Баллада об украденном козле

Пока не напьются мои быки (одры! в заготовку пора!),

Мы будем курить и чесать языки, пока не спадет жара.

Мы будем курить табак городской, которому нет цены…

А вот что случилось над этой рекой за год до германской войны.

То было лет пятьдесят назад, но я говорю всегда:

Да здравствует крупный рогатый скот, а мелкий скот – никогда!

Вот так же слева шумел Кодор, но я ещё был юнцом,

Вот так же мы в горы стадо вели (мир праху его!) с отцом.

За веткой черники (эх, губошлёп!) я приотстал слегка.

Но вот вылезаю я на тропу и вижу издалека:

Чужой человек волочит козла…из нашего стада козёл.

Я сразу узнал козла своего, узнал и того, кто вёл.

Когда-то он в доме гостил у нас. Видать по всему – абрек.

Не то из Мингрелии беглый лаз, не то цебельдинский грек.

Но мы не спросили тогда у него: кто он! куда! зачем!

Право гостей говорить и молчать не нарушалось никем.

– Стой, – говорю и навстречу ему, – это наш, – говорю, – козёл.

Ты, помнишь, когда-то гостил у нас, ты с нами садился за стол.

Но мы не спросили тогда у тебя: кто ты? куда? зачем?

Право гостей говорить и молчать не нарушалось никем.

Но он усмехнулся в ответ и сказал, тряхнув на плече ружьё:

– Право моё за правым плечом, и то, что я взял, – моё.

Мало ли где я гулял и пил, и съеденный хлеб не клеймо.

А то, что я съел у отца твоего, давно превратилось в дерьмо.

Как пёс на поминках, блевотой давясь, я вылакал этот стыд.

Что делать? – когда говорит ружьё, палка в руке молчит.

Но всё же я снова напомнил ему. – Ты с нами садился за стол.

Но мы не спросили тогда у тебя, куда и зачем ты шёл.

Но он толкнул меня и сказал: – С дороги, иначе конец!

Недосчитает не только козла к вечеру твой отец. –

Потом он ударил козла ремешком и начал спускаться в падь.

Что делать? – когда говорит ружьё, палка должна молчать.

Но он не знал, что навстречу ему товарищ идёт с ружьём.

«Ну что ж, – я подумал, – спускайся вниз, а мы наверху подождём…»

Пожалуй, он слишком много сказал про стадо и про отца,

Но раз он такое всё же сказал, я дело довёл до конца.

И вот, когда он спустился вниз (внизу шумела река),

Навстречу товарищ спускался с горы, я видел издалека.

Я всё, что надо ему прокричал, я был опозорен и зол,

И голос мой, скрытый шумом реки, над вором, как ворон, прошёл.

Короче, когда я спустился вниз, всё было готово там.

Стоял он, словно в петле повис, и руки держал по швам.

А рядом товарищ сидел с ружьём, в тени постелив башлык.

У ног – чужой винтовки затвор, как вырванный прочь язык.

Я бросил палку. Винтовку взял, на место вложил затвор.

– Теперь, – говорю я, – тебе молчать, а мне вести разговор.

Я снял ремешок с моего козла и бросил ему: – Держи!

И если чёрта скрадёшь в аду, своим ремешком вяжи.

Так, значит, съеденный хлеб не клеймо и право за тем, кто сильней?

Право твоё за правым плечом, я буду стрелять левей!

Ослепнув от страха, попятился он к обрыву за шагом шаг,

Туда, где, давясь камнями, поток скатывался во мрак.

Я мог бы и выстрела не давать, единственного того,

Но я перед богом хитрить не хотел, я выстрелом сбросил его.

С тех пор немало воды утекло, окрашенной кровью воды.

Я знаю меру своей вины и меру своей правоты.

В меня стреляли, и я стрелял и знал предательский нож,

И смутное время меньшевиков, и малярийную дрожь.

В меня стреляли, и я понимал, что это вернётся опять,

Что будут стреляющих из-за угла, из-за угла убивать.

Конечно, что такое козёл? Чесотка да пара рогов.

Но честь очага дороже зрачка – наш древний обычай таков.

И если ты вор, живи, как вор, гони табуны коней.

Но в доме, который тебя приютил, иголку тронуть не смей.

С тех пор немало воды утекло, взошло и ушло травы.

Что ж, родины честь и честь очага не так понимаете вы.

У каждого времени есть своё, которое будет смешным,

Но то, что завтра будет смешным, сегодня не видят таким.

Мы гнали водку из диких груш, вы – свет из дикой воды.

Но и тогда не пили из луж идущие вдоль борозды.

Два главных корня в каждой душе – извечные Страх и Стыд.

И каждый Страх, побеждающий Стыд, людей, как свиней, скопит.

Два главных корня в каждой душе среди неглавных корней.

И каждый, Стыдом побеждающий Страх, хранит молоко матерей.

Что ж, древний обычай себя изжил, но тот ли будет рабом,

В котором сначала кровь из жил, а доблесть уходит потом.

Пусть родины честь и честь очага не так понимаете вы,

Но если сумеете вечно хранить, вы будете вечно правы.

Но правом своим и делом своим вам незачем нас корить –

Мы садим табак, мы сушим табак, мы просим у вас закурить.