,

В котором нет войны.

Приходит ночь в благословенный город,

Приходят сны.

Приходит ночь в битком набитый город,

Приходит тишина.

Вот где-то вскрикнул женский голос,

Но это не война.

Троллейбусы черны, смиренны,

Нет никого.

Спит город, спят его сирены,

Спят женщины его.

Не мечутся простоволосо

В оставшиеся сорок семь секунд.

Спит переулок. Осень.

Часы текут.

Часы текут, текут, стекают,

Уходят прочь.

И — тикают.

И не стихают

Всю ночь, всю ночь.

1969

Огороды

Бабка Оля ходить не могла,

Огород поднимала ползком:

Всё ж полвека, поди, прожила,

Как простилась навек с мужиком.

А теперь пропади огород —

Довершилися Олины дни.

Вот и ваш, горемыки, черёд.

Всё ж полвека трубили одни.

Хуже нет, как одной помирать

В коченеющей мёртвой избе.

Ты прости свою Родину, мать,

Что забыла она о тебе,

Что полвека к солдатской вдове

Собиралась, да не собралась,

Что гордыня у ней в голове,

От гордыни она и спилась.

Умирают старухи мои,

Умирают кормилицы,

Догорают лучинки-огни

На великом горнилище.

За вдовою уходит вдова,

Умирает в окошечке свет.

«Здравствуй, Марфа Андревна, — жива?!» —

Засмеётся смущённо в ответ.

1987

Океан

Я — океан, рождающий цунами.

Но это между нами.

А людям говорю, что я рыбак,

Ютящийся у кромки океана

И знающий, что поздно или рано

Цунами нас поглотит, бедолаг.

1985

Окликни улицы Москвы

Замоскворечье, Лужники,

И Лихоборы, и Плющиха,

Фили, Потылиха, Палиха,

Бутырский хутор, Путинки,

И Птичий рынок, и Щипок,

И Сивцев Вражек, и Ольховка,

Ямское Поле, Хомутовка,

Котлы, Цыганский Уголок.

Манеж, Воздвиженка, Арбат,

Неопалимовский, Лубянка,

Труба, Ваганьково, Таганка,

Охотный ряд, Нескучный сад.

Окликни улицы Москвы,

И тихо скрипнет мостовинка,

И не москвичка — московитка

Поставит вёдра на мостки.

Напьются Яузой луга,

Потянет ягодой с Полянки,

Проснутся кузни на Таганке,

А на Остоженке — стога.

Зарядье, Кремль, Москва-река,

И Самотёка, и Неглинка,

Стремянный, Сретенка, Стромынка,

Староконюшенный, Бега.

Кузнецкий мост, Цветной бульвар,

Калашный, Хлебный, Поварская,

Колбасный, Скатертный, Тверская,

И Разгуляй, и Крымский вал.

У старика своя скамья,

У кулика своё Болото.

Привет, Никитские ворота!

Садово-Сухаревская!

Окликни улицы Москвы...

1985

Окно

«Чем клясть вселенский мрак,

Затеплим огонёк».

Так думает дурак.

А умным невдомёк.

И легче дураку.

И в мире не темно.

И умные стучат

К нему

В окно.

1986

Октябрь

Где селится летом профессор Серавин,

Там я расселился, — но странно ли это?

Хоть я с ним, положим, чинами не равен,

Но всё же учтите, что нынче не лето.

И белая ночь стала чёрной, учтите,

И Белое море черно временами,

Зато — снегопады; зато в общепите

Интимностью пахнет и кормят блинами.

И чёрные ветви карельских зимовщиц

Мне моря не застят, как застили летом

Тому, кто сидел в этом кресле и морщась

Укутывал ноги профессорским пледом.

А море, положим, черно временами,

Но Белое всё ж оно, как ни вертите,

А это — до смерти; не всё ж между нами

Двойная казенная рама, учтите.

1984

Осенины

А когда хлеба созрели,

Когда яблони родили,

Мы застольем проводили

Всё, что встретили в апреле.

Где межа зимы и лета,

Там печальницы осины

От души плеснули цвета —

Осенины, осенины.

А вторые осенины

Бабьим летом улыбнулись,

Носом в зеркальце уткнулись

И ресницы подсинили.

И, опомнившись, мужчины

Тёплых женщин обнимали,

Их смущению внимали —

Осенины, осенины.

А на третьи осенины

Осенили мысли роем:

Не дадим любовь в обиду,

Под снегами не зароем!

И услышав крик совиный

В тёмной чаще, в самой гуще,

Мы огонь раздули пуще...

Осенины, осенины.

1976

Осенние цветы

У подножия Черной Горы

Старый город закрыт до поры,

В новом городе тоже несладко:

То фургончик жильем, то палатка,

То ненастье, а то комары.

Где стояла гостиница «Фьорд»,

Груда тверди осталась на глади —

Видно, грунт оказался нетверд.

В этом «Фьорде» не меньше тетради

Исписал я стихами в тоске.

Впредь наука: не строй на песке.

Старый город, он стар для наук,

Сколько б глыб над башкой ни нависло.

Стар и я постижением мук

Исправлять понимание смысла.

И отчетливо видится мне.

Рана–трещина в старой стене.

Под навесом растресканных скал

Человек ковыляет в тиши,

Для обломков бессмертной души

Выполняющий роль катафалка.

Бранко — вот кто действительно сдал!

Бранко вовсе развалиной стал —

Руку жмет, улыбается жалко.

Пусть гора не сойдется с горой,

Но руины приходят к руинам.

Мы виток перед Черной Дырой

Совершим в хороводе едином.

Мы возьмем на последний виток

Черногорский осенний цветок.

* * *

Остерегись говорить о любви,

Остановись у последнего края,

Низкое солнце висит, догорая,

Длинные тени за нами легли.

