Английское военное кладбище в Севастополе

Здесь нет ни остролистника, ни тиса.

Чужие камни и солончаки,

Проржавленные солнцем кипарисы

Как воткнутые в землю тесаки.

И спрятаны под их худые кроны

В земле, под серым слоем плитняка,

Побатальонно и поэскадронно

Построены британские войска.

Шумят тяжелые кусты сирени,

Раскачивая неба синеву,

И сторож, опустившись на колени,

На нглийский манер стрижет траву.

К солдатам на последние квартиры

Корабль привез из Англии цветы,

Груз красных черепиц из Девоншира,

Колючие терновые кусты.

Солдатам на чужбине лучше спится,

Когда холмы у них над головой

Обложены английской черепицей,

Обсажены английскою травой.

На медных досках, на камнях надгробных,

На пыльных пирамидах из гранат

Английский гравер вырезал подробно

Число солдат и номера бригад.

Но прежде чем на судно погрузить их,

Боясь превратностей чужой земли,

Все надписи о горестных событьях

На русский второпях перевели.

Бродяга-переводчик неуклюже

Переиначил русские слова,

В которых о почтенье к праху мужа

Просила безутешная вдова:

«Сержант покойный спит здесь. Ради бога,

С почтением склонись пред этот крест!»

Как много миль от Англии, как много

Морских узлов от жен и от невест.

В чужом краю его обидеть могут,

И землю распахать, и гроб сломать,

Вы слышите! Не смейте, ради бога!

Об этом просят вас жена и мать!

Напрасный страх. Уже дряхлеют даты

На памятниках дедам и отцам.

Спокойно спят британские солдаты.

Мы никогда не мстили мертвецам.

1939

Анкета дружбы

По-разному анкеты

На дружбу заполняют

И на себя за это

Потом пусть не пеняют.

Иной, всего превыше

Боясь толчка под ребра,

Такого друга ищет,

Чтоб был, как вата, добрый.

Другой друзей находит,

Чтоб зажигали спички,

Чтобы за ним в походе

Несли его вещички.

Чем в друге ошибиться,

Поверивши в улыбки,

Уж лучше ушибиться

Об друга по ошибке.

Друг - не клавиатура,

Чтоб пробежать руками,

Углы его натуры

Обследуют боками.

Пусть как обрывы Ужбы

Характер тот отвесен,

Пускай до вашей дружбы

Был путь не так уж весел,

Пусть надо с ледорубом

Идти до той вершины,

Где называют другом

Друг друга два мужчины.

Где не спьяна казалось:

Ты, я, да мы с тобою!

А где вас смерть касалась

Одним крылом обоих!

Дороги к дружбе нету

Другой, чем восхожденье.

Я в дружбе - за анкету

С таким происхожденьем!

1956

Атака

Когда ты по свистку, по знаку,

Встав на растоптанном снегу,

Готовясь броситься в атаку,

Винтовку вскинул на бегу,

Какой уютной показалась

Тебе холодная земля,

Как всё на ней запоминалось:

Примёрзший стебель ковыля,

Едва заметные пригорки,

Разрывов дымные следы,

Щепоть рассыпанной махорки

И льдинки пролитой воды.

Казалось, чтобы оторваться,

Рук мало – надо два крыла.

Казалось, если лечь, остаться –

Земля бы крепостью была.

Пусть снег метёт, пусть ветер гонит,

Пускай лежать здесь много дней.

Земля. На ней никто не тронет.

Лишь крепче прижимайся к ней.

Ты этим мыслям жадно верил

Секунду с четвертью, пока

Ты сам длину им не отмерил

Длиною ротного свистка.

Когда осёкся звук короткий,

Ты в тот неуловимый миг

Уже тяжёлою походкой

Бежал по снегу напрямик.

Осталась только сила ветра,

И грузный шаг по целине,

И те последних тридцать метров,

Где жизнь со смертью наравне!

1942

Баллада о трех солдатах

Около монастыря Кассино

Подошли ко мне три блудных сына,

В курточках английского покроя,

Опаленных римскою жарою.

Прямо англичане - да и только,

Все различье - над плечами только,

Буквы «Poland» вышиты побольше.

По-английски «Poland» значит - Польша.

Это - чтоб не спутать, чтобы знать,

Кого в бой перед собой толкать.

Посмотрели на мои погоны,

На звезду над козырьком зеленым,

Огляделись и меня спросили:

- Пан полковник, верно, из России?

- Нет, - сказал я, - я приехал с Вислы,

Где дымы от выстрелов повисли,

Где мы днем и ночью переправы

Под огнем наводим у Варшавы

И где бранным полем в бой идут поляки

Без нашивок «Poland» на английском хаки.

И один спросил: - Ну, как там, дома? -

И второй спросил: - Ну, как там, дома?

Третий только молча улыбнулся,

Словно к дому сердцем дотянулся.

- Будь вы там, - сказал я, - вы могли бы

Видеть, как желтеют в рощах липы,

Как над Вислой чайки пролетают,

Как поляков матери встречают.

Только это вам не интересно -

В Лондоне ваш дом, как мне известно,

Не над синей Вислой, а над рыжей Темзой,

На английских скалах, вычищенных пемзой.

Так сказал я им нарочно грубо.

От обиды дрогнули их губы.

И один сказал, что нету дольше

Силы в сердце жить вдали от Польши.

И второй сказал, что до рассвета

Каждой ночью думает про это.

Третий только молча улыбнулся

И сквозь хаки к сердцу прикоснулся.

Видно, это сердце к тем английским скалам

Не прибить гвоздями будет генералам.

Офицер прошел щеголеватый,

Молча козырнули три солдата

И ушли под желтым его взглядом,

Обеспечены тройным нарядом.

В это время в своем штабе в Риме

Андерс с генералами своими

Составлял реляцию для Лондона:

Сколько польских душ им черту продано,

Сколько их готово на скитания

За великобританское питание.

День считал и ночь считал подряд,

Присчитал и этих трех солдат.

Так, бывало, хитрый старшина

Получал на мертвых душ вина.

.....................................................

Около монастыря Кассино

Подошли ко мне три блудных сына,

Три давно уж в глубине души

Мертвые для Лондона души.

Где-нибудь в Варшаве или Познани

С ними еще встретиться не поздно мне.

1948

Барашек родился хмурым осенним днем...

Барашек родился хмурым осенним днем

И свежим апрельским утром стал шашлыком,

Мы обвили его веселым желтым огнем

И запили его черным кизлярским вином.

Мы обложили его тархуном - грузинской травой

И выжали на него целый лимон.

Он был так красив, что даже живой

Таким красивым не мог быть он.

Мы пили вино, глядя на горы и дыша

Запахом уксуса, перца и тархуна,

И, кажется, после шестого стакана вина

В нас вселилась его белая прыгающая душа,

Нам хотелось скакать по зеленым горам,

Еще выше, по синим ручьям, по снегам,

Еще выше, над облаками,

Проходившими под парусами.

Вот как гибельно пить бывает вино,

Вот до чего нас доводит оно,

А особенно если баклажка

Упраздняется под барашка.

Но женщина, бывшая там со мной,

Улыбалась одними глазами,

Твердо зная, что только она виной

Всему, что творилось с нами.

Это так, и в этом ни слова лжи,

У нее были волосы цвета ржи

И глаза совершенно зеленые,

Совершенно зеленые

И немножко влюбленные.

1947

Безыменное поле

Опять мы отходим, товарищ,

Опять проиграли мы бой,

Кровавое солнце позора

Заходит у нас за спиной.

Мы мертвым глаза не закрыли,

Придется нам вдовам сказать,

Что мы не успели, забыли

Последнюю почесть отдать.

Не в честных солдатских могилах -

Лежат они прямо в пыли.

Но, мертвых отдав поруганью,

Зато мы - живыми пришли!

Не правда ль, мы так и расскажем

Их вдовам и их матерям:

Мы бросили их на дороге,

Зарыть было некогда нам.

Ты, кажется, слушать не можешь?

Ты руку занес надо мной...

За слов моих страшную горечь

Прости мне, товарищ родной,

Прости мне мои оскорбленья,

Я с горя тебе их сказал,

Я знаю, ты рядом со мною

Сто раз свою грудь подставлял.

Я знаю, ты пуль не боялся,

И жизнь, что дала тебе мать,

Берег ты с мужскою надеждой

Ее подороже продать.

Ты, верно, в сорочке родился,

Что все еще жив до сих пор,

И смерть тебе меньшею мукой

Казалась, чем этот позор.

Ты можешь ответить, что мертвых

Завидуешь сам ты судьбе,

Что мертвые сраму не имут, -

Нет, имут, скажу я тебе.

Нет, имут. Глухими ночами,

Когда мы отходим назад,

Восставши из праха, за нами

Покойники наши следят.

Солдаты далеких походов,

Умершие грудью вперед,

Со срамом и яростью слышат

Полночные скрипы подвод.

И, вынести срама не в силах,

Мне чудится в страшной ночи -

Встают мертвецы всей России,

Поют мертвецам трубачи.

Беззвучно играют их трубы,

Незримы от ног их следы,

Словами беззвучной команды

Их ротные строят в ряды.

Они не хотят оставаться

В забытых могилах своих,

Чтоб вражеских пушек колеса

К востоку ползли через них.

В бело-зеленых мундирах,

Павшие при Петре,

Мертвые преображенцы

Строятся молча в каре.

Плачут седые капралы,

Протяжно играет рожок,

Впервые с Полтавского боя

Уходят они на восток.

Из-под твердынь Измаила,

Не знавший досель ретирад,

Понуро уходит последний

Суворовский мертвый солдат.

Гремят барабаны в Карпатах,

И трубы над Бугом поют,

Сибирские мертвые роты

У стен Перемышля встают.

И на истлевших постромках

Вспять через Неман и Прут

Артиллерийские кони

Разбитые пушки везут.

Ты слышишь, товарищ, ты слышишь,

Как мертвые следом идут,

Ты слышишь: не только потомки,

Нас предки за это клянут.

Клянемся ж с тобою, товарищ,

Что больше ни шагу назад!

Чтоб больше не шли вслед за нами

Безмолвные тени солдат.

Чтоб там, где мы стали сегодня, -

Пригорки да мелкий лесок,

Куриный ручей в пол-аршина,

Прибрежный отлогий песок, -

Чтоб этот досель неизвестный

Кусок нас родившей земли

Стал местом последним, докуда

Последние немцы дошли.

Пусть то безыменное поле,

Где нынче пришлось нам стоять,

Вдруг станет той самой твердыней,

Которую немцам не взять.

Ведь только в Можайском уезде

Слыхали названье села,

Которое позже Россия

Бородином назвала.

1942, июль

Бомбежка по площадям

Сквозь облака сырые,

То на землю, то в воду,

«Бэ - пятьдесят вторые»

Опять бомбят природу.

В нелетную погоду

По площадям бомбят,

Сквозь облака, как ломом,

Долбят ее, долбят.

Долбят со всею силой

Тупого превосходства,

Долбят сквозь прах могилы,

Долбят сквозь доски моста.

Долбят пещерным ломом

Сквозь храм седьмого века,

Сквозь черепицу крыши,

Сквозь череп человека.

Но если б очень точно

Подряд все эти годы

В одну и ту же точку

Вгонять их лом в природу,

Проржавленный войною,

Прошел бы он, как гвоздь,

Сквозь все нутро земное,

И, наконец, - насквозь!

И со смертельным стоном, -

Все может быть, все может, -

Прорвал земную кожу

Как раз под Арлингтоном.

Где, сводок не читая,

Свое испив до дна,

Их мертвые считают,

Что кончилась война.

Спят там, где их зарыли,

Без права спорить - спят.

Их «пятьдесят вторые» -

По площадям бомбят...

1962

Бывает иногда мужчина...

Бывает иногда мужчина -

Всех женщин безответный друг,

Друг бескорыстный, беспричинный,

На всякий случай, словно круг,

Висящий на стене каюты.

Весь век он старится и ждет,

Потом в последнюю минуту

Его швырнут - и он спасет.

....................................

Неосторожными руками

Меня повесив где-нибудь,

Не спутай. Я не круг. Я камень.

Со мною можно потонуть.

1946

Бывает, слово «ненавижу»...

Бывает, слово «ненавижу»

Звучит слабей, чем «не увижу».

Не взрыв, не выстрел, не гроза

А белые, как смерть, глаза

И белый голос: не увижу.

Как в камень вмерзшая слеза.

1970

Был у меня хороший друг...

Был у меня хороший друг -

Куда уж лучше быть, -

Да все, бывало, недосуг

Нам с ним поговорить.

То уезжает он, то я.

Что сделаешь - война...

Где настоящие друзья -

Там дружба не видна.

Такой не станет слезы лить,

Что не видал давно,

При всех не будет громко пить

Он за меня вино.

И на пирушке за столом

Не расцелует вдруг...

Откуда ж знать тебе о нем,

Что он мой лучший друг?

Что с ним видали мы беду

И расквитались с ней,

Что с ним бывали мы в аду.

А рай - не для друзей.

Но встретится в Москве со мной

Весь разговор наш с ним:

- Еще живой? - Пока живой.

- Когда же посидим?

Опять не можешь, сукин сын,

Совсем забыл друзей!

Шучу, шучу, ведь я один,

А ты, наверно, - к ней.

К ней? Может, завтра среди дня

Зайду к вам. Или нет,

Вам хорошо и без меня,

Передавай привет.

А впрочем, и привет не шли,

С тобою на войне

Мы спелись от нее вдали,

Где ж знать ей обо мне?

Да, ты не знаешь про него

Почти что ничего,

Ни слов его, ни дел его,

Ни верности его.

Но он, он знает о тебе

Всех больше и верней,

Чем стать могла в моей судьбе

И чем не стала в ней.

Всех мук и ревностей моих

Лишь он свидетель был,

И, правду говоря, за них

Тебя он не любил.

................................

Был у меня хороший друг -

Куда уж лучше быть, -

Да все, бывало, недосуг

Нам с ним поговорить.

Давай же помянем о нем

Теперь с тобой вдвоем

И горькие слова запьем,

Как он любил, вином.

Тем самым, что он мне принес,

Когда недавно был.

Ну и не надо слез. Он слез

При жизни не любил.

1942

В гостях у Шоу

Мы хозяина, кажется, утомили...

Пора уезжать - бьют часы на камине.

Надо встать и проститься,

и долгие мили

вновь считать на английской зеленой равнине.

Нас сначала сюда

и пускать не хотели,

мы уже тут встречались с подобными штуками:

«Мистер Шоу не сможет»,

«Мистер Шоу в постели»

так гласил их отказ,

на машинке отстуканный.

Но потом

вдруг по почте -

письмо от руки

с приглашеньем,

со схемой,

как ехать получше нам,

с тем особым педантством,

с каким в этих случаях

пишут великие старики,

зная цену себе, но, от многих в отличие,

не меняя привычек с приходом величия.

И вот мы доехали -

за три часа -

от дымного Лондона

до этого домика,

где на полках, как мертвых друзей голоса,

собрались порыжелые, старые томики,

где усопший давно

девятнадцатый век

еще бродит по тихим коврам в кабинете

и стоит у камина

седой человек,

самый старый писатель

на целой планете.

Он и сам -

на столетье чем-то похожий.

И конца ему нет -

такой он высокий.

Голубые глаза

и веселые щеки,

сто лукавых морщинок на старческой коже.

Шевеля над улыбкой усами добрыми,

отбросив привычной иронии стрелы,

он смотрит на нас

глазами, которыми

на родину нашу

когда-то смотрел он;

они все мягче,

добрее,

шире,

как будто теплом ее дальним лучатся.

Наверное, здесь,

в им осмеянном мире,

такими

глаза его видят не часто!

Он вспоминает,

как ехал в Союз,

репортеров

ответом

огрев, как плетью:

чтоб там,

только там

отметить свою

дату

семидесятипятилетья!

И как,

если он

доживет до ста лет

(он смягчает улыбкою эту дату),

он снова в страну нашу

купит билет,

как в юности,

в семьдесят пять, когда-то.

И снова уедет,

хлопнувши дверью,

в наш

не напичканный шутками горькими,

в наш новый мир,

в который он верит

чем дальше,

тем с меньшими оговорками.

Он говорит о Стране Советов

с такой

на него непохожей

нежностью...

Он совсем не насмешлив сегодня,

этот

старик,

знаменитый своей насмешливостью.

В этот дом,

где гости

давно не бывали,

мы пришли не писателями,

не поэтами,

наших книг не читал он,

и знал нас едва ли,

и позвал нас к себе

совсем не поэтому:

он нас звал,

чтоб глаза

перед смертью увидели

в этом мире злодейств,

чистогана

и прибылей

Двух

другой половины земли

представителей,

двух советских людей,

кто б они ни были.

