Шорох акации

Летом столицы пустеют. Субботы и отпуска

уводят людей из города. По вечерам -- тоска.

В любую из них спокойно можно ввести войска.

И только набравши номер одной из твоих подруг,

не уехавшей до сих пор на юг,

насторожишься, услышав хохот и волапюк,

и молча положишь трубку: город захвачен; строй

переменился: все чаще на светофорах -- «Стой».

Приобретая газету, ее начинаешь с той

колонки, где «что в театрах» рассыпало свой петит.

Ибсен тяжеловесен, А. П. Чехов претит.

Лучше пойти пройтись, нагулять аппетит.

Солнце всегда садится за телебашней. Там

и находится Запад, где выручают дам,

стреляют из револьвера и говорят «не дам»,

если попросишь денег. Там поет «ла-ди-да»,

трепеща в черных пальцах, серебряная дуда.

Бар есть окно, прорубленное туда.

Вереница бутылок выглядит как Нью-Йорк.

Это одно способно привести вас в восторг.

Единственное, что выдает Восток,

это -- клинопись мыслей: любая из них -- тупик,

да на банкнотах не то Магомет, не то его горный пик,

да шелестящее на ухо жаркое «ду-ю-спик».

И когда ты потом петляешь, это -- прием котла,

новые Канны, где, обдавая запахами нутра,

в ванной комнате, в четыре часа утра,

из овала над раковиной, в которой бурлит моча,

на тебя таращится, сжав рукоять меча,

Завоеватель, старающийся выговорить «ча-ча-ча».

1977