Елена Шварц
Ангел-хранитель
Мук моих зритель,
Ангел-хранитель,
Ты ведь устал.
Сколько смятенья,
Сколько сомненья,
Слез наводненье –
Ты их считал.
Бедный мой, белый,
Весь как в снегу,
Ты мне поможешь.
Тебе – не смогу.
Скоро расстанемся.
Бедный мой, что ж!
Ты среди смертных
За гробом пойдёшь.
Валаам
Ю. Кублановскому
На колокольне так легко.
На колокольне далеко
И виден остров весь.
И мы с тобой не на земле.
Не в небе – нет,
А здесь –
Там, где и должно бы свой век
Поэту и провесть –
Где слышно пение калек
И ангельскую весть.
1982
* * *
До сердцевины спелого граната
И даже переспелого, быть может,
Прогрызлась я,
И соком преисполнилась так, Боже,
Что даже и глаза кровоточат.
Но перебродит сок в вино лиловое,
Чем дальше, тем всё больше и хмельней,
И радость позабытую и новую
Я раздавлю и утоплюся в ней.
Какие звёзды в темноте граната!
Пусть даже он летит и падает куда-то:
С какого-то стола, в какую-то трубу –
Я и тогда тебя благодарю.
Пусть нож разрежет плод посередине,
Пусть он пройдёт хоть по моей хребтине –
Малиновым вином тебя дарю.
Густеет и мерцает половина,
Которая, быть может, предстоит.
Хмельнее мне не стать уже, чем ныне,
А эту терпкость кто мне сохранит?
Казалось страшной жизнь и иногда сейчас…
Но сердце жизни влагой серебрится,
Как жемчуг – внутренность, как под крылом – столица,
И, прижимаясь глазом в глаз,
Я вижу – мозг её лучится.
В пыль бархатную мне не превратиться,
И ягодой лечу в кипящий газ.
Отземный дождь
Внутри Таврического сада
Плутает нежная весна,
И почки жесткая ограда
Корявая листу тесна.
Я нахожу себя свечой,
На подоконнике горящей,
Стучащей пламени ключом,
То в тьму, то в этот сад саднящей.
Я нахожу себя пылинкой
Внутри большой трубы подзорной,
К стеклу прилипшей. Чьё-то око
Через меня бьёт взора током
И рушится в ночные дали.
Я нахожу себя у церкви
Среди могил, у деревянной.
Все в тучах небеса померкли,
Но льётся дождик осиянный
Огнями сотен свеч пасхальных,
Он льётся на платки и плечи,
Но льётся и ему навстречу
Дождь свечек – пламенный попятный.
Молитв, надежды – дождь отземный
С часовен рук – детей, старух,
И в дверь распахнутую вдруг
Поёт священник как петух,
И будто гул идет подземный…
1978
* * *
Отростки роговые на ногах –
Воспоминанье тела о копытах,
Желание летать лопатки подрывает.
О, сколько в нас животных позабытых!
Не говоря о предках – их вообще
По целой армии в крови зарыто.
И плещутся, кричат, а сами глухи.
Не говоря о воздухе, воде, земле, эфире,
Огне, о разуме, душе и духе.
В каком же множественном заперта я мире.
Животные и предки, словно мухи,
Гудят в крови, в моей нестройной лире.
Протягивают мне по калачу.
Я – не хоккей и не собранье,
Напрасны ваши приставанья –
Себя услышать я хочу.
Но
Кричит гиена, дерутся предки,
Топочет лошадь, летает птица,
В сердце молчанье бывает редко.
Они не видят – я единица.
Плавание
Я, Игнаций, Джозеф, Крыся и Маня
В тёплой рассохшейся лодке в слепительном плыли тумане,
Если Висла – залив, то по ней мы, наверно, и плыли,
Были наги – не наги в клубах розовой пыли,
Видны друг другу едва, как мухи в гранёном стакане,
Как виноградные косточки под виноградною кожей, –
Тело внутрь ушло, а души, как озими всхожи,
Были снаружи и спальным прозрачным мешком укрыли.