И поэтому

пусть нам будет простительно,

что старик

провожать нас

идет к воротам,

словно целый народ

был его посетителем -

и он

прощается с этим народом.

Как ни просим, ни молим его мы, двое,

напрасны наши все уговоры.

Под дождем,

с непокрытою головою,

упрямой походкой

идет через двор он,

бурча, что это - ирландский обычай,

что погода здесь

бывает и хуже,

и сердито носами ботинок тыча

во все попадающиеся лужи.

У самых ворот,

пресекая споры,

нагибается,

нас отстранив руками,

вынимает из гнезд

два толстых запора

и ногою сдвигает

приваленный камень.

Нам вовсе не до того,

чтоб гордиться.

Мы знаем одно лишь чувство простое:

мы спешим уехать,

чтоб простудиться

он не успел,

под дождем тут стоя.

Но он,

как будто его не трогает

ни этот дождь,

ни мартовский ветер,

выходит за нами вслед на дорогу,

словно остался

один на свете,

словно о чем-то

еще жалея,

словно что-то

договорить осталось...

Никогда не забуду этой аллеи,

длинной, как жизнь,

одинокой, как старость.

Не забуду, как, выехав к повороту,

мы увидели

с нежностью

и печалью,

как все еще

стоит у ворот он,

высоко

руку

подняв на прощанье.

1954

В Гуйлине

Мне сегодня всю ночь не лежится,

не спится

здесь, в трехстах километрах от вьетнамской

границы.

Позабыл, что здесь - тропики,

сам виноват!

В первый день шел по тропке

как бывалый солдат,

ехал - шапки не надевал,

без перчаток поводья держал

и испекся до трещин, как глиняный старый дувал.

Ночью градусник сунул - под сорок!

А отстать - не догнать!

Каждый час им тут дорог -

надо их понимать!

Рассказал бы, что болен, - проявили б заботу,

лег бы в госпиталь гость.

А тем временем эта пехота

горы все прошагала б насквозь:

по-китайски, с пробежками -

только кружки гремят!

На привалах не мешкая,

в сутки - по пятьдесят!

Отлежал бы неделю,

поплелся за ней по пятам,

узнавал бы в политотделе:

«Что было здесь? И что там?

Где сбивали заслон? Где в обход? А где вброд?»

Разевал бы при этом, как положено, рот...

Благодарен покорно -

у газетчиков тоже есть гордость!

Хоть спина так набита

качаньем коня,

словно в камнедробилку, на сито

швыряли меня, -

рад, что выдержал марку,

что в седле усидел,

как на электросварку,

на проклятое солнце глядел,

но добрался сюда, до Гуйлина,

то верхом,

то пешком

за семь жарких

и длинных

суток - вместе с полком.

Буду после смеяться

над своими несчастьями!

А пока - ни размяться,

ни двинуть запястьями,

вьюка не развязать,

как подушки, распухшими пальцами.

Если честно сказать -

даже стыдно перед китайцами!

Хорошо, что мои провожатые

час назад ушли на партгруппу!

Кое-как в коленях зажатую

табаком набив себе трубку,

слышу их голоса -

обсуждают, должно быть, итоги:

что там против, что за

и какие ЧП по дороге;

переводчик Сюй-дян, опуская лицо,

говорит, что имелись ошибки - «Ю-цо»!

А какие ошибки?

Не вспомнишь о них без улыбки:

где-то что-то загнул

раз в три дня

в переводе

да однажды заснул

и свалился с коня без поводьев.

А случись, если надо, -

из-под огня бы унес!

Мировые ребята -

люблю их до слез!

Я гляжу за окно -

все оно

крепко взято в решетки, все в железе кругом

и на первом

и на втором

этаже;

генерал Бай Зун-си, верно, строил свой дом,

когда нервы

сдавали уже,

и, не веря ни в сон, ни в чох,

ни в охранный свой полк,

даже здесь ждал удара под вздох

гоминдановский волк.

«Старый тигр гуансийский» -

как его называли льстецы, -

словно Врангель российский,

отдавший за море концы!

Говорят, что с утра улетел,

пока цел,

пока бывшим солдатом не взят на прицел, -

бывшим, к нам перешедшим,

политграмоту между боями прошедшим,

со своим батальоном,

в пыльной шапке зеленой,

за семь суток похода до логова тигра дошедшим!

От такого при стычке

не получишь пощады

и, по старой привычке,

не подкупишь наградой

при встрече -

потому что купить его нечем!

Слишком жадный он стал - тот солдат, слишком смелый.

Говорит, что не надо ему ничего,

кроме провинции целой -

Гуанси своего!

Взял две трети, возьмет и последнюю треть!

А на доллары эти

и не захочет смотреть!

Генерал

удирал:

ясно вижу картину

вот этого,

в хлопьях жженой бумаги, двора,

в час, когда под Гуйлином

с рассветом

мы дивизией всей

рванули - «вансей!» - «

в переводе на русский - «ура!».

Как спешил генерал, как они тут метались, собаки

набивали в багажники барахло из корзин,

проверяли в машинах все баки -

не подсыпан ли сахар в бензин!

И без памяти гнали,

сигналя,

петляя,

об сундуки

синяки

наставляя,

в чемоданы вжимая то носы, то затылки,

торопясь к той условленной, тайной развилке,

где их на поле ждал третьи сутки подряд

самолет, от жары раскаленный, как ад.

И хотя Бай Зун-си уж к Тайваню теперь подлетает

и раз уж удрал он -

то пожить еще, верно, имеет в виду, -

все же надо ему посочувствовать - плохо в Китае

стало жить гоминдановским генералам

в этом сорок девятом году!

Во дворе - хоть шаром покати:

стен бетон,

по углам - капониры,

в подземелье - пустая тюрьма...

Скольких стон

умер здесь, не донесшись до мира!

Скольким было

сюда

суждено лишь войти,

чтоб не выйти

уже никогда!

Сколько здесь посходило

в деревянных колодках с ума,

не дожив до последних событий,

которые мы

называем свободой,

называем победой народа,

по которых бы не было тоже,

не будь этой черной каймы

вокруг списка всех павших,

с Кантона еще начиная.

Мороз подирает по коже -

ни конца нет, ни края,

так тот список длинен -

километры имен;

одному человеку,

даже если не спать и не есть,

за всю длинную жизнь, за три четверти века,

половины их вслух не прочесть...

Рано утром заходят

командир с комиссаром полка,

говорят, улыбаясь, по-русски: «Пока!»

Ну, а все остальное пока еще нам переводят.

Переводят,

что полк уже час как в походе,

переводят,

что сводка хорошая,

переводят,

что победа близка,

две дивизии вышли к вьетнамской границе

и войска Бай Зун-си с ночи заперты на два замка.

Переводят -

но это я сразу увидел по лицам, -

что зашли на минуту, а то не догонят полка.

И опять, но уже без улыбки, по-русски: «Пока»,

к козырьку на прощанье рука!

А глаза так полны,

так полны

чем-то очень знакомым, усталым, орлиным,

как у нас на исходе войны

под Берлином...

1954

* * *

В домотканом, деревянном городке,

Где гармоникой по улицам мостки,

Где мы с лётчиком, сойдясь накоротке,

Пили спирт от непогоды и тоски;

Где, как чёрный хвост кошачий, не к добру,

Прямо в небо дым из печи над трубой,

Где всю ночь скрипучий флюгер на ветру

С петушиным криком крутит домовой;

Где с утра ветра, а к вечеру дожди,

Где и солнца-то не видно из-за туч,

Где, куда ты ни поедешь, так и жди –

На распутье встретишь камень бел-горюч, –

В этом городе пять дней я тосковал.

Как с тобой, хотел – не мог расстаться с ним,

В этом городе тебя я вспоминал

Очень редко добрым словом, чаще – злым,

Этот город весь как твой большой портрет,

С суеверьем, с несчастливой ворожбой,

С переменчивой погодою чуть свет,

По ночам, как ты, с короной золотой.

Как тебя, его не видеть бы совсем,

А увидев, прочь уехать бы скорей,

Он, как ты, вчера не дорог был ничем,

Как тебя, сегодня нет его милей.

Этот город мне помог тебя понять,

С переменчивою северной душой,

С редкой прихотью неласково сиять

Зимним солнцем над моею головой.

Заметает деревянные дома,

Спят солдаты, снег валит через порог...

Где ты плачешь, где поешь, моя зима?

Кто опять тебе забыть меня помог?

1941

В Заволжье

Не плачь! - Все тот же поздний зной

Висит над желтыми степями.

Все так же беженцы толпой

Бредут; и дети за плечами...

Не плачь! Покуда мимо нас

Они идут из Сталинграда,

Идут, не подымая глаз, -

От этих глаз не жди пощады.

Иди, сочувствием своим

У них не вымогая взгляда.

Иди туда, навстречу им -

Вот все, что от тебя им надо.

1942

В командировке

Он, мельком оглядев свою каморку,

Создаст командировочный уют.

На стол положит старую «Вечерку»,

На ней и чай, а то и водку пьют.

Открыв свой чемоданчик из клеенки,

Пришпилит кнопкой посреди стены

Большую фотографию ребенка

И маленькую карточку жены.

Не замечая местную природу,

Скупой на внеслужебные слова,

Не хныча, проживет он здесь полгода,

А если надо, так и год и два.

Пожалуй, только письма бы почаще,

Да он ведь терпеливый адресат.

Должно быть, далеко почтовый ящик,

И сына утром надо в детский сад...

Все хорошо, и разве что с отвычки

Затосковав под самый Новый год,

В сенях исчиркав все, что были, спички,

Он москвича другого приведет.

По чайным чашкам разольет зубровку,

Покажет гостю карточку - жена,

Сам понимаешь, я в командировках...

А все-таки хорошая она.

И, хлопая друг друга по коленям,

Припомнят Разгуляй, Коровий брод,

Две комнаты - одну в Кривоколенном,

Другую у Кропоткинских ворот.

Зачем-то вдруг начнут считать трамваи,

Все станции метро переберут,

Друг друга второпях перебивая,

Заведомо с три короба наврут.

Тайком от захмелевшего соседа

Смахнут слезу без видимых причин.

Смешная полунощная беседа

Двух очень стосковавшихся мужчин.

Когда-нибудь, отмеченный в приказе,

В последний раз по россыпи снежка

Проедет он на кашляющем ГАЗе

По будущим проспектам городка.

Другой москвич зайдет в его каморку,

Займет ее на месяц или год,

На стол положит старую «Вечерку»

И над кроватью карточки прибьет.

1938

В корреспондентском клубе

Опять в газетах пишут о войне,

Опять ругают русских и Россию,

И переводчик переводит мне

С чужим акцентом их слова чужие.

Шанхайский журналист, прохвост из «Чайна Ныос»,

Идет ко мне с бутылкою, наверно,

В душе мечтает, что я вдруг напьюсь

И что-нибудь скажу о «кознях Коминтерна».

Потом он сам напьется и уйдет.

Все как вчера. Терпенье, брат, терпенье!

Дождь выступает на стекле, как пот,

И стонет паровое отопленье.

Что ж мне сказать тебе, пока сюда

Он до меня с бутылкой не добрался?

Что я люблю тебя? - Да.

Что тоскую? - Да.

Что тщетно я не тосковать старался?

Да. Если женщину уже не ранней страстью

Ты держишь спутницей своей души,

Не легкостью чудес, а трудной старой властью,

Где, чтоб вдвоем навек - все средства хороши,

Когда она - не просто ожиданье

Чего-то, что еще, быть может, вздор,

А всех разлук и встреч чередованье,

За жизнь мою любви с войною спор,

Тогда разлука с ней совсем трудна,

Платочком ей ты не помашешь с борта,

Осколком памяти в груди сидит она,

Всегда готовая задеть аорту.

Не выслушать... В рентген не разглядеть...

А на чужбине в сердце перебои.

Не вынуть - смерть всегда таскать с собою,

А вынуть - сразу умереть.

Так сила всей по родине тоски,

Соединившись по тебе с тоскою,

Вдруг грубо сердце сдавит мне рукою.

Но что бы делал я без той руки?

- Хелло! Не помешал вам? Как дела?

Что пьем сегодня - виски, ром? - Любое. -

Сейчас под стол свалю его со зла,

И мы еще договорим с тобою!

1948

В чужой земле и в городе чужом...

В чужой земле и в городе чужом

Мы наконец живем почти вдвоем,

Без званых и непрошеных гостей,

Без телефона, писем и друзей,

Нам с глазу на глаз можно день прожить,

И, слава богу, некому звонить.

Сороконожкой наша жизнь была,

На сорока ногах она ползла.

Как грустно - так куда-нибудь звонок,

Как скучно - мигом гости на порог,

Как ссора - невеселый звон вина,

И легче помириться вполпьяна.

В чужой земле и в городе чужом

Мы наконец живем почти вдвоем.

Как на заре своей, сегодня вновь

Беспомощно идет у нас любовь.

Совсем одна от стула до окна,

Как годовалая, идет она.

И смотрим мы, ее отец и мать,

Готовясь за руки ее поймать.

1945

Вагон

Есть у каждого вагона

Свой тоннаж и габарит,

И таблица непреклонно

Нам об этом говорит.

Но в какие габариты

Влезет этот груз людской,

Если, заспаны, небриты,

Люди едут день-деньской?

Без усушки, баз утруски

Проезжают города,

Море чаю пьют по-русски,

Стопку водки иногда.

Много ездив по отчизне,

Мы вагоном дорожим,

Он в пути, подобно жизни,

Бесконечно растяжим.

Вот ты влез на третью полку

И забился в уголок,

Там, где ехал втихомолку

Слезший ночью старичок;

Коренное населенье

Проявляет к тем, кто влез, -

К молодому пополненью -

Свой законный интерес,

А попутно с этим, если

Были люди хороши,

Тех, кто ехали и слезли,

Вспоминают от души.

Ты знакомишься случайно,

Поделившись табаком,

У соседа просишь чайник

И бежишь за кипятком.

Ты чужих детей качаешь,

Книжки почитать даешь,

Ты и сам не замечаешь,

Как в дороге устаешь.

Люди сходят понемногу,

Сходят каждый перегон,

Но, меняясь всю дорогу,

Не пустеет твой вагон.

Ты давно уже не знаешь,

Сколько лет в пути прожил,

И соседей вспоминаешь,

Как заправский старожил.

День темнеет. Дело к ночи.

Скоро - тот кусок пути,

Где без лишних проволочек

Предстоит тебе сойти.

Что ж, возьми пожитки в руки,

По возможности без слез,

Слушай, высадившись, стуки

Убегающих колес.

И надейся, что в вагоне

Целых пять минут подряд

На дорожном лексиконе

О тебе поговорят.

Что, проездивший полвека,

Непоседа и транжир,

Все ж хорошим человеком

Был сошедший пассажир.

1938

Вновь тоскую последних три дня...

Вновь тоскую последних три дня

Без тебя, мое старое горе.

Уж не бог ли, спасая меня,

Затянул пеленой это море?

Может, в нашей замешан судьбе,

Чтобы снова связать нас на годы,

Этот бог для полета к тебе

Не дает мне попутной погоды.

Каждым утром рассвет, как слеза,

Мне назавтра тебя обещает,

Каждой полночью божья гроза

С полдороги меня возвращает.

Хорошо, хоть не знает пилот,

Что я сам виноват в непогоде,

Что вчера был к тебе мой полет

Просто богу еще неугоден.

1944, Бари

Вновь, с камнем памяти на шее...

Вновь, с камнем памяти на шее,

Топлю в себе - тебя, война,

Но, как в затопленной траншее,

Опять всплываешь ты со дна.

На лицах этих старых женщин,

В курортном этом городке,

Где с каждою - мертвец повенчан,

Когда-то, где-то, вдалеке.

И - сквозь старушечьи загары,

Косметик поздние цветы,

В ее чертах - его черты,

Той смерти миг, тех бомб удары.

....................................

Война... Как эти вдовы, с нею,

Наверное, повенчан я.

И ни короче, ни длиннее -

Срок давности - вся жизнь моя.

1971

Военно-морская база в Майдзуре

Бухта Майдзура. Снег и чайки

С неба наискось вылетают,

И барашков белые стайки

Стайки птиц на себе качают.

Бухта длинная и кривая,

Каждый звук в ней долог и гулок;

Словно в каменный переулок,

Я на лодке в нее вплываю.

Эхо десять раз прогрохочет,

Но еще умирать не хочет,

Словно долгая жизнь людская

Все еще шумит затихая.

А потом тишина такая,

Будто слышно с далекой кручи,

Как, друг друга под бок толкая,

Под водой проплывают тучи.