Тени тягучие — дней череда,

Цепи гремучие давних событий,

Не разорвать их и не позабыть их

Не говори о любви никогда.

Отель «Фьорд»

Истомился я, пес, по своей конуре,

Истерзался я, лис, по вонючей норе,

Не обучен я жить вхолостую.

В свиминг–пуле* бабули ногами сучат,

Фрайера в полподвале шарами стучат,

А я трезвый на койке бастую.

Я на койке лежу и гляжу в потолок,

Я мотив всенародный мычу, как телок,

Такова моя нынче платформа.

А на баб не гляжу, берегу божий дар,

А то жахнет меня с непривычки удар,

И оставлю лисят без прокорма.

Порезвился я, хрыч, да пора и к теплу.

Поизвелся я, сыч, по родному дуплу,

По сычатам своим и сычихе,

Хорошо, что в кармане билет до Москвы,

Вот мотив домычу — и умчался, а вы

В свиминг–пуле ногами сучите!

* Плавательный бассейн.

Оттого ли, что нынче фазаны...

Оттого ли, что нынче фазаны

Дважды встретились мне на пути,

Я подумал про дикие страны,

Где фазану непросто пройти.

Там ни зайцу, ни утке не мило,

Там царит с незапамятных пор

Царь природы, угрюмый громила,

И в зайчишку стреляет в упор.

Что за червь его, сирого, гложет?

От какой он свихнулся тоски?

Почему допустить он не может,

Чтобы кряква жила по-людски?

Чтобы попросту, а не отважно

Выплывала в положенный час,

А за нею так стройно, так важно

Пять утят — мимо нас, мимо нас...

1975

Отчего болит душа

У одного христианского философа,

Решавшего свои проблемы

За двести с лишним годочков до нас с вами,

Я нашёл замечательное суждение

По вопросу, который меня давно занимает.

«Отчего болит душа?» —

Спрашивает учёный богослов.

И ответ даёт такой:

«Душа болит — от мыслей»

И вправду, мои золотые, и вправду — от мыслей!

И долго листал я труды скородумного старца

В надежде узнать, ну а мысли-то, мысли откуда,

Но не было знака.

Зато мне попалось

Ещё одно славное место,

Которое, верю, заденет и вас за живое.

«Милостивый государь Иван Иванович! —

Пишет мыслитель доверенному корреспонденту. —

Бога ради, постарайтесь о шубке ярославской.

Зима идёт, а старость давно уже пришла.

Надобно для неё теплее и легче,

Да сия же купля и по нищенскому моему капиталу.

Если ж умру,

Тогда приятели не допустят бранить меня, мертвеца,

Заплатив за меня должок,

Который один только и есть».

И вправду, мои золотые, и впрямь заплатили б!

И вот что особенно ценно —

Что Бог-то помянут по делу,

Не то что у праведной прорвы иных скородумов,

Которые так раззвонили гипотезу Бога,

Что срам, да и только.

Звали философа Григорием Саввичем.

Старик и вирши пописывал.

А как не писать?

Зима идёт, а старость давно уже пришла,

И просьба о шубёнке, ей-богу, не грешна.

И всё же мы не правы, блатных щедрот взалкав,

Ещё чего, дубленка!

Засунь её за шкаф.

Пускай в дублёнке ходит

По Невскому поэт,

Которому подходит

Дублёный силуэт.

А мы в каком-то смысле

И в рвани хороши:

Душа болит от мысли,

А мысли — от души...

Здесь просилось: Была б душа в нирване, и т. д.,

Но Григорий Саввич подсказкой пренебрёг

И закончил достойно:

«Боже мой! Коликой я дурак,

Забочусь о шубьонке,

Будто в ней обитает со вшами блаженство!

Так-то мы, любезный приятель, малодушны,

В телесных надобностях попечительны

И проворны».

Дату ж проставил предположительно:

«Друга половина вересня 1791 р«.

1987

Палуба

Ах, палуба, она как раскладушка,

На ней хоть посидеть, хоть полежать...

Учителка юна и простодушна,

Легко с такой беседу поддержать.

Учителка не ведает кручины.

Вся жизнь её, как бусина, ясна.

Учителку в Калуге научили,

А выросла в Сухиничах она.

Сухиничи! Какое это место!

Ни бремени, ни боли, ни простуд!

Кругом сады, беспечные, как детство,

А по садам учителки растут.

Они растут, оставив ахи мамам,

Они с презреньем смотрят на уют,

И носятся они по океанам,

И алгебру они преподают.

О палуба!

Облить себя простором,

Лукавые расспросы учинить

Да жмуриться на солнце, под которым

Учителки юнее учениц.

Легка волна и стелется, как скатерть,

Легка душа, и все как в первый раз!

Ползет «жучок», великолепный катер,

И океан покачивает нас.

1963

Пароход

Не тает ночь, и не проходит,

А на Оке, а над Окой

Кричит случайный пароходик –

Надрывный, жалостный такой.

Никак тоски не переборет,

Кричит в мерцающую тьму.

До слез, до боли в переборках

Черно под звездами ему.

Он знает, как они огромны

И как беспомощно мелки

Все пароходы, все паромы,

И пристани и маяки.

Кричит!..

А в нем сидят студентки,

Старуха дремлет у дверей,

Храпят цыгане, чьи–то детки

Домой торопятся скорей.

И как планета многолюден,

Он прекращает ерунду

И тихо шлепает в Голутвин,

Глотая вздохи на ходу.

1959

Паспортный контроль

Юных пограничников фигуры

В аэропорту.

Лица проницательны и хмуры,

Страшно за версту.

Страшно за версту, хоть и невинен.

О моя страна,

Минем мы с тобою иль не минем

Эти времена?

Страшно человеку под прицелом,

Тяжко под ружьём.