Куда же так медленно мы – как будто не плыли – а плыли?
Долго глядели мы все на скользившее мелкое дно.
– Джозеф, на лбу у тебя родимое, что ли, пятно?
Он мне ответил, и стало в глазах темно.
– Был я сторожем в церкви святой Флориана,
А на лбу у меня – смертельная рана,
Выстрелил кто-то, наверное, спьяну.
Видишь, Крыся мерцает в шёлке синем, лиловом,
Она сгорела вчера дома под Ченстоховом.
Nie ma juz ciala, а boli mnie glowa.*
Вся она тёмная, тёплая, как подгоревший каштан.
Was hat man dir du armes Kind getan?**
Что он сказал про меня – не то, чтобы было ужасно,
Только не помню я, что – понять я старалась напрасно –
Не царапнув сознанья, его ослепило,
Обезглазило – что же со мною там было?
Что бы там ни было – нет, не со мною то было.
Скрывшись привычно в подобии клетки,
Три канарейки – кузины и однолетки –
Отблеском пения тешились. Подстрелена метко,
Сгорбилась рядом со мной одноглазая белка.
Речка сияла, и было в ней плытко так, мелко.
Ах, возьму я сейчас канареек и белку.
Вброд перейду – что же вы, Джозеф и Крыся?
Берег – вон он – ещё за туманом не скрылся.
– Кажется только вода неподвижным свеченьем,
Страшно, как током, ударит теченье,
Тянет оно в одном направленье,
И ты не думай о возвращенье.
Белкина шкурка в растворе дубеет,
В урне твой пепел сохнет и млеет.
Чтó там? А здесь солнышко греет.
– Ну а те, кого я любила,
Их – не увижу уж никогда?
– Что ты! Увидишь. И их с приливом
К нам сюда принесёт вода.
And if forever***, то... muzyka brzmi****, – из Штрауса обрывки.
Вода сгустилась вся и превратилась в сливки!
Но их не пьёт никто. Ах, если бы ты мог
Вернуть горячий прежний гранатовый наш сок,
Который так долго кружился, который – всхлип, щёлк –
Из сердца и в сердце – подкожный святой уголёк.
Красная нитка строчила, сшивала творенье Твоё!
О замысел один кровобращенья –
Прекрасен ты, как ангел мщенья.
Сколько лодок, сколько утлых кружится вокруг,
И в одной тебя я вижу, утонувший друг,
И котёнок мой убитый – на плечо мне прыгнул вдруг,
Лапкой белой гладит щёку –
Вместе плыть не так далёко.
Будто скрипнули двери –
Вёсел в уключинах взлёт,
Тёмную душу измерить
Спустился ангел, как лот...
_____
* Уже нет тела, а голова болит (польск.).
** Что сделали с тобой, бедное дитя? (Гёте)
*** И если навсегда... (Байрон)
**** Музыка гремит (польск.).
1975
* * *
Путь желаний – позвоночник
Начинается от звёзд,
Долгой, тёмной тела ночью
Он ведёт нас прямо в хвост.
Образует он пространство
Для златых круженья вод,
И без этой гибкой палки
Череп был бы, где живот.
Мост он, шпалы, он дрожит,
Лестница, опора зданья,
Трепет по нему бежит,
В нём кочует тайнознанье.
Рождение и эксплуатация двойника
Сумрак на полусогнутых
Подошёл и обрушился тьмой,
Где я сижу, обняв колени,
Над загнивающей рекой.
На горе лиловеет церковь,
Сухо скрипит причал,
Вас возглашает – Премудрость,
Слышится мне – Печаль.
Будто сплетясь корнями
Или две карты в руке,
Двойник, прорезающий рёбра,
Рванулся, как меч, к земле.
Наклонилась, почти отделилась,
Снова слилась со мной,
Но вот, наконец, упала
На песок сырой,
Русоволосая, капли пота
Над верхней губой…
Что ж? мои заботы
Будут теперь с тобой.