Небо цвета пепла, а горы

Цвета чуть разведенной туши.

Надоели чужие споры,

Надоели чужие уши.

Надоел лейтенант О’Квисли

Из разведывательной службы,

Под предлогом солдатской дружбы

Выясняющий наши мысли.

Он нас бьет по плечам руками,

Хвалит русские папиросы

И, считая нас дураками,

День-деньской задает вопросы.

Утомительное условье -

Каждый день, вот уже полгода,

Пить с разведчиком за здоровье

«Представляемого им народа».

До безумия осточертело

Делать это с наивным видом,

Но О’Квисли душой и телом

Всем нам предан. Вернее,

придан.

Он нас будет травить вниманьем

До отплытия парохода

И в последний раз с содроганьем

Улыбнется нам через воду.

Бухта Майдзура. Птичьи крики,

Снег над грифельными горами,

Мачты, выставленные, как пики,

Над японскими крейсерами.

И немецкая субмарина,

Обогнувшая шар когда-то,

Чтоб в последние дни Берлина

Привезти сюда дипломата.

Волны, как усталые руки,

Тихо шлепают в ее люки.

Где теперь вы, наш провожатый,

Джеймс О’Квисли, наш добрый гений,

Славный малый и аккуратный

Собиратель всех наших мнений?

Как бы, верно, вас удивила

Моя клятва спустя два года,

Что мне в Майдзуре нужно было

Просто небо и просто воду,

Просто пасмурную погоду,

Просто северную природу,

Просто снега хлопья косые,

Мне напомнившие Россию.

Угадав этот частный случай,

Чем скитаться со мною в паре,

Вы могли бы гораздо лучше

Провести свое время в баре.

Ну, а в общем-то - дело скверно,

Успокаивать вас не буду:

Коммунизм победит повсюду!

Тут предчувствие ваше - верно!

1948

Возвращение в город

Когда ты входишь в город свой

И женщины тебя встречают,

Над побелевшей головой

Детей высоко поднимают;

Пусть даже ты героем был,

Но не гордись - ты в день вступленья

Не благодарность заслужил

От них, а только лишь прощенье.

Ты только отдал страшный долг,

Который сделал в ту годину,

Когда твой отступивший полк

Их на год отдал на чужбину.

1943

Вот тебе и семьдесят, Самед!...

Вот тебе и семьдесят, Самед!

Молодому, дерзкому и нежному.

Все не верю, вот уж двадцать лет,

Что нельзя обнять тебя по-прежнему.

Есть ушедшие давным-давно,

На кого и до сих пор надеемся,

С кем, с живым ли, с мертвым - все равно, -

Хлебом правды по привычке делимся...

1976

Встреча на чужбине

Фронтовой бригаде Театра

имени Ленинскою комсомола

Пускай в Москве иной ворчлив и сух,

Другого осуждают справедливо

За то, что он бранил кого-то вслух,

Кого-то выслушал нетерпеливо;

А третий так делами осажден,

Что прячется годами от знакомых,

И старый лгун охрипший телефон,

Как попугай, твердит все: «Нету дома».

Да ты и сам, на чей-то строгий взгляд,

Уж слишком тороплив и озабочен,

А главное, как люди говорят,

Когда-то лучше был, - как все мы, впрочем!

Но вдруг в чужой земле, куда войной

Забросило тебя, как в преисподню,

Вдруг скажет кто-то, встретившись с тобой,

О москвичах, приехавших сегодня.

Ты с ними был в Москве едва знаком -

Кивок, два-три случайных разговора, -

Но здесь, не будь машины, хоть пешком...

- Где, где они? - И, разбудив шофера,

Ты оглашаешь ночь сплошным гудком,

Ты гонишь в дождь свой прыгающий «виллис»

В немецкий город, в незнакомый дом,

Где, кажется, они остановились.

Ты долго светишь фарой на дома,

Чужую тарабарщину читаешь.

Прохожих нет, и, хоть сойди с ума,

Где этот дом, ты сам не понимаешь.

Костел, особняки, еще костел,

Пустых домов визжащие ворота.

Но вот ты наконец нашел, нашел,

Тебя по-русски окликает кто-то.

И открывают дверь и узнают,

Как, может быть, в Москве бы не узнали.

- Ну как вы тут? - А вы, давно вы тут?

А мы как раз сегодня вспоминали...

Тот сумасшедший русский разговор

С радушьем, шумом, добрыми словами.

Как странно, что в Москве мы до сих пор,

Я и они, мы не были друзьями.

А женщины уж в кухне жгут костер.

- Нет, с нами ужинать, а то еще уедем! -

И пожилой, с одышкою, актер

Бегом бежит за водкою к соседям.

Кого-то будят, чтоб и он пришел.

Да чтоб с гитарой. - Будем петь. Хотите?

- Как не хотеть! - Ну, а пока за стол,

За стол, за стол скорее проходите!

И мы сидим у сдвинутых столов,

И тесно нам, и водка в чашках чайных,

И я ищу каких-то новых слов,

Каких-то слов совсем необычайных,

Чтоб им сказать, что я не тот, не тот,

Каким они меня в Москве видали,

Что я - другой. И кто из нас поймет,

Как раньше мы друг друга не узнали!

Еще кого-то будят и зовут.

- Пусть все придут, мы можем потесниться.

Мы всех усадим, потому что тут -

Россия, а за дверью - заграница.

Приходит женщина, совсем со сна,

На босу ногу туфли - и с гитарой.

И вот уже поет, поет она,

Начав с какой-то песни, самой старой.

Про дом, про степь, про снег, про ямщика.

Она щемит и сердце рвет на части.

Но это ж наша, русская, тоска,

А на чужбине и она - как счастье.

Лишь домом бы пахнуло, лишь бы речь

Дохнула русской акающей лаской.

Скажи, ты будешь эту ночь беречь,

Как матерью рассказанную сказку?

Скажи, скажи, ты не забудешь их,

С кем ночь тебя свела своею волей,

Совсем родных тебе, совсем чужих

И наших, наших аж до слез, до боли?

Ты ведь не будешь там, в Москве, опять

Забывчивым, ты сердца не остудишь?

Нет, обещай! Ты должен обещать!

Скажи, не будешь? Ну, скажи, не будешь?

Как знать? В Москве, быть может, через год

Друг друга встретим мы кивком, как прежде?

Скорей всего, что так, что он кивнет

И ты кивнешь. И вот конец надежде.

А все-таки сквозь старость и метель

Мелькнут в душе неясные картины:

Гитара, ночь и русская артель

Средь ледяного холода чужбины.

1945, Германия

Всю жизнь любил он рисовать войну...

Всю жизнь любил он рисовать войну.

Беззвездной ночью наскочив на мину,

Он вместе с кораблем пошел ко дну,

Не дописав последнюю картину.

Всю жизнь лечиться люди шли к нему,

Всю жизнь он смерть преследовал жестоко

И умер, сам привив себе чуму,

Последний опыт кончив раньше срока.

Всю жизнь привык он пробовать сердца.

Начав еще мальчишкою с «ньюпора»,

Он в сорок лет разбился, до конца

Не испытав последнего мотора.

Никак не можем помириться с тем,

Что люди умирают не в постели,

Что гибнут вдруг, не дописав поэм,

Не долечив, не долетев до цели.

Как будто есть последние дела,

Как будто можно, кончив все заботы,

В кругу семьи усесться у стола

И отдыхать под старость от работы...

1939

Вьетнам, зима семидесятого...

1

Не спрашиваю, не выпытываю.

Сначала, как на полигоне,

Сам на себе Вьетнам испытываю,

Сам проверяю: все ли понял!

Не на экране, не на фото,

Не кто-то, за кого - мне больно,

Я сам ложусь вместо кого-то,

На чье-то место, добровольно.

Под бомбами, на поле рисовом,

Лежу, опять двадцатилетний,

Как в сорок первом, под Борисовом,

На той, считавшейся последней...

2

Под крышей пальмовой рябою

При керосиновом огне

Сначала мне,

С самим собою

Сидящему наедине,

Напоминает бой - о бое

И тишина - о тишине.

Потом вдруг все перевернется,

Как рано утром на войне,

И слышу, как вот-вот начнется

Вот в этой самой тишине...

3

Вот здесь мою жену убили.

Свалились с неба - и убили.

Воронка - около дороги,

А я шофер на старом ЗИСе,

Взад и вперед я еду мимо,

Четвертый год неутомимо,

Неутомимо, неутомимо.

И эта старая воронка,

В которой прорастают травы,

Четвертый год, как похоронка,

То слева от меня, то справа...

4

Моя сестра благополучно родила

В землянке, в результате операции.

Пилот, пустивший «шрайк» из-под крыла,

Цель поразив, сказал своим по рации:

«Я цел, о’кей!» - про эту операцию.

Осколок «шрайка» зацепил брюшину

Сравнительно удачна, так что плод

Был чуть задет.

До свадьбы заживет!

Ребенок еще вырастет мужчиной.

Пока в землянке резали и шили,

Там, наверху, еще бомбежка шла,

У операционного стола

Два старика велосипед крутили,

Велосипедной фарою светили,

Чтоб у хирурга видимость была.

Все хорошо. И летчик цел -

о’кей.

И женщина почти цела -

о’кей.

Ребенок почти цел -

о’кей.

Моя сестра благополучно родила

В землянке, в ходе этой операции...

В которой честь

американской нации,

Как говорят,

защищена была...

5

Под бомбами, прочь

Уводя от смертей,

Сотую ночь

Мы будим детей.

Будим детей.

Их с юга вдоль моря

На север ведем

И, плача от горя,

Им спать не даем,

Спать не даем.

Пока отбомбят,

Весь день они ждут,

А ночью не спят,

Ночью идут,

Ночью идут.

Лишь смеркнется чуть,

Детдом встает

И, чтоб не заснуть,

Хором поет,

Хором поет.

Старшему - девять,

Младшему - пять,

Три месяца детям

Хочется спать,

Хочется спать.

У всех у них пали

Отец или мать,

Но, кроме того, еще

Хочется спать,

Хочется спать...

Ничья уже совесть,

Проснувшись сейчас,

Тех детских бессонниц

Не вынет из глаз,

Не вынет из глаз.

И нету ни средства,

Ни сил у врачей

Обратно то детство

Отнять у ночей,

Отнять у ночей...

6

С чего начинается память -

с берез?

С речного песочка?

С дождя на дороге?

А если - с убийства!

А если - со слез!

А если - с воздушной

тревоги!

А если с визжащей пилы в облаках,

Со взрослых, в пыли распростертых!

А если с недетского знания -

как

Живое становится мертвым!

И в пять,

и в пятнадцать,

и в двадцать пять лет

Войной начинается память.

Здесь, в этой стране,

где непомнящих - нет,

Попробуем

это представить...

7

Здесь отделенье самообороны

Из пулемета сбило самолет.

Вот здесь бомбил он.

Вот следы воронок.

Вот здесь упал он.

Здесь зарыт пилот.

Крестьяне, руки в небо подымая,

Показывают направленье трасс.

Да, я не мальчик,

да, я понимаю -

Мне говорят все это в сотый раз.

И легендарность этого успеха

Уже вошла в их деревенский быт,

И не волнение, а только эхо

Волнения в их голосах звучит.

Все так.

Но самолет был ими сбит

Над их домами,

И четыре года

В нелетную

и в летную

погоду

Тот самолет над ними не летит...

8

...Я не видал жены семнадцать лет.

Летают люди даже через полюс,

Но нам с женой

не продадут билет

На пароход,

на самолет,

на поезд.

Мы, как ножом,

разрезаны рекой

И, с двух сторон

дойдя до переправы,

Соединиться не имеем права.

Семнадцать лет -

как есть закон такой!

Дочь родилась там,

без меня.

Жена состарилась там,

без меня.

Сын стал солдатом

без меня.

Все без меня там.

Все без меня...

Где я живу?

Я в Костроме живу,

Моя жена - под Курском.

Дети - с нею.

Нет, я не лгу!

Как я вам лгать посмею!

Я даже эту реку назову!

Река - Ока!

Уже семнадцать лет,

Как вдоль нее проложена граница,

И чтобы мне с семьей соединиться,

Через нее - билетов нет

и нет.

Проезд закрыт по карте

вниз и вверх.

И я, не в силах совладать с тоскою,

Живу в России,

русский человек,

Как надвое разрубленный

Окою.

Я многое забыть себе велел,

Но та река

никак не забывается.

Семнадцатая параллель -

Стихотворенье называется...

9

Напоминает море - море.

Напоминают горы - горы.

Напоминает горе - горе;

Одно - другое.

Чужого горя не бывает,

Кто это подтвердить боится, -

Наверно, или убивает,

Или готовится в убийцы...

1963

Генерал

Памяти Мате Залки

В горах этой ночью прохладно.

В разведке намаявшись днем,

Он греет холодные руки

Над желтым походным огнем.

В кофейнике кофе клокочет,

Солдаты усталые спят.

Над ним арагонские лавры

Тяжелой листвой шелестят.

И кажется вдруг генералу,

Что это зеленой листвой

Родные венгерские липы

Шумят над его головой.

Давно уж он в Венгрии не был -

С тех пор, как попал на войну,

С тех пор, как он стал коммунистом

В далеком сибирском плену.

Он знал уже грохот тачанок

И дважды был ранен, когда

На запад, к горящей отчизне,

Мадьяр повезли поезда.

Зачем в Будапешт он вернулся?

Чтоб драться за каждую пядь,

Чтоб плакать, чтоб, стиснувши зубы,

Бежать за границу опять?

Он этот приезд не считает,

Он помнит все эти года,

Что должен задолго до смерти

Вернуться домой навсегда.

С тех пор он повсюду воюет:

Он в Гамбурге был под огнем,

В Чапее о нем говорили,

В Хараме слыхали о нем.

Давно уж он в Венгрии не был,

Но где бы он ни был - над ним

Венгерское синее небо,

Венгерская почва под ним.

Венгерское красное знамя

Его освящает в бою.

И где б он ни бился - он всюду

За Венгрию бьется свою.

Недавно в Москве говорили,

Я слышал от многих, что он

Осколком немецкой гранаты

В бою под Уэской сражен.

Но я никому не поверю:

Он должен еще воевать,

Он должен в своем Будапеште

До смерти еще побывать.

Пока еще в небе испанском

Германские птицы видны,

Не верьте: ни письма, ни слухи

О смерти его неверны.

Он жив. Он сейчас под Уэской.

Солдаты усталые спят.

Над ним арагонские лавры

Тяжелой листвой шелестят.

И кажется вдруг генералу,

Что это зеленой листвой

Родные венгерские липы

Шумят над его головой.

1937

Да, мы живем, не забывая...

Да, мы живем, не забывая,

Что просто не пришел черед,

Что смерть, как чаша круговая,

Наш стол обходит круглый год.

Не потому тебя прощаю,

Что не умею помнить зла,

А потому, что круговая

Ко мне все ближе вдоль стола.

1945

Далеко на Востоке

Я там не был зимой.

Но я знаю: с утра

ветер бьет о замерзшую воду.

Снега нет и в помине.

Ветра. Ветра.

Адовая погода.

В эту продрогшую землю

в мелких порошинках инея,

словно их тронула проседь,

вдавлены танков следы.

Они, как тульская сталь, холодные, синие,

ползут

на Восток,

на Восток

от замерзшей воды.

А над ними,

над ущельем, где разбитые грузовики

вверх колесами спят,

дожидаясь своих мертвых шоферов,

где торчат из-под льда железные лепестки

изорванных взрывом моторов,

над ущельем, которое

между нами

и ими,

как рваная рана,

встал высокий откос,

острый, как нос корабля.

Он стоит,

глядя прямо в лицо

желтым, острым, как пики, отрогам Хингана.

Нет, она не кругла здесь,

эта -

политая кровью земля.

И над ней

высоко,

на откосе,

как гнездо орлов,

наше братское кладбище

в горной дымке мороза.

Что скрывать,

деревянные доски

и несколько слов

слишком многим

здесь заменили

пролитые матерью слезы,

но мне кажется -

тут похоронен только один,

он был русый парень с голубыми глазами,

он погиб,

не дожив до первых седин,

до славы,

которая не за горами.

Он летчиком был.

А впрочем, не так:

он был сапером,

он мост наводил под обстрелом.

Нет, он не был сапером.

В одной из атак

он майора

от пули

прикрыл своим телом.

Нет, неправда!

Тогда он выжил, на счастье.

Он в пехоте и не был.

Скорее всего,

говорят, он был из танковой части,

потом ей дали имя его.

Много слухов идет о его кончине:

говорят,

что, от смерти за два шага,

на своей курносой горящей машине

он, и рушась,

еще протаранил врага.