Тягостно и страшно миру в целом

Жить с тобой вдвоём.

Сколько ж это времени продлится,

Годы иль века?

Страшны твои замкнутые лица,

Клацанье замка.

1985

Пела песню женщина...

Пела песню женщина из Пешта

Над моей весёлой головой,

Над моими бойкими кудрями,

Над горячей кровушкой моей.

Пела чисто, истово, красиво,

Чуть умолкнет, все кричали: пой!

Разводил руками: «Ну и сила!» —

Аккордеонист полуслепой.

А моя головушка распухла,

Я не знал чужого языка,

Но порывы тёмного рассудка

Холодила женская рука.

«Жил я, жил, голубушка, и дожил

До своих до выдержанных лет —

Вот и весел, как осенний дождик,

И кудряв, как бабкин табурет;

Вот и маюсь, будто в одиночке,

Прижимаюсь лбом к твоей руке;

Вот и бормочу четыре строчки

На своём родимом языке».

Аккордеонист полунезрячий

Сатанел от дыма и жары.

Помню голос дивный и горячий,

Я его не слышал с той поры.

Я не шёл, голубушка, за гробом,

Не читал прощального письма

И гадать не смею, что за прорубь

Ты себе назначила сама.

Но я помню, помню этот голос,

Вспоминаю пальцев холодок,

Не забуду тёмный этот город,

Эту ночь и винный погребок.

Аккордеонист полунезрячий —

Как же он старался, старина!

Выложился, справился с задачей,

Не забылась песня ни одна.

1968

Первые уроки

Мой дед Володя Павлов

Великий был актёр.

Неправда, что Качалов

Володе нос утёр.

Хоть Качалова из МХАТа

На руках народ носил,

Зато дед поверх халата

Нарукавники носил.

Любому ль по плечу

Одёжка счетовода?

А в ней-то вся свобода —

Читаю, что хочу!

Мне было десять лет,

И выше всех наград

Мне было, чтобы дед

Промолвил:

                    «Я вам рад.

Откиньте всякий страх

И можете держать себя свободно, —

Я разрешаю вам.

                          Вы знаете, на днях

Я королём был избран всенародно».

И мрак военной сводки

Куда-то отступал,

Когда под рюмку водки

Мне дед стихи читал.

И балахон Володин

Меня не угнетал:

Был дед душой свободен,

Осанкой — благороден,

А голос густ и плотен —

То бархат, то металл.

И я себя держал

Свободно

                  и — дрожал,

Гусиной кожей впитывая строки.

И помню до сих пор

Тот васильковый взор

И те

        свободы

                 первые уроки.

1980

Перед тем как уехать

Перед тем как уехать,

Я дал свой блокнот несмышленышу Анне,

И на каждой странице,

Вернее, почти на каждой,

Анна изобразила

Некий магический знак —

Закорючку

В развороте другой закорючки.

Перед тем как вернуться,

Я случайно заметил,

Что вокруг ее закорючек

Разрослись закорючки мои.

Я мог бы писать иначе,

Но не мог иначе писать,

Потому что магический знак, начертанный

Анной,

Помещен в середину страницы,

В глубину моего существа,

В тесноту моей подлинной веры,

В то тайное место,

Куда выпадают слова,

Словно соль в пересохшем лимане.

Переулок

В Мельничном, вблизи завода

Мукомольного, вблизи

Вечности – себя до года

Возрастом вообрази.

Все арыки перерыла

Жизнь, а ты войди по грудь

В тот же – после перерыва

В пятьдесят каких–нибудь.

Что такое пятьдесят

Лет, когда вокруг висят

Ветви те же, что висели

В прошлом веке и вчера?

Легче птичьего пера

Пыль, мучнистая сестра

Вечности и колыбели.

В Мельничном без вечной спешки

Время движется – вблизи

Вешки, от которой пешки

Устремляются в ферзи.

Времени протяжна нота,

Мелет мельница, и нет

Обреченности цейтнота,

Быстротечности примет.

Мама вынесла мальца

В Мельничный, и нет конца

Вечности, и пыль мучниста,

Как цветочная пыльца.

Словно в саге романиста,

Время длится без конца.

Персей

Нам поручена работа —

Мы смолим бока у бота.

К морю баком

Бот лежит.

По рубахам

Пот бежит.

Мы у моря три недели,

Три недели все при деле:

Строит кто-то,

Роет кто-то,

Сотню мисок моет кто-то,

А у нас теперь работа

Всех иных работ первей —

Мы смолим бока у бота

По названию «Персей».

Бот смолёный —

               хорошо!

Пот солёный —

               хорошо!

В баньке греется вода —

Это тоже хоть куда!

Ну-ка, пот, смола и пакля,

С тела, с кожи всё долой!

Ах, как венички запахли

В нашей баньке удалой!

Хорошо помыться в баньке,

Всё продраить до костей,

А из баньки

Брык! — и баиньки,

Лови меня, постель!

Сладко спится без забот,

И у всех одно во сне:

Чудо-бот, красавец-бот

На могучей на волне.

Как он мчится по волне!

Кинешь взгляд — глаза болят!

Пушки с пристани палят,

Кораблю пристать велят.

Это что за красота?!

Кто смолил ему борта?!

Кто смолил —

Тот смолил,

Тех давно уж сон сморил.

1958

Песенка про художественную стрижку

Когда пошёл я в первый класс,

В тот самый год, в ту пору

Костюмчик был в семье у нас,

И был отцу он впору.

Отец к нему, отец к нему

Проникнут был заботой,

С потёртых сгибов бахрому

Он стриг перед работой.

Я кончил школу, выбрил пух

И преуспел в науке,

А мой отец, как вечный дух,

Носил всё те же брюки.