А я – куда волна стеклянная плывёт –
И лодка правит без руля,
Где Астрахань, а может, Шамбала,
Луна дохнёт, как ветер, и несёт,
И ворошит – не гаснет ли зола.
* * *
Служит крепкими столбами
Праздников круговорот,
На которые кругами
Кто-то мечет – год на год.
Но пылинка – что же блещет
Пыль от мига Твоего?
В каждом атоме трепещет
Сретенье и Рождество.
Сомнамбула
Сквозь закрытые веки
Вползла в сознание Луна
И впилась когтями навеки,
И даже сквозь Солнце видна.
Были вроде понятья – совесть и честь,
Как заржавевшей краски опилки на дне,
Меня манит туда, где покато и жесть,
Я не здесь, я давно уж не здесь – я в Луне.
Будто слякоть морская,
За нею приливом тянусь,
А запри меня в погреб,
Найду в потолке – не собьюсь.
Я – сова, в моих венах дорожки Луны,
И такими, как я, – твои сети полны.
Как совиный украл зрачок,
Чьей крови клубок
Зацепила зубами Луна,
Кто, как море послушны,
Как ветер, слепы,
В полдень –
Как в полночь.
* * *
Так сухо взорвалась весна,
Уже и почки покраснели,
Но выпал серый сирый снег
На день второй Святой недели.
Он выпал на грачей суровых,
Сидящих твёрдо в гнездах новых,
Он первую ожёг траву,
Я думала – зачем живу?
Всё покачнулось, будто в вере,
Котёнок дико завопил,
Спустилась чаша, будто череп,
И Бога Бог в саду молил.
И Троицы на миг крыло
Как бы подбитое повисло,
Ума качнулось коромысло,
И кануло на дно весло.
Набухли от воды кресты,
Пытались расцвести могилы,
Средь плодородной черноты
И в синем сумраке бродили.
Не всё равно ли, сколько жить?
Мешок, что шею натирает,
Воспоминаний груз вмещает,
В шесть, шестьдесят
Такой же он – взгляни назад.
То выбросишь, а то положишь,
А после потеряешь весь.
Жить – чтобы лучше стала я?
Но лучше уж бывала я,
А после снова, как свинья,
В грязи валялась.
Себе скажу я в укоризне –
Плывёт река, и лодке плыть.
Как утреню – вечерню жизни
Без страха надо отслужить.
* * *
Ирене Ясногородской
Танцующий Давид. И я с тобою вместе!
Я голубем взовьюсь, а ветки вести
подпрыгнут сами в клюв,
не камень – пташка в ярости,
ведь он – Творец, Бог дерзости.
Выламывайтесь, руки! Голова,
летай на левой в правую ладонь.
До соли выкипели все слова,
в Престолы превратились все слова,
и гнётся, как змея, огонь.
Трещите, волосы, звените, кости,
меня в костёр для Бога щепкой бросьте.
Вот зеркало – гранёный океан –
живые и истлевшие глаза,
хотя Тебя не видно там,
но Ты висишь в них, как слеза.
О Господи, позволь
Твою утишить боль.
Нам не бывает больно,
мучений мы не знаем,
и землю, горы, волны
зовём – как прежде – раем.
О Господи, позволь
твою утишить боль.
Щекочущая кровь, хохочущие кости,
меня к престолу Божию подбросьте.
* * *
Михаилу Шварцману
Ткань сердца расстелю Спасителю под ноги,
Когда Он шёл с крестом по выжженной дороге,
Потом я сердце новое сошью.
На нём останется – и пыль с Его ступни,
И тень креста, который Он несёт.
Всё это кровь размоет, разнесёт,
И весь состав мой будет просветлён,
И весь состав мой будет напоён
Страданья светом.
Есть всё: тень дерева, и глина, и цемент,
От света я возьму четвёртый элемент
И выстрою в теченье долгих зим
Внутригрудной Ерусалим.
* * *
Владимиру Сайтанову
У круглых дат – вторая цифра ноль,
Он бесконечен, можно в нём кататься,
Как в колесе. В нём можно и остаться,
Пусть он ударится об столб –
И к единице можно привязаться.
