Ольховая серёжка

Уронит ли ветер

          в ладони серёжку ольховую,

начнёт ли кукушка

          сквозь крик поездов куковать,

задумаюсь вновь,

          и, как нанятый, жизнь истолковываю

и вновь прихожу

          к невозможности истолковать.

Себя низвести

          до пылиночки в звёздной туманности,

конечно, старо,

          но поддельных величий умней,

и нет униженья

          в осознанной собственной малости –

величие жизни

          печально осознанно в ней.

Серёжка ольховая,

          лёгкая, будто пуховая,

но сдунешь её –

          всё окажется в мире не так,

а, видимо, жизнь

          не такая уж вещь пустяковая,

когда в ней ничто

          не похоже на просто пустяк.

Серёжка ольховая

          выше любого пророчества.

Тот станет другим,

          кто тихонько её разломил.

Пусть нам не дано

          изменить всё немедля, как хочется, –

когда изменяемся мы,

          изменяется мир.

И мы переходим

          в какое-то новое качество

и вдаль отплываем

          к неведомой новой земле,

и не замечаем,

          что начали странно покачиваться

на новой воде

          и совсем на другом корабле.

Когда возникает

          беззвёздное чувство отчаленности

от тех берегов,

          где рассветы с надеждой встречал,

мой милый товарищ,

          ей-богу, не надо отчаиваться –

поверь в неизвестный,

          пугающе чёрный причал.

Не страшно вблизи

          то, что часто пугает нас издали.

Там тоже глаза, голоса,

          огоньки сигарет.

Немножко обвыкнешь,

          и скрип этой призрачной пристани

расскажет тебе,

          что единственной пристани нет.

Яснеет душа,

          переменами неозлобимая.

Друзей, не понявших

          и даже предавших, – прости.

Прости и пойми,

          если даже разлюбит любимая,

серёжкой ольховой

          с ладони её отпусти.

И пристани новой не верь,

          если станет прилипчивой.

Призванье твоё –

          беспричальная дальняя даль.

С шурупов сорвись,

          если станешь привычно привинченный,

и снова отчаль

          и плыви по другую печаль.

Пускай говорят:

          «Ну когда он и впрямь образумится!»

А ты не волнуйся –

          всех сразу нельзя ублажить.

Презренный резон:

          «Всё уляжется, всё образуется...»

Когда образуется всё –

          то и незачем жить.

И необъяснимое –

          это совсем не бессмыслица.

Все переоценки

          нимало смущать не должны, –

ведь жизни цена

          не понизится

                    и не повысится –

она неизменна тому,

          чему нету цены.

С чего это я?

          Да с того, что одна бестолковая

кукушка-болтушка

          мне долгую жизнь ворожит.

С чего это я?

          Да с того, что серёжка ольховая

лежит на ладони и,

          словно живая,

                    дрожит...

1975