Он по ночам писал, писал

Учёными словами,

А по утрам мундир спасал —

Мудрил над рукавами.

Ещё не знали мы тогда,

Что можно жить иначе,

Что это — бедные года,

А будут побогаче.

Как жили все, так жили мы,

И всем штанов хватило,

И эта стрижка бахромы

Отца не тяготила.

Стригаль стрижёт своих овец,

Рантье стрижёт купоны,

А что стрижёт он, мой отец? —

Сюртук и панталоны.

Костюмом надо дорожить:

Отгладь его, отчисти,

И будет он тебе служить,

А ты служи отчизне.

1973

Пироскаф

Пеною волны брызжут в ладью,

Судно с орех, а какая каютина!

Выйду на волю, там постою:

Джинсы Петрушины, шапка Анютина.

Дети мои приодели отца,

Женщины мира котлет понажарили,

Братствует с ветром нега лица

В северном море, в родном полушарии.

Некая Вика прошлой зимой

Мне говорила, мусоля чинарище:

«Знаешь ли, кто ты, голубь ты мой?

Ты старикашка, но — начинающий».

Умная Вика, ты не права,

Я холодеющий, но — молодеющий.

То-то, голубка Токарева:

Ты не видала меня на воде ещё!

Пусть поистёрся, но потрясён

Тем, что маршруты мои не нарушены.

Чем я не викинг Джемс Паттерсон?

Шапка Анютина, джинсы Петрушины.

Куртку на молнии сам приобрёл,

Пусть уценённая, но — утеплённая.

То-то я гордый, как горный орёл!

То-то зелёный, как Рина Зелёная!

1984

Письмо

Забудусь райским сном

Средь ангельских полей

Над ангельским письмом

Возлюбленной моей.

В том ангельском письме,

В тот давний Новый год

Меня в своей тюрьме

Возлюбленная ждёт.

О, как бы я хотел

Ворваться в дом пустой,

Я вихрем бы взлетел

По лестнице крутой —

Припасть к твоим ногам,

Мой ангел во плоти:

Прости меня, прости!

Прости меня, прости!

Попросим у небес —

Нам прошлое вернут.

Ах, времени в обрез,

Осталось пять минут.

Нальём с тобой вина,

Включим с тобой Москву,

И будет всё не так,

Как было наяву.

1980

Пленник

Я пленник утра. Чуть очнусь,

Едва проснусь, слечу с кровати,

И — захлебнусь, и — покачнусь,

И утро в плен меня захватит.

Вот дерево. Сосна сосной.

Вот птица с дерева слетела.

Так знай: они владеют мной,

Я подчиняюсь им всецело.

Я раб пленительной красы.

О, это груз непустяковый!

На мне свинец ночной грозы

И низких облаков оковы.

Прижмусь к сосне, ко мху прильну,

Пойду за речкой верной тенью.

Я — пленник, я у всех в плену,

Я не стремлюсь к освобожденью!

1961

Подражание

Зачем ты уехала, Сьюзин?

Померкли мои берега.

На землю, на бедную землю

Ложится вечерняя тень,

И гаснет звезда, не успев разгореться.

Куда ты уехала, Сью?

Ложатся вечерние росы

На бедную землю мою,

И нету ответа.

Ни весён,

Ни писем,

И осень умрёт за окном,

И вряд ли, я думаю, сблизим

Стаканы с венгерским вином.

Да я и не думаю ждать:

На чёрной озёрной воде

Нельзя отогреться звезде,

И гаснет звезда, не успев разгореться.

1968

Подражание Есенину

Гульзира, твое имя – цветок,

И, Востока традицию чтущий,

Я твой черный тугой завиток

Зарифмую с зирою цветущей.

Но узнать бы сначала пора,

Как цветет на Востоке зира.

Я исчислю цветок по плоду,

В семена ароматные вникну

И к такому ответу приду,

От которого горько поникну.

Гульзира, разве ведаешь ты,

Как печалят порою цветы.

Убежав от гудения пчел,

Я забыл про былую удачу

И пустыню цветам предпочел

И пустые глаза свои прячу,

Ибо горечью жжет, Гульзира,

То, что сладостью было вчера.

Гульзира, твои речи просты,

И от плеч твоих пахнет зирою.

Как горчат, как печалят порою

Эти запахи, эти цветы!

Дай лицо свое снова зарою

В эти запахи, эти цветы.

Оттого, что я с севера, что ли?

* См. Есенин.

Подражание Петёфи

Уж если драться, то в полку

У маленького Бема.

Но не продраться к старику,

И в этом вся проблема.

А сам старик не знал проблем,

Где честный бой — там честный Бем,

Совсем как Че Гевара.

Мы с ним простились насовсем

В бою у Шегешвара.

Во славу русского орла

И габсбургского рода

Орда терзает города

Свободного народа.

У нас, ребята, дело мрак,

Нас русский царь зажал в кулак,

Кругом одни казаки,

Но даже бардам как-никак

Найдётся дело в драке.

Уж если сдохнуть, то в бою,

Уж если пасть — с разбега.

А я по-русски подпою,

Уж ты прости, коллега.

У русских втрое батарей,

А Бем обнимет пушкарей,

Надушен и опрятен,

И мы подохнем не скорей,

Чем генерал Скарятин.

Когда ж казак на всём скаку

Тебя проколет пикой,

Ты плюнуть в морду казаку

Успей в расправе дикой.

Теперь лежим, и ночь глуха,

А всё же мы недаром

Во славу песни и стиха

Себе вспороли потроха

В бою под Шегешваром.

1987

Поедем в Бухару

Поедем в Бухару,

К узбекам в гости, а?

Поедем по жару,

Погреем кости, а?

По дыни!

              У лотка

Шершавую возьмёшь,

Прижмёшь её слегка

И — нож в неё! Сладка...