И цифры, я скажу, тем хороши,
Что в каждой – выступы, угольники, круги
И каждой цифре есть за что держаться.
Но жизнь струится, льётся, ткётся
Широкой быстрой буквой «S»,
Сплетённая из крови, света, тени,
Из шелковичных змей и из растений,
Как в час отлива, тянет за колени
В глубины. Из плечей растёт.
Остановись! А то уже не в радость.
Но льётся мне на плечи мягко, душно.
На что мне столько? Что сопью я? – Старость.
Здесь хватит на широкие морщины,
На мягкое, свободное в покрое
Объёмистое тело. На одежды,
Пожалуй, царственные…
Потом она шерстянкой обернётся,
В чужой цветной ковёр воткётся,
Которого нам не видать.
Уроки Аббатисы
Из поэмы «Труды и дни Лавинии, монахини
из ордена Обрезания Сердца
(От Рождества до Пасхи)»
Мне Аббатиса задала урок –
Ей карту Рая сделать поточнее.
Я ей сказала – я не Сведенборг.
Она мне: будь смиренней и смирнее.
Всю ночь напрасно мучилась и сникла,
Пока не прилетел мой Ангел-Волк,
Он взял карандаши, бумагу, циркуль
И вспомнил на бумаге всё, что мог.
Но Аббатиса мне сказала: «Спрячь.
Или сожги. Ведь я тебя просила,
Тебе бы только ангела запрячь,
А где ж твои и зрение и сила?»
Мне Аббатиса задала урок –
Чтоб я неделю не пила, не ела,
Чтоб на себя я изнутри смотрела
Как на распятую – на раны рук и ног.
Неделю так я истово трудилась –
А было лето, ухала гроза, –
Как на ступнях вдруг язвами открылись
И на ладонях синие глаза.
Я к Аббатисе кинулась – смотрите!
Стигматы! В голубой крови!
Она в ответ: ступай назад в обитель,
И нет в тебе ни боли, ни любви.
Мне Аббатиса задала урок –
Чтоб я умом в Ерусалим летела
На вечерю прощанья и любви, –
И я помчалась, бросив на пол тело.
«Что видела ты?» – «Видела я вечер.
Все с рынка шли. В дому горели свечи.
Мужей двенадцать, кубок и ножи,
Вино, на стол пролитое. В нём – муху.
Она болтала лапками, но жизнь
В ней, пьяной, меркла...»
– «Ну а Спасителя?» –
«Его я не видала.
Нет, врать не буду. Стоило
Глаза поднять – их будто солнцем выжигало,
Шар золотой калил. Как ни старалась –
Его не видела, почти слепой осталась».
Она мне улыбнулась – «Глазкам больно?»
И в первый раз осталась мной довольна.
* * *
Я знаю, чего я хотела,
Теперь уж того не хочу.
Хотела я муки и славы,
И в руки попасть к палачу.
Чтоб едкою этой печатью
Прижечь свои бедные дни,
Конец осветил бы начало,
И смыслом они проросли.
Но мышкою жизнь проскользнула,
В ней некогда даже хотеть,
Но в следующей жизни хочу я
Снотворным маком расцвесть.
В день летний, похожий на вечность,
Самой собою пьянеть,
Никого не любя и не помня,
И беззвучно внутри звенеть.
Я знаю, чего я хотела.
Но этого лучше хотеть –
И опиумным соком
Зачаток сознанья известь.
* * *
Я опущусь на дно морское
Придонной рыбой камбалой,
Пройду водой, пройду песком я,
И – ухо плоское присыпано золой –
К земле приникну, слушая с тоскою.
Я слышу: хрип и визг, и стон,
Клубятся умершие ветры
И визги пьяных Персефон,
И разъярённый бас Деметры,
Трепещет её чрево смутно!
Ещё бы! каждое ведь утро
Её бесчисленные лонца
Бичом распарывает солнце,
И в глуби мира волокут.
Кто ей, уставшей так смертельно,
Споёт тихонько колыбельно –
Не ты ль – нашлёпка на боку?