Марина Ивановнва Цветаева

Горделивая поступь, высокий лоб, короткие стриженные в скобку волосы, может, разудалый паренёк, может, только ба­рышня-недотрога. Читая стихи, напевает, последнее слово стро­ки кончая скороговоркой.

В одном стихотворении Марина Цветаева говорит о двух сво­их бабках – о родной, кормящей сынков-бурсаков, и о другой – о польской панне, белоручке. Две крови. Одна Марина. Только и делала она, что пела Стеньку-разбойника, а увидев в марте сем­надцатого солдатиков, закрыла ставни и заплакала: «Ох, ты моя барская, моя царская тоска!» Идеи, кажется, пришли от панны.

Зато от бабки родной – душа, не слова, а голос. Сколько буйства, разгула, бесшабашности вложено в соболезнования о гибели «державы»!

Я давно разучился интересоваться тем, что именно говорят люди, меня увлекает лишь то, как они это скучное «что» про­износят. Слушая стихи Марины Цветаевой, я различаю песни вольницы понизовой, а не окрик блюстительницы гармонии.

Гораздо легче понять Цветаеву, забыв о злободневном и всматриваясь в её неуступчивый лоб, вслушиваясь в дерзкий гордый голос. Где-то признаётся она, что любит смеяться, ког­да смеяться нельзя. Прибавлю, любит делать ещё многое, чего делать нельзя. Это «нельзя», запрет, канон, барьер являются живыми токами поэзии своеволия.

Вступив впервые в чинный сонм российских пиитов, или; точнее, в члены почтенного «общества свободной эстетики», она сразу разглядела, чего нельзя было делать – посягать на непогрешимость Валерия Брюсова, и тотчас же посягнула, ни­чуть не хуже, чем некогда Артюр Рембо на возмущённых пар­насцев.

Но есть в стихах Цветаевой, кроме вызова, кроме удали, непобедимая нежность и любовь. Не к человеку, не к Богу идут они, а к чёрной, душной от весенних паров земле, к тём­ной России. Мать не выбирают и от неё не отказываются, как от неудобной квартиры. Марина Цветаева знает это, и даже на дыбе не предаст своей родной земли.

Обыкновенно Россию мы мыслим либо в схиме, либо с но­жом в голенище. Православие или «ни в Бога, ни в чёрта». Цветаева – язычница, светлая и сладостная. Но она не эл­линка, а самая подлинная русская, лобызающая не камни Эпира, но смуглую грудь Москвы. Даром ее крестили, даром учили.

Прекрасные стихи Марины Цветаевой останутся, как останется жадность жизни, воля к распаду, борьба одного против всех и любовь, возвеличенная близостью подходящей к воротам смерти.

1920