А хочешь, в Исфару

Поедем по урюк.

Урючин знойный сок

Прозрачен и упруг.

Губами придави,

Под сонной кожурой

Он ходит как живой!

Глаза закрою — и

Растаю,

Воспарю...

Поедем в Исфару!

По горы!

              По горам

Полазаем!

Вели —

Я телеграмму дам,

Бельишко соберу.

Ведь я родился там,

Пойми, родился там.

Не знаю, где умру...

1965

Полярное сияние

Северной ночью светло от полярного света,

Зыбкий и грозный, он в мёрзлой завис вышине.

Ладно, любуйтесь, а мне отвратительно это,

Физика эта — она омерзительна мне.

Я ненавижу всю эту небесную лажу,

Ложные эти, подложные эти миры!

Здесь, пока живы, я все наши беды улажу,

Там не заткну ни одной своей чёрной дыры.

Ночью бесслёзной черно у Полярного круга.

Кружки поставлю, заправлю питьём огневым.

Сяду над кружкой, увижу над кружкою друга —

Прежним увижу, вальяжным, отважным, живым.

Дай не пущу, задержу световые лавины —

Чуждые эти, не наши с тобою огни!

Чёрною ночью на чёрные сороковины

Чувствую шкурой, как ломятся в двери они.

1984

Помню, в доме на Неглинной...

Помню, в доме на Неглинной жили Визбор и Адель,

Дом был сумрачный и длинный, неуютный, как отель:

Дверь к начальнику культуры (он всё время на посту),

А другая дверь к Адели, третья вовсе в пустоту.

Оттого ль, что без начальства нам культурно жить нельзя,

Приходили очень часто на Неглинную друзья.

Гостя парочка встречала и к столу его вела,

И гитарочка звучала над клеёночкой стола.

Пели чисто, жили просто — на какие-то шиши,

Было — жанра первородство, три аккорда, две души,

На Неглинной у Адели, где игрушки на полу,

Пили, ели, песни пели, дочь спала в своем углу.

А теперь живёт богато Визбор, вечно молодой,

Не с Аделью, как когда-то, — с молодой кинозвездой.

До того мила — учтива, что на что уж я хитёр,

А взглянул на это диво — только лысину утёр.

Я присел на стуле чинно и услышал: «Ну, дела!

Адка, ай да молодчина, снова дочку родила!»

Родила — и взятки гладки! Если так, то всё по мне,

Всё в порядке: дочь у Адки, три аккорда, ночь в окне.

Нам, хозяюшка, до фени, что рассвет ползёт к окну,

Визбор бодро и без лени лапой дёргает струну.

Плоть, умри, душа, воскресни, пой нам, Визбор, старый дед,

Ведь от песенной болезни нам не выздороветь, нет.

1973

Попытка перевода

Быть или не быть... Не то! Вот как точнее:

Существовать иль не существовать?

Вот что решаем: лучше ли исчезнуть,

Оставив веку всю его бесчестность,

Иль примениться к подлости его?

Что лучше: нечто или ничего?

Ничто — или ничтожество?

                                         Конечно,

Совсем иное лучше, брат Horatio,

Иное, третье. Только нет его!

А есть, чтоб не болела голова,

Четвёртое: слова, слова, слова.

Писать стихи, хотя бы и плохие,

Отнюдь не срам. Постыдно сознавать,

Что стих у нас просторнее стихии, —

Им вместе

                    тошно

                              сосуществовать!

Прекрасен стих, когда на диво крепок,

Когда стихия — ипостась стиха;

Прекрасен мир, когда он верный слепок,

Но пальцем ткни — труха, труха, труха.

Когда стихию точит короед,

Не только в нас, ни в чём здоровья нет.

Что происходит в Датском королевстве?

На первый взгляд, всё то же, что всегда, —

Желтеют листья и мычат стада,

Но — черви преуспели в короедстве.

Повсюду происходят разговоры,

Слова юлят и прячутся, как воры, —

И поделом приспешникам молвы!

Но вот словами движет акт творенья,

И что ж наградой? — умиротворенье,

Мы счастливы: слова — но каковы!

Так всуе, втуне гибнет высший дар,

Два высших дара — жизни дар и слова,

И отвести не в силах мы удар,

Пока один не вызволит другого.

А поглядеть, какая благодать!

Коснулась осень каждого листка,

И знать не знают эти перелески,

Что суть вопроса, в сущности, жестка:

Существовать иль не существовать?

Вот что решаем в Датском королевстве.

Суть иль не суть? Иль это от ума,

А жизнь свои дела решит сама?

1979

Почтальонка

— Почтальонка, почтальонка,

Тяжела ль тебе сума?

— Тяжела моя сума.

Всё газеты да газеты,

Дотащу ли их сама...

— Почтальонка, почтальонка,

Далеко ль тебе тащить?

— Тяжела моя сума.

Всё журналы да журналы,

Стопудовые тома.

— Почтальонка, почтальонка,

Обошла ли все дома?

— Обошла я все дома,

Разнесла газеты-письма.

Тяжела моя сума.

— Почтальонка, почтальонка,

Ты снимай свою суму.

— Не могу снимать суму.

Там на донце похоронка —

Не могу читать, кому.

Похоронка, похоронка,

Серый камень на груди,

Стопудовый на груди.

Говорила баба Настя:

В почтальонки не ходи...

1980

Праздный держа черепок

Если разбил пиалу, не горюй, поспеши на Алайский,

Жив, говорят, старичок – мастер искусный, уста.

Он острожным сверлом черепки пробуравит – и в ямках

Скобок утопит концы, накрепко стянет фарфор.

Ай да мастак, вот кому говорить не устанешь спасибо!

Нет ли другого усты – сладить с напастью другой?