Говорят, он, в сплющенном танке зажатый,

перед смертью успел обожженным ртом

объяснить экипажу,

как можно последней гранатой

подорваться втроем,

чтоб врагу не достаться живьем.

Говорят,

что, когда его ранили в ногу,

недвижим,

окружен,

далеко от своих,

он, взмахнув над собой пулеметной треногой,

уложил перед смертью последних троих.

Много слухов идет о его кончине.

Верно, был он героем, если столько о нем говорят:

как в их полк мать из дому, рыдая, писала о сыне,

как его гимнастерку надевал его младший брат.

Говорят,

его имя

дают городам

и рекам.

То жестоко,

то нежно

имя это звучит,

потому что в бою был он очень крутым человеком,

но к друзьям и к любимым по-детски был сердцем открыт.

Так был волосом рус он,

а глаза голубые,

так любим он везде был, где довелось ему жить,

что все девушки плакали,

даже чужие,

и все парни клялись за него отомстить.

Он лежит под землей на границе.

Но он сам - как граница.

Он лежит на орлином утесе.

Но он сам - как орлиный утес.

Он описан на книжных страницах,

но он сам - как живая страница.

Он убит.

Но довольно,

не плачьте -

он не хотел слез.

Он хотел,

чтобы, с глаз их рукавом сдирая,

шли вперед,

скупыми словами

написав о смерти жене.

Это он окровавленным пальцем,

заживо в танке сгорая,

«Большевики не сдаются»

нацарапал на дымной броне.

о живых

Но довольно о мертвых.

Мы живы,

мы победили.

Он был героем,

но все-таки -

лишь одним из многих других.

Говорят, при жизни в друзьях его

сходство с ним находили,

а если так,

значит, стоит

поговорить и о них.

Майор, который командовал танковыми частями

в сраженье у плоскогорья Баин-Цаган,

сейчас в Москве,

на Тверской,

с женщиной и друзьями

сидит за стеклянным столиком

и пьет коньяк и нарзан.

А трудно было представить себе

это кафе на площади,

стеклянный столик,

друзей,

шипучую воду со льдом,

когда за треснувшим триплексом

метались баргутские лошади

и прямо под танк бросался смертник с бамбуковым шестом.

Вода...

В ней мелкие пузырьки.

Дайте льду еще!

Похолодней!

А тогда - хотя бы пригоршню

болотной,

в грязи,

в иле!

От жары шипела броня.

Он слыхал, как сверху по ней

гремит бутылка с горящим бензином,

сейчас соскользнет.

Или...

Что или?

Ночная Тверская тихо шуршит в огне..,

Поворот рычага - соскользнула!

Ты сидишь за столом, с друзьями.

А сосед не успел. Ты недавно ездил в Пензу к его жене,

отвозил ей часы и письма с обугленными краями.

За столом в кафе сидит человек с пятью орденами:

большие монгольские звезды

и Золотая Звезда.

Люди его провожают внимательными глазами,

они его где-то видели,

но не помнят,

где и когда.

Может быть, на первой странице «Правды»?

Может быть, на параде?

А может быть, просто с юности откуда-то им знаком?

Нет, еще раньше,

в детстве, списывали с тетрадей;

нет, еще раньше,

мальчишками, за яблоками, тайком...

А если бы

он

и другие

тогда, при Баин-Цагане,

тот страшный километр,

замешкавшись,

на минуту позднее прошли,

сейчас был бы только снег,

только фанерные звезды на монгольском кургане,

только молчание ничего обратно не отдающей земли.

По-разному смотрят люди в лицо солдату:

для иных,

кто видал его

только здесь, в Москве, за стаканом вина,

он просто счастливец,

который

где-то,

когда-то

сделал что-то такое,

за что дают ордена.

Вот он сидит, довольный, увенчанный,

он видел смерть,

и она видала его.

Но ему повезло,

он сидит за столом с друзьями,

с влюбленной женщиной,

посмотрите в лицо ему - как ему хорошо и тепло!

Да! Ему хорошо.

Но я бы дорого дал, чтоб они

увидали его лицо не сейчас,

а когда он вылезал из своей машины,

не из этой,

которая там, у подъезда,

а из той,

где нет сантиметра брони

без царапин от пуль,

без швов от взорвавшейся мины.

Вот тогда пускай бы они посмотрели в лицо ему:

оно было усталым,

как после тяжелой работы,

оно было черным,

в пыли и в дыму,

в соленых пятнах

присохшего пота.

И таким

усталым и страшным

оно было тридцать семь раз

и не раз еще будет -

«если завтра война»,

как в песнях поется.

Надо было лицо его видеть

тогда,

а не сейчас,

Надо о славе судить,

только зная,

как она достается.

О МИРАЖАХ

Бригада шла по барханам,

От самого Ундурхана

был только зной и песок,

только зной и песок,

песок

сквозь броню и чехлы.

Приходилось мокрыми тряпками затыкать кобуру нагана,

как детей,

пеленать крест-накрест орудийные стволы.

Но глаза -

их не забинтуешь,

они были красными до ожога,

хотелось их разодрать ногтями,

чтоб вынуть песок из-под век.

Он будет сыпаться долго-долго,

как в песочных часах.

В глазах его так много,

что можно,

высыпав весь,

сделать

песчаные берега для нескольких рек,

а всю воду выпить.

Или нет,

оставить немного на дне,

чтоб потом,

на обратном пути,

хоть горстку, глоточек...

Майор просыпается от ожога -

он прижался щекой к броне, -

шестьдесят градусов Цельсия.

В небе несколько точек.

Это орлы ушли вверх от жары.

В броневом зеленом стекле

через цепи низких барханов, переваливаясь, как утки,

под абсолютно красным солнцем,

по абсолютно желтой земле

абсолютно черные танки

идут уже третьи сутки.

Все цвета давно исчезли.

Остались только три:

желтое...

красное...

черное... -

цвет жары,

цвет крови,

цвет стали.

Майор вылезает на башню.

Он слышит, как там, внутри,

хрипло кашляют люди.

Они чертовски устали,

надо будет сесть самому,

а их

наверх, сюда.

Но сначала,

сначала,

черт возьми, как красиво:

как это ни странно - с башни видна вода,

настоящая

вдруг, голубая,

а над ней - ивы.

Да, ивы,

нагнулись, как дома на Оке.

Но только они почему-то красного цвета.

И, только что голубая.

вода в реке

начинает краснеть,

краснеть,

как лес на исходе лета.

- Эй, погодите!

Кто поджег воду? -

А ивы гнутся так низко,

так плоско,

что вот они уже как тростник,

как трава.

Заливные луга...

Но сейчас же острой полоской,

как косой, вдоль всего горизонта подрезает их синева.

И луга уплывают в иссиня-черное небо,

а вместо них прямо в землю сверху втыкается лес,

острый, сосновый.

Давно он в таком не был...

Сейчас бы туда,

под сосну,

в холод.

Скорей, пока не исчез!

Скорей, дайте двухверстку!

Я нанесу - тут лес и река,

тут лес и река,

а топографы и забыли!

- Что, товарищ майор?

- Нет, ничего. -

Опять одни облака

желтой, как шар, туго скатанной пыли.

И еще молоко солончаковых озер,

соль,

соль,

соль,

остальное - мираж,

ничего нету.

Он, как все, сначала не верил в эти цепи тающих гор,

в этот пар над мнимой водой,

в эти речные расцветы.

Но все, чего не хватало в этой пустыне,

сводя нас с ума,

катилось перед глазами:

вода

и деревья,

деревья,

деревья

с густыми,

с очень густыми,

с такими густыми, как хочется,

ветвями,

ветвями,

ветвями.

- Денисов, на башню!

- Да, товарищ майор.

- Смотри!

Видишь реку?

- Нет, не вижу. -

И правда - пропала, одна просинь.

До Баин-Цагана осталось семьдесят три,

семьдесят два,

семьдесят,

шестьдесят восемь.

Кого-то хватил удар.

За бугром, в стороне

экипаж ему наспех роет могилу.

Земля пересохла,

она не желает,

по ней, как по броне,

с лязгом скользят лопаты.

Она мертвых берет через силу.

А живым -

им некогда,

им надо в танк сесть,

молча сдернуть шлемы

и ехать.

Им нет времени на слова.

До Баин-Цагана осталось шестьдесят шесть,

шестьдесят пять,

шестьдесят три,

шестьдесят два.

ОБ УТРЕ ПЕРЕД БОЕМ

Новобранца приводят в роту отец и мать.

Они благовоспитанно улыбаются,

старые, грустные люди.

Не улыбнуться - невежливо,

даже если заранее знать,

что он завтра будет зарыт в песок

с простреленной грудью.

Их сын,

матрос с краболова,

большой, молчаливый,

смотрит в лицо отцу

и не верит

его улыбающимся губам.

- Господин поручик,

мы благословляем этот счастливый

день,

когда он переходит

от нас

к вам.

Поручик завтра рядом с их сыном,

не сгибаясь,

пойдет через море огня.

Он не будет беречь

ни себя,

ни его.

Но сейчас, по обычаю,

он говорит:

- Отныне я ему мать и отец.

Отныне он у меня

самый нежно хранимый сын в моей роте. -

И тоже улыбается из приличия.

Все четверо улыбаются...

Где же эта улыбка?

Песок.

Новобранец, зарывшись, лежит в цепи.

Еще бы воды глоток.

Еще бы неба кусок.

Еще бы минуту не слышать, как танки ползут по степи.

Он держит в руке шест с привязанной миной.

Легкий и крепкий шест из бамбука.

Бамбуковый шест

в двадцать локтей -

он ведь все-таки очень длинный,

не правда ли - двадцать локтей

и еще длинней

на целую руку.

Двадцать локтей и еще рука,

когда мина взорвется - это все-таки очень много.

Он храбр,

но все-таки исподтишка

он же может мечтать,

чтобы ранило только

в руку

или в ногу.

Фляга стоит рядом с ним на песке,

но он не пьет.

Галеты лежат в заплечном мешке,

но он не ест.

В заранее вытянутой

как можно дальше,

как можно дальше руке,

окаменев от ужаса,

он держит бамбуковый шест.

Генерал, получивший поручика на русско-японской войне,

ровно в час прибудет со штабом

к вершине горы,

ему разбивают палатку на теневой стороне,

из двойного белого шелка,

непроницаемого для жары.

Господин поручик, тот самый, который отныне

новобранцу заменяет мать и отца,

опершись на меч,

стоит у палатки,

смотрит вдаль на пустыню

и отстраняет солнце веером от лица.

На белом рисовом веере

нарисован багровый круг,

написаны тушью солдатские изречения.

Когда ротный флажок падает из ослабевших рук,

веер

приобретает особенное значение.

В журнале, который читает поручик,

нарисован храбрый отряд:

солдаты идут в атаку,

обгоняя друг друга,

поручик с рукой на перевязи

бежит впереди солдат,

как флаг,

поднимая веер,

белый,

с багровым кругом.

Это было под Порт-Артуром, еще на прошлой войне,

отец господина поручика

получил за подвиг награду.

И поручик мечтает,

как сам он

в красном, закатном огне

пойдет в атаку

с веером

впереди отряда.

Но новобранец, который лежит в цепи,

у него нет сорока поколений предков

с гербом

и двумя мечами...

Он не учился в кадетской школе,

ни в книгах,

ни здесь, в степи,

слава военной истории

не касалась его лучами.

Он слышит,

всем телом своим припав к земле,

как они идут!

Он слышит

всем страхом своим,

что они близко,

что они тут!

А там,

сзади,

еще не верят.

Там знают старый устав:

танки идут с пехотой, а у русских нет пехоты,

она еле бредет, устав,

она еще в ста верстах,

она еще в ста верстах,

ей еще два перехода.

О ТОМ, КАК ТАНКИ ИДУТ В АТАКУ

А пехоты и правда не было.

Она утопала в песках,

шла, захлебываясь пылью,

едва дыша.

Летчик, посланный на разведку,

впереди нее

в облаках

летел как оторванная от тела душа.

Он знал:

за десять минут отсюда уже начинался бой.

Проклятье!

Он мог

эти сутки для них

сделать за десять минут.

Если б можно

их всех

на канатах

потянуть вверх, за собой,

поднять,

перенести

и поставить

за сто верст,

там, где их ждут.

Он делал над их головами смертельные номера:

двойной разворот,

штопор,

двойной разворот.

И смертельно усталые люди снизу хрипло кричали «ура».

Они понимали, что он им хочет помочь скоротать переход.

- Что ж, придется одним. -

Майор потушил папиросу о клепку брони.

Комиссар дострочил на планшете последнюю строчку жене.

Начальник штаба молча кивнул:

- Что ж, одни так одни, -

и посмотрел на багровое солнце, плывшее в стороне.

Все посмотрели на солнце.

Открыв верхние люки

на всех,

сколько было,

танках,

сдвинув на лоб очки,

положив на поручни башен черные кожаные руки,

танкисты смотрели на солнце,

катившееся через пески.

Не всем им завтра встретить восход под этими облаками.

Майор поднялся на башню:

- За Родину!

- В бой!

Сигналист крест-накрест взмахнул флажками,

и стальные люки с грохотом захлопнулись над головой.

В броневом стекле вниз и вверх метались холмы.

Не было больше ни неба,

ни солнца,

только узкий кусок

земли, в которую надо стрелять,

только они

и мы.

Только мы

и они,

которых надо вдавить в этот песок.

- За Родину -

значит за наше право

раз и навсегда

быть равными перед жизнью и смертью,

если нужно - в этих песках.

За мою мать,

которая никогда

не будет плакать, прося за сына,

у чужеземца в ногах.

- За Родину -

значит за наши русские в липах и тополях города,

где ты бегал мальчишкой,

где, если ты стоишь того,

будет памятник твой.

За любимую женщину,

которая так горда,

что плюнет в лицо тебе, если ты трусом вернешься домой.

Облитая бензином, кругом горела трава,

майор, задыхаясь от дыма, вытер глаза черным платком,

крикнул:

- Вперед, за Родину!

Стрелок не расслышал слова,

но по губам угадал

и, стреляя,

повторил их беззвучным ртом.

Снаряд ворвался в самую башню.

На мгновение глухота,

как будто страшно ударили в ухо

Стараясь содрать тишину,

майор провел по лицу ладонью.

Ладонь была залита,

стрелок привалился к его плечу,

как будто клонило ко сну.

Майор рванул рукоять.

Пулемет замолк.

Замок

у орудья разодран в куски.

Но танк еще шел!

Танк еще шел!

Танк еще мог...

Еще сквозь пробоину плыло небо

и летели пески.

И вдруг застрял

и опять рванулся страшным рывком.

- Денисов! -

Водитель молчал.

- Денисов! -

Молчал.

- Денис... -

Майор качнулся вправо и влево в обнимку с мертвым стрелком

и, оторвав ослепшие пальцы,

пролез вниз.

Водитель

сидел, как всегда, - руки на рычагах.

Посмертным усильем воли он выжал передний ход,

Исполняя

его последнее

желанье,

в мертвых зрачках

земля, как при жизни, еще летела вперед.

Похоронный марш,

слава,

вечная память -

это все потом.

А пока на мокром от крови кресле тесно сидеть вдвоем.

Майор отодвинул мертвого,

повернул лицом к броне

и, дотянувшись до рычагов,

прижался к его спине...

Семь танков уже горело.

Справа,

слева

и сзади

были воткнуты в небо столбы дыма.

Но согласно приказу

оставшиеся в живых

шли, не глядя,

шли мимо,

мимо праха товарищей,

мимо горящих могил,

недописанных писем,

недожитых жизней.

Перед смертью каждый из них попросил

только горсть воды себе

и победы в бою отчизне.

Есть у танкистов команда:

«Делай, как я!»

Смерть не может прервать ее исполненья.

Заместитель умершего

повторяет:

- Делай, как я! -

Умирает,

и его заместитель

ведет батальон в наступление.

Экипаж твой убит.

Но еще далеко до отбоя,

и соседи не знают, что мертвым не прикажешь стрелять.

Если ты повернешь,

вдруг они повернут за тобою,

вечность,

тридцать секунд

потеряв, чтоб понять.

Да!

Но ты еще жив.

И разодранный,

страшный,

молчащий,

танк майора прорвался к реке.

Да, пускай не стрелять,

только б в землю их вмять,

только б чаще

догонять их машины,

оставляя

за собой

скорлупу на песке.

Майор срывает флягу с ремня.

Воды больше нет.

Ну и черт с ней!

Он сжимает сожженный рот.

В эту минуту победы

больше нет

ни тебя,

ни меня,

ни жажды,

ни смерти,

ничего,

кроме - вперед!

О ВЕЧЕРЕ ПОСЛЕ БОЯ

Вечер.

Как далеко позади

это поле сраженья,

и слезы

упоенья победой,

и последнего залпа дымок,

перевернутых пушек колеса,

бегство

тех, кто успел,

и могилы

тех, кто не смог.

Обломок ротной трубы, не успевшей подать сигнал,

бутылки из-под сакэ,

солдатские ложки,

рядом с телом хозяина вдавленный в землю журнал,

где на залитой кровью обложке,

как ни странно,

по-прежнему

нарисован храбрый отряд:

солдаты идут в атаку,

обгоняя друг друга,

поручик с рукой на перевязи

бежит впереди солдат,

как флаг, поднимая веер,

белый,

с багровым кругом.

После боя курили, сняв шлемы.

Под головой

был монгольский,

зеленый

с красным

и черным

закат.

Был короткий отдых.

И завтра опять бой,

как вчера,

и позавчера,

и месяц назад.

Но они говорили совсем не об этом.

Чего ради

повторять

то, что известно,

то, что опять начнется завтра с утра.

Они говорили о доме,

о маме,

о какой-то Наде,

говорили так, как будто они оттуда только вчера.

Нет, неправда,

к смерти привыкнуть нельзя.

Но это еще не значит

видеть ее во сне по ночам,

думать о ней, открывая утром глаза,

говорить о ней, поднося котелок к губам.

И когда солдаты,

которым завтра в бой,

говорят не о торжестве идей,

а, грустя, вспоминают о доме,

о матери,

о родных,

то это тревожит только маленьких чернильных людей,

верящих громким словам,

но не верящих сердцу,

которого

нет у них самих.

Но командир роты,

который был с нами вчера в бою

и пойдет с нами завтра,

садится рядом,

и, греясь одним огнем,

слушает нашу жизнь,

и рассказывает свою,

и не боится вспомнить

милую женщину и опустевший дом.

Его не тревожит наша память о доме,

о любви,

об уюте комнат.

Если б не было этого,

где ж тогда наши сердца?

Из того,

кто ничего не любит

и ничего не помнит,

можно сделать самоубийцу,

но нельзя сделать бойца.

Я люблю землю в холодных рассветах,

в ночных огнях,

все места, в которых я еще никогда не жил.

Если б мне оторвало ноги,

я бы на костылях,

все равно,

обошел бы все, что решил.

Я люблю славу,

которая по праву приходит к нам.

С ночами без сна,

с усталостью до глухоты.

Равнодушную к именам,

жестокую по временам,

но приходящую неизменно,

если сам не изменишь ты.

Я люблю женщину,

которая стоит того,

чтоб задыхаться от счастья,

когда она со мной,

чтоб задыхаться от горя,

когда она оставляет меня одного,

чтоб не знать

ни позже

ни раньше

никого, кроме нее одной.

Но в минуту, когда

между жизнью для них

и смертью за них

выбирать

приходится только нам самим,

то, как ни бывает жаль умирать,

мы не уступаем этого права другим.

Если ты здоров и силен

и ты уступил это право,

ты не сможешь ходить по земле,

которую защищал другой;

слава,

трясясь над которой ты струсил, -

уже не слава;

женщину,

за которую ты не дрался,

ты не смеешь называть дорогой.

Мы всосали эту жестокую правду с молоком матерей.

Мы все такие,

и этого у нас не отнять.

Мы умеем жертвовать жизнью

только одной

своей.

Но зато эту одну трудно у нас отобрать.

Мы не вспоминаем в эту минуту всех книг, которые мы прочли,

всех истин, которые нам сказали,

мы вспоминаем не всю землю,

а только клочок земли,

не всех людей,

а женщину на вокзале.

Но за этим,

ширясь,

не зная преград,

встает Родина,

сложенная из этих клочков земли,

встает народ,

составленный

из друзей, которые провожали нас, солдат,

плывут облака, под которыми мы росли.

А в бою есть только танки, идущие напролом.

Есть только красный флаг над желтым песком.

Что они не сметут,

то он подожжет.

Они дойдут до реки

и пройдут эту реку вброд,

и пески за рекой,

и горы, которые за песками,

и еще пески,

и еще горы,

и море, которое за горами,

они обогнут всю землю железной дугой,

они обойдут все страны

одну

за другой,

они обойдут их все,

ломая

жалкую бестолочь пограничных столбов,

и, почернев в походах,

они выйдут в другое столетье

на площади

неизвестных нам городов,

только там наконец они встанут на отдых.

Будет солнечный день.

Незнакомый нам завтрашний век.

Монументом из бронзы

на площадях

они встанут рядами.

Верхний люк

приподнимет бронзовый человек,

сигналист просигналит бронзовыми флажками,

и на всех,

сколько будет их,

танках,

открыв верхние люки,

подчиняясь приказу бронзового флажка,

положив на поручни башен бронзовые руки,

они будут смотреть на солнце,

катящееся через века.

Революция!

Наши дела озарены твоим светом,

мы готовы пожертвовать для тебя

жизнью,

домом,

теплом.

Встать!

когда говорят об этом,

ради чего мы живем

и, если надо,

умрем!

1939

Монголия - Москва

Далекому другу

И этот год ты встретишь без меня.

Когда б понять ты до конца сумела,

Когда бы знала ты, как я люблю тебя,

Ко мне бы ты на крыльях долетела.

Отныне были б мы вдвоем везде,

Метель твоим бы голосом мне пела,

И отраженьем в ледяной воде

Твое лицо бы на меня смотрело.

Когда бы знала ты, как я тебя люблю,

Ты б надо мной всю ночь, до пробуждены!,

Стояла тут, в землянке, где я сплю,

Одну себя пуская в сновиденья.

Когда б одною силою любви

Мог наши души поселить я рядом,

Твоей душе сказать: приди, живи,

Бесплотна будь, будь недоступна взглядам,

Но ни на шаг не покидай меня,

Лишь мне понятным будь напоминаньем:

В костре - неясным трепетом огня,

В метели - снега голубым порханьем.

Незримая, смотри, как я пишу

Листки своих ночных нелепых писем,

Как я слова беспомощно ищу,

Как нестерпимо я от них зависим.

Я здесь ни с кем тоской делиться не хочу,

Свое ты редко здесь услышишь имя.

Но если я молчу - я о тебе молчу,

И воздух населен весь лицами твоими.

Они кругом меня, куда ни кинусь я,

Все ты в мои глаза глядишь неутомимо.

Да, ты бы поняла, как я люблю тебя,

Когда б хоть день со мной тут прожила незримо.

.....................................................

Но ты и этот год встречаешь без меня...

1943

Дежурка

Летчики - как летчики,

Свои ребята.

В дежурке - на точке

Крыша в три наката.

Сбиты нары новые, -

Знакомый быт, -

Только не сосновые -

Из пальмы сбиты.

Те же перегрузки,

Те же МИГи.

Только не по-русски

Читают книги.

Только вместо хлеба

Рис рубают.

Другое небо,

Война - другая.

А если - та же?

И - все за то же?

Льет трехэтажный

Вьетнамский дождик.

Сидят ребята,

Ждут ракеты,

Как мы когда-то

В России где-то

1962

День рождения

Поздравляю тебя с днем рожденья, –

Говорю, как с ребенком:

Пусть дыханье твое и пенье

Будет чистым и звонким.

Чтобы были тебе не метели

Злой купелью,

А чтоб вечно грачи летели

Над капелью.

Всё еще впереди – обаянье

Первых книжек,

И выстукивание на рояле

«Чижик–пыжик».

Бесконечные перемены

Тьмы и света,

И далеко, но непременно

Я там где–то.

Поздравляю тебя с днем рожденья, –

Говорю, как с большой,

Со своей единственной тенью

И второю душой:

Поздравляю тебя с сединой,

С первой прядью, что я замечаю,

Даже если я сам ей виной,

Все равно поздравляю.

Поздравляю со снегом большим

До окон, с тишиною

И со старым знакомым твоим,

Что тут в доме с тобою.

Сыплет, сыплет метель, как вчера,

На дорогу,

И ни следа с утра

Нет к порогу.

Наконец мы с тобою вдвоем

В этой вьюге,

У огня мы молча поем

Друг о друге.

А в огне чудеса:

Там скитаются воспоминанья.

Как моря и леса,

Дров сухое пыланье.

Поздравляю тебя с днем рожденья.

Как давно мы знакомы с тобой!

Начинает темнеть, а поленья

Все трещат и все пахнут смолой.

Надо будет послать

За свечою к соседу.

Дай мне руку поцеловать.

Скоро гости приедут.

Деревья

У нас была юрта с дырявой крышей,

с поющим в щели сверчком.

Мы сидели в ней в полдень

и пили дымную воду

с консервированным молоком.

Пятую ночь дует ветер с Хингана,

наступают осенние дни...

- Я так давно не видел деревьев!

Расскажи мне, какие они?

- Они очень, очень высокие,

они выше этой травы,

ни один двугорбый верблюд не дотянется

до их шумящей листвы.

- Листва!

Но я сам забыл ее шелест,

скитаясь по этим степям;

большие и маленькие

кусочки зеленого,

прицепленные к ветвям...

Деревья - их не с чем здесь сравнить,

они огромные, как облака,

они зеленые, как монгольский закат,

и шумные, как река.

А если их много,

целая роща,

зеленое море огня,

зеленое утром,

черное ночью,

синее на исходе дня... -

Но, прервав наши речи на полуслове,

грохот

донесся из-за реки,

как будто по очень глубоким ухабам

проехали грузовики.

И сразу на желтом пустом горизонте,

в белой степной пыли,

круглая темно-синяя роща

выросла из-под земли.

Она выросла сразу.

Она выросла молча.

Она выросла как стена -

красивая темно-синяя роща,

синяя дочерна.

Ну что же, смотри на нее, любуйся,

ты забыл здесь шелест листвы...

Но тот, кто давно не видел деревьев,

не повернул головы,

он только поглубже надвинул каску:

- Весь день облака и ветра,

опять эти рощи на горизонте.

Опять бомбежка с утра...

1939

До утра перед разлукой...

До утра перед разлукой

Свадьба снилась мне твоя.

Паперть... Сон, должно быть, в руку:

Ты - невеста. Нищий - я.

Пусть случится все, как снилось,

Только в жизни обещай -

Выходя, мне, сделай милость,

Милостыни не давай.

1945

Дожди

Опять сегодня утром будет

Почтовый самолет в Москву.

Какие-то другие люди

Летят. А я все здесь живу.

Могу тебе сказать, что тут

Все так же холодно и скользко,

Весь день дожди идут, идут,

Как растянувшееся войско.

Все по колено стало в воду,

Весь мир покрыт водой сплошной.

Такой, как будто бог природу

Прислал сюда на водопой.

Мы только полчаса назад

Вернулись с рекогносцировки,

И наши сапоги висят

У печки, сохнут на веревке.

И сам сижу у печки, сохну.

Занятье глупое: с утра

Опять поеду и промокну -

В степи ни одного костра.

Лишь дождь, как будто он привязан

Навеки к конскому хвосту,

Да свист снаряда, сердце разом

Роняющего в пустоту.

А здесь, в халупе нашей, все же

Мы можем сапоги хоть снять,

Погреться, на соломе лежа.

Как видишь - письма написать.

Мое письмо тебе свезут

И позвонят с аэродрома,

И ты в Москве сегодня ж дома

Его прочтешь за пять минут.

Увидеть бы лицо твое,

Когда в разлуке вечерами

Вдруг в кресло старое мое

Влезаешь, как при мне, с ногами.

И, на коленях разложив

Бессильные листочки писем,

Гадаешь: жив или не жив,

Как будто мы от них зависим.

Во-первых, чтоб ты знала: мы

Уж третий день как наступаем,

Железом взрытые холмы

То вновь берем, то оставляем.

Нам в первый день не повезло:

Дождь рухнул с неба, как назло,

Лишь только, кончивши работу,

Замолкли пушки, и пехота

Пошла вперед. А через час

Среди неимоверной, страшной

Воды, увязнувший по башню,

Последний танк отстал от нас.

Есть в неудачном наступленье

Несчастный час, когда оно

Уже остановилось, но

Войска приведены в движенье.

Еще не отменен приказ,

И он с жестоким постоянством

В непроходимое пространство,

Как маятник, толкает нас.

Но разве можно знать отсюда -

Вдруг эти наши три версты,

Две взятых кровью высоты

Нужны за двести верст, где чудо

Прорыва будет завтра в пять,

Где уж в ракетницах ракеты.

Москва запрошена. Ответа

Нет. Надо ждать и наступать.

Все свыклись с этой трудной мыслью:

И штаб, и мрачный генерал,

Который молча крупной рысью

Поля сраженья объезжал.

Мы выехали с ним верхами

По направленью к Джантаре,

Уже синело за холмами,

И дело близилось к заре.

Над Акмонайскою равниной

Шел зимний дождь, и все сильней,

Все было мокро, даже спины

Понуро несших нас коней.

Однообразная картина

Трех верст, что мы прошли вчера,

В грязи ревущие машины,

Рыдающие трактора.

Воронок черные болячки.

Грязь и вода, смерть и вода.

Оборванные провода

И кони в мертвых позах скачки.

На минном поле вперемежку

Тела то вверх, то вниз лицом,

Как будто смерть в орла и решку

Играла с каждым мертвецом.

А те, что при дороге самой,

Вдруг так похожи на детей,

Что, не поверив в смерть, упрямо

Все хочется спросить: «Ты чей?»

Как будто их тут не убили,

А ехали из дома в дом

И уронили и забыли

С дороги подобрать потом.

А дальше мертвые румыны,

Где в бегстве их застиг снаряд,

Как будто их толкнули в спину,

В грязи на корточках сидят.

Среди развалин Джантары,

Вдоль южной глиняной ограды,

Как в кегельбане для игры,

Стоят забытые снаряды.

Но словно все кругом обман,

Когда глаза зажмуришь с горя,

Вдруг солью, рыбой сквозь туман

Нет-нет да и потянет с моря.

И снова грязь из-под копыт,

И слух, уж сотый за неделю,

О ком-то, кто вчера убит,

И чей-то возглас: «Неужели?»

Однако мне пора кончать.

Ну что ж, последние приветы,

Пока фельдъегеря печать

Не запечатала пакеты.

Еще одно. Два дня назад,

Как в детстве, подогнувши ноги,

Лежал в кювете у дороги

И ждал, когда нас отбомбят.

Я, кажется, тебе писал,

Что под бомбежкой, свыкшись с нею,

Теперь лежу там, где упал,

И вверх лицом, чтобы виднее.

Так я лежал и в этот раз.

Грязь, прошлогодняя осока,

И бомбы прямо и высоко,

И, значит, лягут сзади нас.

Я думал о тебе сначала,

Потом привычно о войне,

Что впереди зениток мало,

Застряли где-то в глубине.

Что танки у села Корпеча

Стоят в грязи, а дождь все льет.

Потом я вспомнил нашу встречу

И ссору в прошлый Новый год.

Был глупый день и злые споры,

Но до смешного, как урок,

Я, в чем была причина ссоры,

Пытался вспомнить и не мог.

Как мелочно все было это

Перед лицом большой беды,

Вот этой каторжной воды,

Нас здесь сживающей со света.

Перед лицом того солдата,

Что здесь со мной атаки ждет

И молча мокрый хлеб жует,

Прикрыв полой ствол автомата.

Нет, в эти долгие минуты

Я, глядя в небо, не желал

Ни обойтись с тобою круто,

Ни попрекнуть тем, что я знал.

Ни укорить и ни обидеть,

А, ржавый стебель теребя,

Я просто видеть, видеть, видеть

Хотел тебя, тебя, тебя,

Без ссор, без глупой канители,

Что вспомнить стыдно и смешно.

А бомбы не спеша летели,

Как на замедленном кино...

Все. Даль над серыми полями

С утра затянута дождем,

Бренча тихонько стременами,

Скучают кони под окном.

Сейчас поедем. Коноводы,

Собравшись в кучу у крыльца,

Устало матерят погоду

И курят, курят без конца.

1942, Крым

Дом в Вязьме

Я помню в Вязьме старый дом.

Одну лишь ночь мы жили в нем.

Мы ели то, что бог послал,

И пили, что шофер достал.

Мы уезжали в бой чуть свет.

Кто был в ту ночь, иных уж нет.

Но знаю я, что в смертный час

За тем столом он вспомнил нас.

В ту ночь, готовясь умирать,

Навек забыли мы, как лгать,

Как изменять, как быть скупым,

Как над добром дрожать своим.

Хлеб пополам, кров пополам -

Так жизнь в ту ночь открылась нам.