Я бы отнес на базар черепки тонкостенного счастья.

Где там – ищи мастеров!.. Сам, бедолага, потей.

Предмет поэзии

Все пишут заграничные стихи.

Я тоже мог бы себе это позволить.

У меня бывало почище вашего.

Скажем, так:

Накручиваем

Виражи черногорского серпантина

В полугрузовичке по кличке Микси.

Ночь.

В кузове акулы.

Надо следить, чтоб они не подохли.

Вы cкажете: «Акулы экзотичны,

Но в них нет предмета поэзии».

Позволю себе с этим не согласиться.

Молоденькие акулки весьма милы.

Что ж, и в серпантине нет предмета поэзии?

Если так, то вам просто неведом Звонко,

Которому всё нипочем, ибо он успел побывать

Не только черногорским партизаном,

Но и черногорским министром культуры.

Звонко,

Особенно когда ему ударит в голову

Дивный шум черногорского ливня (шутка),

Несколько переоценивает свои шоферские возможности.

И я у смерти на краю

Та-та та-та и жизнь свою

Измерил взглядом отстранённым.

И в ней та-та та-та вполне,

Как в чёрной пропасти на дне,

И т. д.

Полуволчок по кличке Микси

Вынесло не к той обочине,

Где твердь срывается к уровню моря,

А к той,

Что устремляется к уровню неба.

В этом была большая везуха и, уверяю вас,

Большой предмет поэзии.

Честно говоря, случалось и кое-что поинтересней,

Но про это лучше помалкивать.

1977

Прекрасная волна

Прекрасная волна!

Прекрасный мокрый ветер!

Как выглянешь со сна,

Так вроде и не пил.

Ему бы двери с петель

Да крыши со стропил!

А в кубрике уют,

Там дух махры и пота,

Там спит ловецкий люд,

Пока молчит звонок.

Налей-ка мне компота,

Иван Никитич, кок.

Иван Никитич, кок,

Был шефом в ресторане,

А ныне наш браток

И варит нам компот.

Поди реши заране,

Куда судьба копнёт!

А что тебе судьба?

Была бы в жилах ярость,

Да на земле изба,

Да камбала в кутце,

Да пенсия под старость,

Да духовой в конце.

Судьба нас кинет вверх,

А мы умом раскинем.

Она нас кинет вниз,

А мы закинем трал.

Дела у нас такие:

То нары, то аврал.

Прекрасное житьё —

Качайся и качайся!

Прекрасное питьё —

Компотец-кипяток!

Прекрасное начальство!

Прекрасный повар-кок!

1963

Привезли туристов

Полдень. Привезли в отель туристов —

Медсестер, текстильщиц, трактористов;

Друг за дружку держатся слегка,

Потому — похожи на хористов:

Скажем, хор районного ДК.

Первые, допустим, голоса

Местную торговлю укрепили:

В первые же, скажем, полчаса

По складному зонтику купили.

А вторые голоса пошли

Укреплять здоровье под лучами

И в шезлонгах дружеской земли

Тоннами фотоны получали.

Ужин. Так бы нам всегда и жить —

И обслужат нас, и не обложат.

Прочих спросят, что им положить,

Этим — что положено положат.

Взял баварец светлого пивка,

Сок техасец, колу алабамец.

Славный хор районного ДК

Наблюдал за этим, улыбаясь.

Полночь, тишина. Альты с басами

Сны себе показывают сами,

Но и полночь не ослабит уз:

Третьи голоса под небесами

Укрепляют связи братских муз.

* * *

Пристань – это не пристанище,

Это просто пересадка.

Ты куда, мой путь, протянешься,

До какого полустанка?

Отыщи мне мыс Желания!

Вырвись в бухту Откровенья!

Пристань – это ожидание,

Ожиданье отправления.

Под ковшами под медвежьими

Посидим, дорогу спрыснем.

Вдруг очнемся: – Где мы? Где же мы?..

– Все в порядке.

Это – пристань.

1960

Про секреты

А я люблю выпытывать

Девчачьи секреты.

Выпытывать — и впитывать

Девчачьи секреты.

Я не потешаюсь,

Я тихо утешаюсь

И сам вздыхаю с ними,

С девчонками моими.

Я так люблю их слушать,

Примостившись возле!

У нас таких секретов

Не бывает вовсе:

Страдательных, щемящих

И вместе с тем — щенячьих.

Попросту — девчачьих.

Попросту — девчачьих.

1958

Проблема молока

Едва газон зазеленел, зазеленел газон,

Как я пришёл в прокатный пункт, явился в пункт проката

И попросил в прокат козу на отпускной сезон,

Прикинул я, что взять козу позволит мне зарплата.

В прокатном цехе мой запрос весёлый вызвал смех:

«Ку-ку, товарищ козодой, — сказали мне резонно, —

Чего-чего, а дойных коз мы запасли на всех,

Зачем же брать козу весной, задолго до сезона?»

И тут во мне мой здравый смысл, козёл его бодай,

Возобладал, и я сказал: «Коль так, то всё в порядке.

Придёт сезон, возьму козу — и сразу на Валдай,

Где у меня владений нет, но есть четыре грядки».

Мои внучата в честь козы бычками замычат,

Иван Мартыныч в сей же час из улья вынет раму,

Профессор Шехтер окуньком попотчует внучат,

А я начну козу качать и выполнять программу.

Я напою козу водой, и накормлю травой,

И буду плавать в молоке со всей своей ордою,

И мне казённая коза окупится с лихвой,

Четыре литра — не предел козиному надою.

Не спи, задолжница, не спи, не блей и не болтай,

Копи белковые тела, копи, коза, липиды,

И наше нам, коза, отдай, козёл тебя бодай,

А то, что нет у нас козла, так то, коза, терпи ты.

Терпи, коза, а то мамой будешь.