Я помню в Вязьме старый дом.

В день мира прах его с трудом

Найдем средь выжженных печей

И обгорелых кирпичей,

Но мы складчину соберем

И вновь построим этот дом,

С такой же печкой и столом

И накрест клеенным стеклом.

Чтоб было в доме все точь-в-точь,

Как в ту нам памятную ночь.

И если кто-нибудь из нас

Рубашку другу не отдаст,

Хлеб не поделит пополам,

Солжет, или изменит нам,

Иль, находясь в чинах больших,

Друзей забудет фронтовых, -

Мы суд солдатский соберем

И в этот дом его сошлем.

Пусть посидит один в дому,

Как будто утром в бой ему,

Как будто, если лжет сейчас,

Он, может, лжет в последний раз,

Как будто хлеба не дает

Тому, кто к вечеру умрет,

И палец подает тому,

Кто завтра жизнь спасет ему.

Пусть вместо нас лишь горький стыд

Ночь за столом с ним просидит.

Мы, встретясь, по его глазам

Прочтем: он был иль не был там.

Коль не был, - значит, неспроста,

Коль не был - совесть нечиста.

Но если был, мы ничего

Не спросим больше у него.

Он вновь по гроб нам будет мил,

Пусть честно скажет: - Я там был.

1943

Дом друзей

Дом друзей, куда можно зайти безо всякого,

Где и с горя и с радости ты ночевал,

Где всегда приютят и всегда одинаково,

Под шумок, чем найдут, угостят наповал.

Где тебе самому руку стиснут до хруста,

А подарок твой в угол засунут, как хлам;

Где бывает и густо, бывает и пусто,

Чего нет - того нет, а что есть - пополам.

Дом друзей, где удач твоих вовсе не ценят

И где счет неудачам твоим не ведут;

Где, пока не изменишься сам, - не изменят,

Что бы ни было - бровью не поведут!

Где, пока не расскажешь, допросов не будет,

Но попросишь суда - прям, как штык, будет суд;

Где за дерзость - простят, а за трусость - засудят,

И того, чтобы нос задирал, не снесут!

Дом друзей - в нем свои есть заботы, потери -

Он в войну и с вдовством и с сиротством знаком,

Но в нем горю чужому открыты все двери,

А свое, молчаливое, - век под замком.

Сколько раз в твоей жизни при непогоде

Он тебя пригревал - этот дом, сколько раз

Он бывал на житейском большом переходе

Как энзэ - как неприкосновенный запас!

Дом друзей! Чем ему отплатить за щедроты?

Всей любовью своей или памятью всей?

Или проще - чтоб не был в долгу у него ты,

Сделать собственный дом тоже домом друзей?

Я хотел посвятить это стихотворенье

Той семье, что сейчас у меня на устах,

Но боюсь, - там рассердятся за посвященье,

А узнать себя - верно, узнают и так!

1951

Друг-приятель

Едва ошибся человек,

Как сразу - им в привычку -

Уж тянут, тянут руки вверх

Его друзья. - в кавычках.

Один - чтоб первым осудить

На первом же собрании,

Другой - чтоб всех предупредить,

Что он все знал заранее...

Что говорить об этих двух?

Из сердца сделай вычерк!

Но вот сидит твой третий друг -

Как будто без кавычек.

Он и сегодня, как вчера,

Рубашкою поделится,

Проутешает до утра:

Что все это безделица

И скоро перемелется...

С тобой душой не покривит:

Что можно, да и нужно

Тебе за грех твой дать на вид,

А больше не положено!

А больше не заслужено!

Но, не потупивши глаза

И медный голос выковав,

Его подаст он все же - за

Тот самый строгий выговор,

Что хоть и не положен

И все тому подобное...

Но раз уже предложен,

То против - неудобно!

Потом с собрания к нему

Зайдешь - затащит силой,

Чтоб объясниться, что к чему.

Что не тебе, брат, одному,

А и ему, а и ему -

Да-да! - не просто было!

Что он тебя всегда любил,

И все об этом знают;

Случалось, вместе водку пил,

И это тоже знают;

Вдобавок вы с ним земляки,

И нету человека,

Чтобы не знал, как вы близки

С ним чуть не четверть века.

В твою защиту выступить -

Как напоказ все выставить!

Вдруг раздались бы реплики:

Мол, время зря не тратили,

Мол, уж не слишком крепко ли

Спаялись вы, приятели?

Кому же это

нужно-то!

Ведь было б только хуже - да?

А так -

ну что ж, ну строго,

Ну перегнули малость,

За выговор, ей-богу,

Рука не подымалась!

- А все же поднял? - Поднял.

Так это ведь - сегодня,

Но есть еще райком,

горком,

Поговорят,

протрут с песком,

Дадут на вид, пожалуй,

А выговор - обжалуй!

И я, как вызовут, скажу,

Что в этом отношении

Я слишком строгим нахожу

Первичное решение.

Дерись, обжалуй!

А пока,

Коль доведется туго,

Вот, брат, тебе моя рука,

А если надо - угол,

Бывает, брат, и хуже,

Давай садись за ужин,

Беда - бедой,

еда - едой!

И смотришь на него, как он

Все ходит, суетится,

И добрый он,

И славный он,

И чуть собой гордится,

Накормит и напоит,

Спать у себя положит...

А большего не стоит

И спрашивать, быть может?

Но вдруг

совсем простой

вопрос:

«Постой, постой,

что он тут нес?

И почему же, собственно,

Не мог он на собрании

Сказать о мненье собственном

Перед голосованием?

Что вы не просто с ним дружки,

Что вы врагов с ним били,

Что в жизни не одни вершки -

И труд и бой делили;

Что не слепою верою -

В делах дурной попутчицей, -

Что всею жизни мерою

Он за тебя поручится!»

Его ты вправе упрекнуть,

Хоть люди есть и хуже...

Все дело в том,

как тут взглянуть:

Пошире?

Иль поуже?

Поуже - что ж, все ничего,

Он парень неплохой,

Не требуй лишнего с него -

Спасибо, что такой.

Пошире взгляд жесток, увы, -

С ним не были друзьями вы!

Тех двух, с кого я начал речь,

Их просто от себя отсечь.

Но с этим третьим - сложно,

Заколебаться можно...

Чтоб эти вытравить черты,

Пора в лицо смотреть им -

Случается,

что я и ты

Бываем этим -

третьим...

1954

* * *

«Дружба – дружбой, а служба – службой» –

Поговорка–то золотая,

Да бывает так, что без нужды

Изо рта она вылетает.

Чуть ругнут тебя на все корки,

Гром – за дело ль, без дела ль – грянет,

Под удобную поговорку,

Как под крышу, спрячутся дряни.

Как под зонтиком в непогоду,

Будут ждать под ней хоть полгода,

С бывшим другом играя в прятки,

Пока вновь не будешь «в порядке».

Упрекнешь их – ответят тут же:

«Дружба – дружбой, а служба – службой».

Срам прикроют листиком шутки

И пойдут, встряхнувшись, как утки.

Снова – ты им за дорогого,

Снова – помнят дорогу к дому,

Долго ль, коротко ль?– До другого

Им послышавшегося грома.

Не в одной лишь дружбе накладны

Эти маленькие иуды;

Что дружить не умеют – ладно,

Да ведь служат–то тоже худо!

1954

* * *

Если Бог нас своим могуществом

После смерти отправит в рай,

Что мне делать с земным имуществом,

Если скажет он: выбирай?

Мне не надо в раю тоскующей,

Чтоб покорно за мною шла,

Я бы взял с собой в рай такую же,

Что на грешной земле жила, –

Злую, ветреную, колючую,

Хоть ненадолго, да мою!

Ту, что нас на земле помучила

И не даст нам скучать в раю.

В рай, наверно, таких отчаянных

Мало кто приведёт с собой,

Будут праведники нечаянно

Там подглядывать за тобой.

Взял бы в рай с собой расстояния,

Чтобы мучиться от разлук,

Чтобы помнить при расставании

Боль сведённых на шее рук.

Взял бы в рай с собой все опасности,

Чтоб вернее меня ждала,

Чтобы глаз своих синей ясности

Дома трусу не отдала.

Взял бы в рай с собой друга верного,

Чтобы было с кем пировать,

И врага, чтоб в минуту скверную

По-земному с ним враждовать.

Ни любви, ни тоски, ни жалости,

Даже курского соловья,

Никакой самой малой малости

На земле бы не бросил я.

Даже смерть, если б было мыслимо,

Я б на землю не отпустил,

Всё, что к нам на земле причислено,

В рай с собою бы захватил.

И, за эти земные корысти

Удивлённо меня кляня,

Я уверен, что Бог бы вскорости

Вновь на землю столкнул меня.

1941

Если дорог тебе твой дом...

Если дорог тебе твой дом,

Где ты русским выкормлен был,

Под бревенчатым потолком

Где ты, в люльке качаясь, плыл;

Если дороги в доме том

Тебе стены, печь и углы,

Дедом, прадедом и отцом

В нем исхоженные полы;

Если мил тебе бедный сад

С майским цветом, с жужжаньем пчел

И под липой сто лет назад

В землю вкопанный дедом стол;

Если ты не хочешь, чтоб пол

В твоем доме фашист топтал,

Чтоб он сел за дедовский стол

И деревья в саду сломал...

Если мать тебе дорога -

Тебя выкормившая грудь,

Где давно уже нет молока,

Только можно щекой прильнуть;

Если вынести нету сил,

Чтоб фашист, к ней постоем став,

По щекам морщинистым бил,

Косы на руку намотав;

Чтобы те же руки ее,

Что несли тебя в колыбель,

Мыли гаду его белье

И стелили ему постель...

Если ты отца не забыл,

Что качал тебя на руках,

Что хорошим солдатом был

И пропал в карпатских снегах,

Что погиб за Волгу, за Дон,

За отчизны твоей судьбу;

Если ты не хочешь, чтоб он

Перевертывался в гробу,

Чтоб солдатский портрет в крестах

Взял фашист и на пол сорвал

И у матери на глазах

На лицо ему наступал...

Если ты не хочешь отдать

Ту, с которой вдвоем ходил,

Ту, что долго поцеловать

Ты не смел, - так ее любил, -

Чтоб фашисты ее живьем

Взяли силой, зажав в углу,

И распяли ее втроем,

Обнаженную, на полу;

Чтоб досталось трем этим псам

В стонах, в ненависти, в крови

Все, что свято берег ты сам

Всею силой мужской любви...

Если ты фашисту с ружьем

Не желаешь навек отдать

Дом, где жил ты, жену и мать,

Все, что родиной мы зовем, -

Знай: никто ее не спасет,

Если ты ее не спасешь;

Знай: никто его не убьет,

Если ты его не убьешь.

И пока его не убил,

Помолчи о своей любви,

Край, где рос ты, и дом, где жил,

Своей родиной не зови.

Пусть фашиста убил твой брат,

Пусть фашиста убил сосед. -

Это брат и сосед твой мстят,

А тебе оправданья нет.

За чужой спиной не сидят,

Из чужой винтовки не мстят,

Раз фашиста убил твой брат, -

Это он, а не ты, солдат.

Так убей фашиста, чтоб он,

А не ты на земле лежал,

Не в твоем дому чтобы стон,

А в его по мертвым стоял.

Так хотел он, его вина, -

Пусть горит его дом, а не твой,

И пускай не твоя жена,

А его пусть будет вдовой.

Пусть исплачется не твоя,

А его родившая мать,

Не твоя, а его семья

Понапрасну пусть будет ждать.

Так убей же хоть одного!

Так убей же его скорей!

Сколько раз увидишь его,

Столько раз его и убей!

1942

* * *

Пускай она поплачет,

Ей ничего не значит.

Лермонтов

Если родилась красивой,

Значит, будешь век счастливой.

Бедная моя, судьбою горькой,

Горем, смертью — никакою силой

Не поспоришь с глупой поговоркой,

Сколько б ни молила, ни просила!

Все; что сердцем взято будет,

Красоте твоей присудят.

Будешь нежной, верной, терпеливой,

В сердце все равно тебе откажут —

Скажут: нету сердца у счастливой,

У красивой нету сердца,— скажут.

Что любима ты, услышат —

Красоте опять припишут.

Выйдешь замуж — по расчету, значит:

Полюбить красивая не может.

Все добро на зло переиначат

И тебе на плечи переложат.

Если будешь гордой мужем —

Скажут: потому что нужен.

Как других, с ним разлучит могила —

Всем простят, тебя возьмут в немилость.

Позабудешь — скажут: не любила,

Не забудешь — скажут: притворилась.

Скажут: пусть она поплачет,

Ей ведь ничего не значит.

Если напоказ ты не рыдала,

Даже не заметят, как страдала,

Как тебя недетские печали

На холодной площади встречали.

Как бы горе ни ломало,

Ей, красивой, горя мало.

Нет, я не сержусь, когда, не веря

Даже мне, ты вдруг глядишь пытливо.

Верить только горю да потерям

Выпало красивой и счастливой.

Если б наперед все знала,

В детстве бы дурнушкой стала.

Может, снова к счастью добредешь ты,

Может, снова будет смерть и горе,

Может, и меня переживешь ты,

Поговорки злой не переспоря:

Если родилась красивой,

Значит, будешь век счастливой...

Май 1941

* * *

Жди меня, и я вернусь.

Только очень жди,

Жди, когда наводят грусть

Желтые дожди,

Жди, когда снега метут,

Жди, когда жара,

Жди, когда других не ждут,

Позабыв вчера.

Жди, когда из дальних мест

Писем не придёт,

Жди, когда уж надоест

Всем, кто вместе ждёт.

Жди меня, и я вернусь,

Не желай добра

Всем, кто знает наизусть,

Что забыть пора.

Пусть поверят сын и мать

В то, что нет меня,

Пусть друзья устанут ждать,

Сядут у огня,

Выпьют горькое вино

На помин души...

Жди. И с ними заодно

Выпить не спеши.

Жди меня, и я вернусь,

Всем смертям назло.

Кто не ждал меня, тот пусть

Скажет: – Повезло.

Не понять не ждавшим им,

Как среди огня

Ожиданием своим

Ты спасла меня.

Как я выжил, будем знать

Только мы с тобой, –

Просто ты умела ждать,

Как никто другой.

1941

Жены

Последний кончился огарок,

И по невидимой черте

Три красных точки трех цигарок

Безмолвно бродят в темноте.

О чем наш разговор солдатский?

О том, что нынче Новый год,

А света нет, и холод адский,

И снег, как каторжный, метет.

Один сказал: - Моя сегодня

Полы помоет, как при мне.

Потом детей, чтоб быть свободней,

Уложит. Сядет в тишине.

Ей сорок лет - мы с ней погодки.

Всплакнет ли, просто ли вздохнет.

Но уж, наверно, рюмкой водки

Меня по-русски помянет...

Второй сказал: - Уж год с лихвою

С моей война нас развела.

Я, с молодой простясь женою,

Взял клятву, чтоб верна была.

Я клятве верю, - коль не верить,

Как проживешь в таком аду?

Наверно, все глядит на двери,

Все ждет сегодня - вдруг приду...

А третий лишь вздохнул устало:

Он думал о своей - о той,

Что с лета прошлого молчала

За черной фронтовой чертой...

И двое с ним заговорили,

Чтоб не грустил он, про войну,

Куда их жены отпустили,

Чтобы спасти его жену.

1943

Жил да был человек осторожный...

Жил да был человек осторожный,

Осторожный

до невозможности,

С четырех сторон огороженный

Своей собственной

осторожностью.

В частокол им

для безопасности,

Словно гвозди, фразы

насованы:

«В этом деле пока нет ясности...»,

«Это дело - не согласовано...».

А вокруг

каждой этой фразы -

Битых стекол

мелкие жала:

«Поглядим...»,

«Возможно...»,

«Пожалуй...»,

«Не вполне...»,

«Не время...»,

«Не сразу...» -

До того хороша ограда,

Будто так для людей и надо!

Будто то,

что всего дороже нам,

Этой изгородью

огорожено.

Полно, так ли?

А мне сдается,

Мы за изгородь

глянуть можем:

Кто же это

за ней пасется?

Сам собою,

как конь, стреножен,

Чтоб случайно

не разбежаться,

Чтоб от «да»

и «нет»

воздержаться!

Вдруг все страсти его мордасти -

Не для пользы

Советской власти?

Не затем,

ничего подобного!

А затем,

чтоб ему удобнее!

Подозренья

имею веские,

Слыша,

как он там

сыто ржет,

Что он вовсе

не власть Советскую -

Сам себя

от нас бережет.

1954

Зима сорок первого года...

Зима сорок первого года -

Тебе ли нам цену не знать!