1985

Проклинание Кушнера

Догоняет меня Кушнер,

Хоть и доктор я наук,

Доконает меня Кушнер,

Никакой он мне не друг.

Чуть найду какой феномен,

Чтоб потешить знатоков,

Тут же Кушнер, мил и скромен,

Хвать феномен и таков.

Перед тайной полушарий

Я тридцатый год стою,

Я решить её решаю,

Электрод в неё сую.

Наконец в асимметрию

Пролезаю на вершок,

Глядь, а Кушнер мне, Дмитрию,

Про неё суёт стишок.

Я, наукою влеком,

Тёмной ночью и тайком

За ланцетником собрался —  

Низшим хордовым зверьком.

Я в песок лопату пнул,

Я совком песок копнул,

Глядь, а там обратно Кушнер

Всё, что было, почерпнул.  

Я ищу у амфиокса

Мозга клеточный исток,

Я проникся, я увлёкся —

Вот он, свёрнутый листок!

Кушнер рядышком шныряет,

Миг — и тянется к листку,

И куда ж его швыряет? —  

В набежавшую строку.

Уж на что уж сам я ушлый,

Кушнер в сорок раз ушлей.

Доконает меня Кушнер,

Тут попробуй уцелей.

Как случилось, кто виновен,

Что всегда без перемен:

Чуть найду какой фенóмен,

Тут же Кушнер-феномен.

1986

Прости, что я море люблю в окуляр ...

Прости, что я море люблю в окуляр микроскопа,

Но как он хорош, этот бойкий, весёлый планктон!

Как взгляд археолога греется прахом раскопа,

Так мой в тёплой луночке тонет, а бездна — потом.

И мелкая сволочь, с космическим ужасом споря,

Врывается весело в светлое поле на миг,

И прежде чем море живое исчезнет из поля,

Мы что-то друг другу успеем сказать напрямик.

1987

Прощание с Молдавией

Привыкаешь к тёплым дням.

Привыкаешь к деревням,

Притулившимся по склонам.

Прирастаешь к жёлтым кронам

И медлительным корням.

Виноградник на бугре,

Мальчик смотрит боязливо.

— Буна зиуа!

— Буна зиуа. —

Прирастаешь к детворе.

Кто, большой, тому виной,

Что к земле иноязыкой,

Будто здесь баюкан зыбкой,

Прикипаешь, как родной?

И глядишь, глаза слепя,

В даль, светящуюся зовом,

Провожая долгим взором

Уходящего — себя...

1962

Прощание с Парижем

Напоследок — дурацкий круиз

По прелестной и грязной реке,

Вдоль прекрасных и грязных дворцов,

Мимо вечных каштанов.

Мы огнями врезаемся в ночь,

Потому возле наших бортов

Скачет свита в безумных лучах —

Мошки, мушки, букашки.

И безумные эти лучи

Вырывают из тьмы берега.

И немытые своды мостов

Проплывают над нами.

А на стрелке того островка,

Где и я, было дело, сидел,

Там студенты в обнимку лежат —

Дети вечных каникул.

И безумные наши лучи

Вырывают студентов из тьмы.

И студенты, объятья разжав,

Слепо хмурятся свету.

Не буди, ослепление, дурь!

Не лети, мотылёк, на огонь!

Не стреляй в меня, бедный студент,

Как пойдёт заваруха!

Мой джинсовый нечесаный брат,

Мой суровый возлюбленный сын,

Обнимайся с подружкой своей,

Я проехал, проехал.

Отгорели дурные лучи,

Отгремел корабельный джазмен,

Лишь река всё течёт и течёт —

И грязна, и прелестна.

1978

Птичий рынок

Люблю я Птичий рынок,

Там царство птиц и рыбок.

Бросьте вы догадки,

Едемте со мной!

В девять у Таганки

Каждый выходной.

Люблю я Птичий рынок,

Но не всё подряд,

В рыбках я не прыток,

Люблю я птичный ряд.

Я хожу здесь праздно,

На душе прекрасно,

До чего здесь разно!

Даже смотрят разно!

Ласково — любители

Мелодичной твари,

А её губители —

В думах о товаре.

Дядя Миша, стрелочник,

Козырёк заломан,

Предлагает пеночек,

Да не нам, зелёным,

Не глядит на деньги,

Бровь тяжела:

«Лучше-ка, студентики,

Берите вы щегла».

А вот мыслитель с тростью,

Он тут не ради выгод,

Он говорит со страстью,

Он излагает вывод:

«Не принимайте душа,

Не делайте зарядку,

Лучше просто слушайте

По утрам зарянку!»

По соседству в ящике

Кучею скворцы.

Аж хрустят как хрящики

Стихшие певцы.

Я гляжу на ворога,

Он стоит, мордаст.

Он не то что скворушку —

Он отца продаст!

Люблю я Птичий рынок —

Толкающий, толкующий,

Законный поединок

Пичуги и акулищи.

Разно здесь толкуют,

Всяко здесь торгуют.

Западки да сети,

Старички да дети...

1958

Путинки

Помню Страстной монастырь,

Кинотеатр «Палас»,

Пушкин в ту пору стоял

Вовсе не там, где сейчас.

Помню, стоит неживой

И не поднимет руки,

Глядя поверх мостовой

На Путинки, Путинки.

На Путинках, Путинках

В мареве утренних лет,

Как на лепных потолках,

Тени струились и свет.

Помню огромность окна,

Света и теней струю.

Восемь семей, как одна,

В том коммунальном раю.

Помню ту кухню в чаду,

Тех керосинок слюду,

Много в квартире жильцов,

Восемь одних лишь отцов,

Мало в квартире добра,

А на асфальте двора —

Мы, коммунальный приплод,

Родины нашей оплот.

В кинотеатр «Палас»,

Помню, водили и нас,

Помню, ходили с отцом,

Пушкин был тёмен лицом.

Будто сто лет — не сто лет,

Поднял Дантес пистолет,

И усмехнулись усы,

И пошатнулись отцы.

Всё что творилось во тьме,

Знали наутро дворы,

И оседали в уме

Правила взрослой игры.

Правила те — пустяки!

Вот и возникли стихи

Правилам тем вопреки

Про Путинки, Путинки...

1972

Репино

Проснусь — на фрамуге синица.

Но чьи там тяжёлые вздохи?

Спускайся! На блюдце — водица,

А подле вчерашние крохи.

Я знаю, у вас голодуха.

Ободри подружек, присвистни!

Так ветрено в мире и глухо,

И ветки под снегом провисли.

Проснусь — и возврату спирали

Порадуюсь, словно свирели.

Ах, как бы витки ни сгорали,

А всё-таки все не сгорели!

И снова влетает синица,

И снова над Финским заливом

Светает, и снова страница

Светлеет в бессилье счастливом.

Но кто там так тягостно медлит?

Чьи тяжкие вздохи с порога

Доносит, как невода петли?

Постой же. Помедли немного.

Очнусь — у меня на фрамуге

Пичуги. Притихну — и снова

Влетают мои недотроги:

Там корочка сала свиного.

Но кто там стоит на пороге?

1984

Ржавая подкова

Дайте, дайте мне ладью

Плыть по белу свету,

Дайте родину мою

Да мою планету,

Мне нужна сажень до дна,

Чтобы плыть толково,

А для счастья мне нужна

Ржавая подкова.

Как направлю я ладью

Вдаль по синим водам,

А подкову я прибью

Над родимым входом,

А планету положу

В сумочку-котомку.

— Не губи её, — скажу

Умнику-потомку.

Этот берег больно крут,

Тот — в дыму белёсом,

А меня ни там, ни тут,

Я парю над плёсом.

Всё бы слушала душа

Да глаза глядели,

Как садится не спеша

Солнышко за ели.

Дайте спеть на склоне дня

Ласковое слово,

Нету, нету у меня

Ничего другого —

Ни на этом на крутом,

Ни на том пологом,

Ни на гвоздике пустом

Над родным порогом.

1973

Родословное древо

Будет время, составлю

Родословное древо,

Его детям оставлю,

Чтоб светило и грело, —

Родословное древо,

А на нём человеки —

Те, что были когда-то

И пропали навеки.

Будет время, на карте

Перемечу крестами

То, что отчими люди

Называют местами.

Там Венёв, и Одесса,

И Великие Луки,

Там любовь, и злодейство,

И великие муки.

Из Венёва прабабка,

Из Одессы другая,

А великие муки

Из озёрного края —

Там в безвестной хатыни,

Онемев от печали,

Помнит пепел поныне,

Как в амбаре кричали.

Я под кроной коренья

Заплету в хороводе —

Племена, поколенья,

Наше место в народе,

Чтоб вовек не забылось,

Сколько веток рубилось

И кому с кем любилось —

Сколько деток родилось.

1976

Ручей

Я видел ручьи —

Тарахтит ручей,

Гремит ключами, как казначей,

Несётся, подпрыгивая и лязгая, —

Не ручей, а сплошная кавказская пляска.

Мой — не такой.

Он не мечет пеной.

Он течёт спокойно,

Я бы даже сказал — степенно.

Он в степенстве подобен папскому нунцию,

Его не заставишь бежать скорей.

Но он выполняет важную функцию —

Лес поит и лесных зверей.

Наверно, только звериные выродки

Не знают дороги к этой вырубке.

Место это вроде клуба лесного,

Так сказать,

Лесного коллектива основа.

Тут и звери-мамы

С детьми малолетними,

И старушки в панамах

С неизменными сплетнями,

Тут ребята из разных классов (и видов)

Хохочут в сторонке, остроту выдав,

Но чтоб не развиться

Взаимной ярости,

Каждый вид резвится

В соответственном ярусе.

На ёлке белки

Играют в считалки,

Журчалки в горелки

Играют в таволге.

А по дну речонки,

Оживлённо судача,

Гуляют ручейники

Без отрыва от дачи.

В заводи тёмной снуют тритоны,

И забот у каждого — по три тонны.

Скажем прямо: икринку выметать —

Это не то что лосёнку вымя дать.

(Я лосиху обидеть отнюдь не жажду,

Но учтите тяжесть тритоньего труда:

Надо склеить конвертом

Травинку каждую

И икринку каждую

Запечатать туда!)

Так проходят здесь дни — в делах и визитах,

И никто часов не считает толком,

И не нужно никаких дополнительных реквизитов

К этим ромашкам

И к этим ёлкам.

Ах, черт! Я тоже люблю вот это —

Прогретое солнцем лесное лето.

Чтоб лечь на припёке

В высокой травище,

А сбоку

Какая-то птаха свищет,

И кроны осин

Дрожат, как подранки,

И скромная синь

На небесном подрамнике,

И бронзой окрашен

Сосновый багет,

И мураш бесстрашно

Ползёт по ноге.

А между тем и темнеть пора,

И темпорариям 1) спать пора —

Уже дрозд поёт и соловей поёт,

А ведь Рана очень рано встаёт!

Сном любой заражён,

Но чтоб не было хворости,

Мы костёр разожжём

На отборнейшем хворосте,

А потом на перине

Из еловых лап

Зададим звериный

Непробудный храп.

Так приятно проснуться

В сверканье и гаме,

И по этому нунцию

Шлёпать ногами,

И знакомиться с теми,

С кем ещё не знаком,

И себя

Безусловно

Не считать чужаком!

1955

Рыжий остров

Физики запели Слуцкого.