И зря у нас вышло из моды

Об этой цене вспоминать.

А все же, когда непогода

Забыть не дает о войне,

Зима сорок первого года,

Как совесть, заходит ко мне.

Хоть шоры на память наденьте!

А все же поделишь порой

Друзей - на залегших в Ташкенте

И в снежных полях под Москвой.

Что самое главное - выжить

На этой смертельной войне, -

Той шутки бесстыжей не выжечь,

Как видно, из памяти мне.

Кто жил с ней и выжил, не буду

За давностью лет называть...

Но шутки самой не забуду,

Не стоит ее забывать.

Не чтобы ославить кого-то,

А чтобы изведать до дна,

Зима сорок первого года

Нам верною меркой дана.

Пожалуй, и нынче полезно,

Не выпустив память из рук,

Той меркой, прямой и железной,

Проверить кого-нибудь вдруг!

1956

Знамя

От знамен не прикуривают.

И не шутят под ними

И около них.

И не штопают - если пробито.

Из пробитого знамени кровь не уходит,

Не надо его бинтовать!

Кровь уходит,

Когда

Знамя бросают на землю.

А когда, вынося,

Обвернут

Вокруг голого потного тела,

Знамя не будет

В обиде.

Пятен крови оно

На себе не боится.

Кровь - не грязь.

И убитого,

Если правда герой, -

Можно накрыть

Ненадолго.

Надолго

Он не позволит.

Потому что знамя

Нужно живым...

1963

Золотые рыбки

Рядом с кухней отеля «Миако»,

Где нас кормят морской капустой,

Есть пруд и рыбы. Однако

Их никто не ест, - будь им пусто!

Потому что это не просто,

А золотые, священные рыбы,

Стой над ними, считай хоть до ста,

И за то спасибо.

Они плавают с сытыми мордами,

Раздувая хвосты,

Очевидно, дьявольски гордые

Независимостью от плиты.

Они очень надменны, ибо

Презирают до содрогания

Прочую просто рыбу,

Предназначенную для питания.

Они держатся даже в воде

Друг с другом несколько сухо,

Оттого что они - в пруде

Аристократия духа.

Так изысканно и рассеянно

Живут они всю неделю,

Но каждое воскресение

Приходит повар отеля.

И, принеся извинения

Всем предкам на случай уж

Чертовского совпадения

С переселением душ,

В кимоно с двумя поясами

Он стоит над водой и в ней

Долго ищет глазами,

Которая пожирней.

Лотом с ужасной улыбкой,

Взмахнув сачком, как ужаленный,

Берет золотую рыбку

И делает ее жареной.

Другие рыбы потопчутся,

Поспорят, посокрушаются

И расплывутся. В обществе

Рыб это наблюдается.

А может, пруда население

Тоже не без идей

И верит в переселение

Своих душ в людей.

И в этом есть вероятие.

Разве мы не могли бы

Сказать об одном приятеле,

Что в нем душа рыбы?

1946, Япония

Иван да Марья

1

Дорогая Марья Петровна!

Тридцать лет я вас помню ровно,

С того детского далека,

С того самого незабвенного,

В бывшем монастыре, военного

Дивизионного городка,

Где ваш муж служил - компульроты,

А отец мой - помкомполка,

Где вы слыли первой красавицей

В общежитии начсостава

И где я, позвольте представиться,

Жил в соседней келье направо

С мамой, с папой, в маленькой комнате,

Долговязый такой - не помните?

Вы казались мне очень старой

В мои девять тогдашних лет.

Вы любили петь под гитару,

Засмотревшись на лунный свет;

И, в то время уже седая,

Моя мама отцу шептала:

- Хорошо поет. Молодая... -

И зачем-то тихо вздыхала.

А наутро вы с нею вместе

Гимнастерки мужьям стирали

И взаймы то ступку и пестик,

То машинку швейную брали,

Обсуждали в полку событья:

- Кто получит к Маю комбата? -

И в подшефный детдом, к открытые,

Шили байковые халаты...

А всего вам, Марья Петровна,

Было двадцать четыре ровно,

И Иван Степанычу тоже -

Вы его на месяц моложе.

На Херсонщине, под Каховкой,

В январе двадцатого года

Приглянулся он вам - комвзвода:

Невысокий, поджарый, ловкий,

И глаза с татарской косинкой,

И рука на черной косынке -

Пулей ранена в перестрелке.

Вас не сватали, не венчали,

Все решилось в одну неделю.

Но, не долго думав вначале,

Вы всю жизнь потом не жалели.

В злую зиму, пригрев, как птаху,

Муж возил вас с собой по шляхам,

Все боясь: комиссар бригады

Разузнает - не даст пощады!

(Когда к вам теперь заезжает

Член Военного совета,

Он с улыбкою вспоминает,

Как смотрел сквозь пальцы на это.)

Приходилось в году том грозном

Многим женам, да и невестам

Кочевать с бригадным обозом

По сожженным Махно уездам.

К лету, свыкшись с армейским бытом,

Научились вы без опаски

Делать раненым перевязки

И глаза закрывать убитым.

А под осень в случайной стычке,

Когда банды вас окружили,

Пулю в лоб махновцу влепили,

Лишь потом всплакнув с непривычки.

Но зато и губ не разжали,

Чтоб не слушали, не глядели,

Когда сына в ту ночь рожали

Раньше срока на три недели.

Так с похода, с солдатской каши,

С пули в лоб бандиту - не струся,

Началось замужество ваше,

Материнство ваше, Маруся!

(Так вас ласково, глядя на ночь,

Называет Иван Степаныч;

А вы на людях - всё Иваном,

А одна, без людей, - коханым.)

И сейчас вот сидим мы с вами,

Перебрасываемся словами

В том немецком городе Коттбус,

Где Иван Степаныча корпус.

На тарелку, как гостю званому,

Вы кладете мне все подряд,

А сама - нет-нет на коханого

Да и кинете быстрый взгляд...

Он, пройдя через все сражения,

Седоватый стал, грузноватый,

Может быть, по чьему-то мнению,

Даже «трошки пидстарковатый";

Ну, а вам, хоть вся жизнь с ним вместе,

Все он кажется - как невесте...

Может быть, потому так кажется,

Что не с тихих дней, не с лазури -

Начиналась жизнь прямо с бури,

Ну а в бурю узлы крепче вяжутся!

Было всякое в жизни этой,

Было счастье ближе и дальше,

Но, как в песне, на совесть спетой,

Одного в ней не было - фальши.

2

После юности первых взлетов

Показалась вам наказаньем

Строевая его работа,

Гарнизонная жизнь в Рязани.

Чуть рассвет - шел к себе в пульроту,

Приходил угрюм, озабочен...

Обожал свои пулеметы,

А жену, как видно, не очень...

Вы пожаловались несмело -

А его как плетью огрело!

Вместо вами стыдливо неданной

Ласки: «Что ты, милая, глупая...»,

«Собирай, - сказал, - чемоданы!» -

И ушел, сапогами хрупая.

Чуть тогда вы с ним не расстались,

Но поплакали - и остались.

Догадались - не разлюбил он,

Просто слишком самолюбивый,

Хоть имеет два Красных Знамени -

Храбрость храбростью, знанья знаньями!

За душою всего два класса.

Приласкал бы, да нету часа -

Как вернется, так вечер целый

Чертит, чертит на схемах стрелы;

Схемы разные, стрелы разные,

А глаза всю неделю красные.

Даже вы, бывало, раз нужно,

Прикусив язык, не дыша,

Обводили те стрелы мужние

Тушью после карандаша.

Кое-кто сомневался - где ему!

Но у мужа характер твердый:

Трижды резался в академию -

Все же выдержал на четвертый;

Это было в тот месяц самый,

Когда дочка родилась ваша,

И Иван Степаныч - упрямый -

В вашу честь назвал ее Машей.

И вам стало жаль, что в двадцатом,

Когда первенца вы рожали,

То зачем-то грозно Маратом,

А не Ваней его назвали.

Академия, академия!

Горы книг, до утра сидения,

Для мужей на всю жизнь наука,

А для жен - по мукам хождение, -

Легче бы уж просто разлука!

Выпуск - праздник! Вдвоем - по Волге.

В Сочи - месяц! В Крыму - неделя!

Отдыхали так, чтоб надолго,

Словно в воду оба глядели.

Как вернулись - пошло, поехало -

Назначения, перемещения...

И винить-то, главное, некого -

Не попросит никто прощения!

Не родные вас замуж выдали -

Вы судьбу себе сами выбрали:

Жизнь не райскую и не адскую,

Посредине как раз - солдатскую.

Где вы только с ним не служили,

За собой детей перетаскивая!

Все места показать, где жили, -

Надо к карте вставать с указкою.

Под Чимкентом в тифу лежали.

Под Читой в третий раз рожали...

Умер сын... То ли врач был молод,

То ли в сопках - под сорок холод,

То ли тряской была дорога...

Сами выжили - слава богу!

Целый месяц, пока лечили,

Ждали, что доктора присудят,

И свой приговор получили:

Двое есть, а больше не будет.

К той поре уж вы постепенно

От себя все реже скрывали,

Что особые перемены

В вашей жизни будут едва ли

И что, странствуя по Союзу

Всей семьей по военным литерам,

Вам уже не закончить вуза,

И заочно даже не вытянуть,

Уж не стать той, себе обещанной

В двадцать лет, идеальной женщиной,

Что вам в жизни порой встречаются,

А у вас вот не получается...

Говорят - неглупая, умная,

Говорят - на подъем легка...

А не все, что в двадцать задумано.

Исполняется к сорока.

Словно плот по течению тащит -

Переезды, семья, детишки...

И бывает так много чаще,

Чем в прочитанных вами книжках.

Да, вы высших школ не кончали,

Но прошли, несмотря на это,

Свои радости и печали -

Свои собственные университеты.

Не одним стиральным, обеденным -

Вековым наукам домашним, -

Научились вы сердцеведенью,

Жизь прожив рядом с мужем вашим.

И когда в боевой готовности

Полк годами стоял в глуши,

Вы такие знали подробности -

Чем мы плохи и хороши,

Вы такие характеры видывали

Во всей слабости их и силе,

Что писатели бы позавидовали,

Поделиться бы попросили!

И давно уж не вы к кому-то

Шли свои утолять печали -

Вам, в слезах прибежав под утро,

Горе женщины поверяли,

Чтоб решили, чтоб рассудили,

Потому что для них вы были

Не полковничьею женою,

Просто так - при нем путешественницей,

А то другом их, то судьею,

Тем, что люди зовут общественницей.

Слово это как будто скромное,

Вроде даже чуточку детское,

А как вдумаешься - огромное,

Ростом в целую власть Советскую.

В самых дальних из гарнизонов

Пояса из огня, из стали

Помогали нам строить жены -

Слово это недаром знали!

Жили так, чтоб семья без трещин,

И в бетоне нашей границы

Есть их молодости отцветшей

Принесенные в дар частицы.

Есть заложенные в основанье,

Кроме цемента и песка,

Неисполненные желанья,

Неиспользованные отпуска,

Не надеванные по году,

Потому что случая нет,

Платья, вышедшие из моды,

К свадьбе сшитые в двадцать лет.

И другие жертвы не меньшие,

Что не только до тридцати,

Что и в сорок - не просто женщине,

Не кляня судьбу, принести.

Вы простите, что так подробно.

Ставлю точку. Больше не будем...

Но об этом, Марья Петровна,

Тоже знать не мешает людям.

Ничего, не машите руками,

И у вас ведь сердце не камень!

3

Все на том же Востоке Дальнем,

Но уже не в Чите, в Посьете,

Вы встречали деньком печальным

Вашей свадьбы двадцатилетье.

Муж на зимнем выходе в поле,

Сын в Рязани в пехотной школе,

Все в отъездах, в разъездах, заняты!

Даже дочь не дома. И пусть.

Это только у вас на памяти

Дни их праздников наизусть.

Так за все двадцать лет взгрустнулось,

Словно сердце перевернулось.

Походили пустыней комнат -

Неужели так и не вспомнят?

Стали к зеркалу, погляделись -

Вот и первый седой ваш волос...

Спеть попробовали - не пелось

В пустоте этих комнат, голос

Был как в поле несжатый колос...

И такая к себе вдруг жалость,

Словно к брошенной, незаконной!

Разрыдалась бы, не удержалась,

Если б не звонок телефонный!

В трубке голос зимний, хрипатый,

С промежуточной в поле чистом,

Незнакомый голос солдата -

Полкового телефониста:

- Командир дивизии просит

Передать его поздравления

И, что явится к вам, доносит,

Прямо с марша, без промедления.

Если ж в ноль часов он не будет,

Просит сутки продлить до завтра...

Что вы, Марья Петровна? Будет!

Будет с трубкой сидеть в слезах-то!

Вы же знали, что позвонит он,

Хоть вот так, хоть через солдата,

Вы же знали, что лишь на вид он

Невнимательный, грубоватый

И что вовсе не безответно

Столько лет в нем души не чаете.

Или это вам не заметно?

Что лукавите, не отвечаете?

И сейчас вот, меня в гостиной

Одного подымить оставив,

По аллее немецкой длинной,

Слева, под руку, как в уставе,

Он ведет вас, чтоб не устали.

Что-то на ухо вам толкует

И, не видя, что я вас вижу,

Притянув за локоть поближе,

Неожиданно вас целует,

За мгновение перед этим

Глазом вправо стрельнув н влево,

Словно вы с ним - седые дети

И боитесь чьего-то гнева.

Вы смеетесь - отсюда слышу,

А потом о чем-то серьезном...

А потом голоса все тише

Под прозрачным, еще беззвездным,

Под чужим и далеким небом,

Под которым с войны я не был.

Вечер. Мира восьмое лето.

На аллее два силуэта...

4

Час вечерний - время особое,

Когда, за день сойдясь заранее,

Нас толпою злые и добрые

Обступают воспоминания:

Эшелона дымные полки,

Первый бой, что до слез несладок,

Бомбы - в раненых - на двуколке,

Первой ненависти припадок.

Первый хриплый свисток атаки,

Немец, навзничь вскинувший руки.

В штопор скрученные бензобаки,

Снег, пожарище, труп старухи.

На воде шипенье осколков,

Сталинградская переправа.

Голос, помнящийся мне долго:

- Ты - налево, а я - направо, -

И обнявший меня за шею,

На плече навсегда уснувший

Друг, минуту назад в траншее

Только шагом правей шагнувший.

Под крылом, партизанской ночью,

Фонарями - тире и точки,

И, на случай ошибки, в клочья

Писем порванные листочки.

И опять дороги, стоянки,

Самолетов связных болтанки,

Молотящие с ревом длинным

Марсианских калибров пушки.

И рассвет. И с лесной опушки

Дым и зарево над Берлином.

Ну, а вам про что вспоминается

В этот вечер, Марья Петровна?

- Тот июнь, где все начинается...

Муж назначен приказом в Ровно,

Принимать дивизию срочно

И лететь пока без семьи.

- Жаль, привык здесь, дальневосточник,

Ну да ладно - всюду свои! -

Поцелуй на аэродроме...

А с утра - начало войны.

Кто поймет до конца вас, кроме

Командирской, как вы, жены?

Жить при нем часовым бессонным,

Кочевать с ним по гарнизонам,

По медвежьим углам недобрым,

По ученьям да по маневрам.

Жизнь прожить, как рука с рукою.

А когда война началась,

Что за горькое горе такое -

Без него вы, а он без вас.

Хуже нету этого худа:

Слушать, слушать каждую ночь

Лишь обрывки вестей оттуда,

Где ничем ему не помочь,

Где ваш муж, считая бесчестьем

Без приказа выйти из боя,

Лег с дивизией своей вместе,

Киев загородив собою.

Вам про смерть его написали

Двое тех, что к своим попали,

Как до смерти его не бросали,

Даже как могилу копали.

Так в подробностях всех жестоки

Были эти солгавшие двое,

Что вы там, на Дальнем Востоке,

Еще долго жили вдовою.

А что все ж его увидали,

Сам нисколько не виноват оп.

Виноваты в этом солдаты,

Что присягу не зря давали,

Что тащили на плащ-палатке

Полумертвого командира,

Да тот фельдшер, что клал заплатки

На пробитые в теле дыры,

Да ночами небо безлунное,

Да здоровье его чугунное.

5

На Урале, на полдороге,

Было первое ваше свидание.

Десять суток в пути, в тревоге,

Ко всему готовясь заранее,

Торопясь, тесемки халата

Оборвав в приемном покое,

Вы бегом вбежали в палату,

Чтоб увидеть, что с ним такое.

На какие-то полсекунды

Показалось почти обидным,

Как ответил на ласку скудно,

Как вам руку пожал обыденно.

Усадил у себя на койке -

Побледневший, одутловатый.

Все шутил про свои осколки,

Что уже разыскали пятый,

А шестого - по донесениям -

Как ни роют - никак не выроют,

И приходится - нет спасения -

Ждать, пока всего разминируют.

Но внезапно будто сломалась

Им придуманная броня.

- Э, да ты поседела малость...

Скоро, мать, обгонишь меня!

Вы сидели рядом, молчали,

Долго руку в руке держали

И глядели ему в глаза -

В глубине их жила слеза;

Не растроганная, а страшная,

Ледяная, расплаты ждавшая

За разгром и гибель вчерашнюю,

За дивизию, мертвой павшую...

(Ту слезу, за четыре года

Не пролив ее ни при ком,

Лишь в Берлине, в конце похода,

Муж ваш с глаз сдерет кулаком!)

Вы сидели рядом и знали:

Он вас любит и рад вас видеть,

Но из госпиталя, как выйдет,

Он домой заедет едва ли.

Он не каменный и не железный, -

Но об этом с ним бесполезно.

Через месяц вы уезжали

Двумя встречными поездами.

Оба поезда опоздали,

Вы с ним ждали в холодном зале.

Ждали, жали друг другу руки,

Зная все и все же не зная,

Что отмерено с ним разлуки

Вам теперь без конца без края,

Что вам три беспощадных года

Будет помниться с двух сторон

Та свердловская непогода,

Заметенный до плеч перрон,

Снег, к летящим окнам прилипший,

Рев гудка на последней фразе,

Тот уральский день, разделивший

Вас двоих, как Европу с Азией.

6

Десять дней потом напролет

Вы качались на верхней полке.

А в душе - будто битый лед,

Будто смерзшихся слез осколки.

Так хотелось поехать с ним,

С дорогим своим, золотым,

Мыть, стирать бы ему рубашки,

Промывать ему в ранах гной,

Не женою, - не те замашки, -

Санитаркой простою в строй.

Только чтобы с ним всюду рядом,

А убьют - так одним снарядом.

Не хотела просить - откажет, -

Слава богу, характер знала.

Но к отъезду решила: скажет.

И в последнюю ночь сказала.

Сел, еще в бинтах, на кровати,

Стали ласковыми глаза.

Час молчал все, волосы гладя,

А потом отрезал: - Нельзя!

Досиди уж там, где сидела, -

Мне спокойней будет для дела. -

Ну, а дело его - война,

Значит, снова молчи, жена!

Маша, доченька, мать встречала, -

Слезы радости на ресницах!

Не догадывалась, не знала,

Что на сердце у вас творится,

Что готова хоть завтра мать

Всё - и дом и дочь - побросать

И уехать - была бы воля! -

В дальний край, где поет свинец,

Где в неведомом снежном поле

Насмерть бьется с врагом отец.

Собрала таких же солдаток,

Как сама, целый вечер пела,

И, как муж говорит - «порядок»,

К утру сердце перекипело,

А какой осадок на дне -

Знать лишь мужу да вам - жене.

7

Письма, письма! Безбожно долго

Вас на Дальний Восток везут.

Дымный след протянут над Волгой,

С толкачом на Урал вползут,

Под Тюменью застрянут где-то,

Под Читою влезут в туннель

И дотащатся до Посьета

Хорошо как за пять недель.

От столов и до подоконников

Почта вечно полным-полна,

Из квадратов и треугольников

Заливает ее волна.

Под неслышный здесь грохот пушек,

Торопясь, с утра до темна

Сортируют трое девчушек

То, что пишет домой война.

Но не могут, как ни наметаны,

Все поспеть их глаза и руки, -

Штатом почты не предусмотрено

То, что целый народ в разлуке,

То, что как умирать ни больно,

Но, идя в атаку, чтоб жить,

Людям хочется в треугольник

Перед этим душу вложить.

Муж писал вам в неделю раз:

Жив. Здоров. Скучает по вас.

Сослуживцам привет. И дочке.

Все всегда на одном листочке.

С твердым росчерком, с точной датой

Так, как пишет солдат солдату.

И, бывало, вам, как лекарство,

Как от женских тревог спасенье,

Это через все государство

К вам пришедшее донесенье.

Иногда, то реже, то часто,

Приходили письма от сына:

Про товарищей, про начальство,

Про последнюю кинокартину

И про то, что теперь уж точно -

Не задержит их ни черта! -

Они едут на фронт досрочно,

Весь их курс подал рапорта!

Над письмом его пригорюнясь,

Вы роняли слезы на скатерть, -

Как наивно боится юность,

Что войны на нее не хватит!

Машка - дочь, девчонка с косою, -

Все сидит, уткнувшись в газету:

- Мама, сколько лет было Зое? -

И глаза отводит от света.

Мать все видит, все понимает:

Вот и эта спешит туда же

И сбежит еще, кто их знает...

- Не пущу, и не думай даже!

Час обиженно промолчала,

А потом тихонько, упрямо:

- Мам, а мама! Послушай, мама,

А ведь ты сама воевала!

Где-то вырыла с того света

Снимок ваш - в сапогах, в шинели -

И заставила спеть. И спели,

Как умрем мы за власть Советов!

За ночь снег напдал до окон.

Дочь давно уж по-детски спит,

Только мать, подперевши щеку,

Все над карточкой той сидит.

8

А назавтра вдруг телеграмма:

«Едем в бой, до свиданья, мама!»

Вот и оба у вас на фронте...

День по комнатам проходили,

То одно, то другое тронете,

Даже и обед не варили...

Дочь пришла, в лицо посмотрела,

Молча ужин сама согрела...

Нет, вам с этой минуты мало

Тех забот, что раньше хватало:

Рынок, очередь в два квартала,

Приготовить да постирать,

Утром дочку в школу собрать,

Для нее, как себе, бывало,

Платья старые перешить...

Хоть и занят весь день, а мало,

Нету права так дальше жить,

Когда сын за отцом вдогонку

Где-то едет в снегах на фронт

И уносит его трехтонка

За кровавый тот горизонт.

Правда, кровь вы пять раз сдавали

И пойдете завтра в шестой,

Но такая помощь едва ли

Не казалась самой простой.

Кто из женщин в тот год суровый

Свою кровь для своих жалел?

А уж вам-то, такой здоровой,

Это делать сам бог велел!

Был бы госпиталь здесь - туда бы

Санитаркой или кухаркой,

Все, что делать умеют бабы,

Делать так, чтобы небу жарко!

Жалко, госпиталя здесь нет -

У границы стоит Посьет.

Десять служб обошли, пожалуй,

Ни к одной душа не лежала.

Вам хотелось здесь, в тишине,

Службу выбрать ближе к войне.

Городская почта - домишко,

Где всего лишь месяц назад

Вы ругали девчат, что слишком

Долго письма у них лежат;

А теперь вот сидите сами

За конторкою у стола,

А сидевшая перед вами

Добровольно на фронт ушла.

Письма, письма! Нет, хладнокровно

Разбирать их по адресам

Все три года, Марья Петровна,

Не хватало уменья вам!

Как раскладывать по кварталам

Голоса всех живых и мертвых,

Что дошли, словно гул металла,

В треугольниках полустертых?

Только адрес есть на конверте,

А в конвертах - жизни и смерти.

Если б знать вам, на почте тут же,

Что внутри там! Был в окруженье?

Жив? Нашелся? Ранен? Контужен?

Пал, по слухам, в первом сраженье...

Слух, что умер, - взять не поверить,

Задержать, запросить, проверить.

Слух, что жив, - конверт отложив,

В телефон закричать, что жив!

Но приходит девочка в старых,

Сбитых набок маминых ботах

И берет всех судеб удары,

Радость чью-то и смерть кого-то.

И, сверяясь с книгой рассыльной,

В сумке, от угла до угла,

Тащит весь тот груз непосильный,

Что ей за день война дала.

Как вы прожили те три года,

Бесконечных тысячу дней?

Вам казалась ваша работа

То всех легче, то всех трудней.

Потому казалась труднее,

Что с нее, как с большой горы,

Было горе людей виднее,

Всем невидное до поры.

Ну, а легче порой казалось,

Потому что двоих своих

Терпеливей в разлуке ждалось

Среди стольких разлук других.

Сколько слез людских за неделю,

Сколько жалоб, что нет письма,

Хорошо, что право имели

Им ответить: - Я жду сама.

- А у вас он где?

- Под Москвою.

- А у вас?

- У меня под Мгой.

(Промолчав, что у вас их двое

И не знаете, где другой.)

Сын служил в парашютно-десантных,

Был сегодня здесь, завтра - там, -

Нет, отец его в адъютанты

Не пристраивал по фронтам,

Не искал ему мест потише,

Не укрыл от передовой.

Вот и вышло, что редко пишет

И рискует там головой.

Жило, спрятанное поглубже,

Как притоптанный уголек,

Что-то вроде упрека мужу:

«Мог бы, мог! А не поберег».

Но при этом прекрасно знали:

Окажись они завтра дома -

Не посмели б так, не сказали

Ни тому из них, ни другому!

После службы дома постыло

Вам, как многим в те годы, было.

Шли усталая, на ночь глядя,

Да и то лишь дочери ради.

Как умели, ее воспитывали,

Как могли накормить - кормили,

По субботам полы с ней мыли,

Чувства праздника не испытывая.

И под всем на вас легшим бременем,

С днями этими и ночами,

Не хватало порою времени

Тосковать, как раньше, вначале,

Даже тою злою тоскою,

Приходящей вдруг по ночам:

Что другие там, под рукою,

И что пятый десяток вам;

Письма - письмами, а разлука

Уж на годы счет повела...

Даже ревность - женская мука -

Редкой гостьей у вас была.

То ли слухов не доходило,

То ли думать противно было...

А ответить совсем уж точно, -

Долгой ночью ли, долгим днем,

Не на этом сосредоточены

Были ваши мысли о нем.

На душе то лучше, то хуже,

Но под этим всем, в глубине,

Год за годом думы о муже

Были думами о войне.

И надежду, что минут беды,

Что ваш муж и сын будут живы,

Не на них одних - на победу

Вы в душе своей возложили.

Да, вы знали, это бывает:

Два письма - что их нет в живых!

А победа так опоздает,

Что придет к вам уже без них...

Но представить, что все пропало,

А они - живыми пришли, -

Просто совесть не позволяла,

Просто думать так не могли.

От войны в любую минуту

Мир души вашей был зависим.

Это правда, что вы салютов

Часто ждали не меньше писем.

9

А теперь - о самом тяжелом.

В сорок пятом, в зимнюю стужу,

Наконец-то с фронта пришел вам

Долгожданный вызов от мужа:

Чтобы вы выезжали сразу,

И такие две нежные фразы,

Даже холод прошел по коже,

Даже на него не похоже.

И уже чемодан под полкой,

И, с улыбкой слезы мешая,

Дочка просит: - Чтоб ненадолго!

- Ничего, проживешь... Большая!

И глядите почти без грусти,

Как перрон поплыл понемногу.

Как ни странно, дурных предчувствий

У вас не было всю дорогу.

Вам казалось, что все понятно:

Он вас ждет к одной годовщине,

К той, которую так приятно

Не самой напомнить мужчине!

Дело было теперь за вами,

Как в дороге не сплоховать бы,

Оказаться там, куда звали,

К дню серебряной вашей свадьбы.

И успели! К удаче вашей,

Через три гробовых метели

Лейтенант, вас звавший мамашей,

Свой У-2 дотащил до цели.

А потом с адъютантом мужа,

Вдруг на сына чем-то похожим,

Целый час еще - бездорожьем,

Ранней оттепелью, по лужам...

И, подпрыгивая на сиденье,

Все вопросы, за все три года:

- Не болел ли? Не поседел ли?

Как нога в дурную погоду?

Адъютант отвечал сурово,

Словно стоя перед ревизией:

- Никак нет, командир дивизии

Не болел. И сейчас здоровый.

Точно так. Генерал весь белый. -

А давно ль - адъютант не знает;

Прежний знал, да миной задело -

Он лишь временно заменяет.

Муж не встретил - уехал в части,

Но и тут, пока его ждали,

Что нагрянуло к вам несчастье,

В эту ночь вы не угадали.

Только утром, когда при встрече,

Весь залеплен грязи кусками,

Он, не сняв шинели, за плечи

Взял вас дрогнувшими руками,

А глаза его затосковали,

Молча, мимо глядя куда-то...

Словно сердце вам оборвали

Тем нелгущим взглядом солдата.

«Что, убит?» - о сыне спросили

Тоже молча, глазами только.

И почти нелюдским усильем

Деревянно сели на койку.

Утешать вас даже не пробуя,

Муж сидел, говорил, как было...

Зная сам, что оба до гроба вы

Не смиритесь с этой могилой.

- Посылать тебе извещенье

Не хотел... Хотел тебе сам... -

И, как будто просил прощенье,

Гладил, гладил по волосам.

Вы сидели не живы словно -

Умереть, заснуть, не вставать бы...

Так вы встретили, Марья Петровна,

День серебряной вашей свадьбы.

10

А назавтра «виллис» заправлен

Так, чтоб сделать двести и двести:

Генералу к соседу справа

Надо съездить с женою вместе.

Все оформлено по закону:

Сам командующий по телефону,

Материнского горя ради,

Разрешил отлучиться на день.

Зная, как возить генерала,

Жал водитель на девяносто!

Аж брезент на лету сдирало

Да мелькали польские версты.

А жена с генералом рядом

Села, руку рукою сжала

И ни влево, ни вправо взгляда,

Словно тут сто раз проезжала.

Как впилась в стекло ветровое,

Так и смотрит - даже обидно,

Будто видит что-то такое,

Что другим никому не видно.

Генерал ей и то и это:

- Не замерзла? Не продувает? -

А она на все без ответа,

Только руку крепче сжимает.

Да, он прав был, этот водитель.

Всю дорогу в метели волнах

Вам казалось, что вы глядите

На далекий маленький холмик.

Где лежит на землю уроненный

И землею той же прикрытый

Сын ваш - месяц назад схороненный,

Но для вас - лишь вчера убитый.

И когда вы наземь слезали

У фанерного обелиска,

Вы все это издали знали -

Только вдруг увидели близко.

Вы не плакали, не рыдали,

А дрожа, как в лютую стужу,

Молча два часа простояли,

Опираясь на руку мужа.

И уж было совсем собрались,

Но, не выдержав, обернулись -

И вот тут-то и разрыдались!

А когда наконец очнулись,

Оторвав глаза от платочка, -

Глаз других увидели муку

И с пучком озябших листочков

На могилу легшую руку.

Перед вами тихо стояла

Девушка в солдатской шинели,

Видно, вас тут пережидала,

Даже руки все посинели.

Где цветы она отыскала,

Где зимой - в январе - достала?

А лицо такое усталое,

Словно месяц глаз не смыкала...

Вас обеих какой-то силой

Уж почти толкнуло друг к другу.,

Но она ль себя не пустила,

Вы ль не сразу подали руку -

Вдруг рванулась, как от погони,

И ушла без слез, без вопросов.

И запомнились только косы,

Да снежок на левом погоне,

Да листочков зеленых чудо

На снегу, на могиле сына,

Да самою, невесть откуда,

Имя данное - Катерина...

11

На обратном пути смотрели

На лежавшие при дорогах

Танки, что здесь насмерть горели,

На деревья в черных ожогах,

На часовни без крыш и окон,

Все, как в оспе, в следах осколков.

Как от дому уже далеко...

А идти еще надо сколько!

Сколько будет еще, кто знает,

Этих - со звездой - пирамидок

На холмах, друг друга сменяя,

Не скрывающихся из виду!

Если б каждая, что теряла

Сына в каждом смертном бою,

Над могилой, как вы, стояла,

Принеся сюда скорбь свою, -

Даже только на этих склонах,

На просторах этих полей, -

Их не счесть бы - фигур, согбенных

Над могилами сыновей.

Плыл вечерний дымок над хатой,

И обочиною, сторонкой,

Шли молоденьких два солдата

С фронтовой, в сапогах, девчонкой;

И, как дома, тоненько-тоненько,

Позабыв, что кругом война,

Где-то пела вдали гармоника,

Чтоб слышней была тишина.

Генерал из машины вышел,

Посмотрел на красный закат

И угрюмо сказал: - Затишье! -

Так, как будто он виноват.

Вы смолчали, Марья Петровна,

Сами знали, что долг отца -

Путь оставшийся хладнокровно

За двоих пройти до конца.

Ну а вы? Неужели даже

И теперь он вас не поймет?

Что нужны вы ему - не скажет,

Здесь остаться не позовет?

Ночью, за невеселым ужином,

Встал, сказал сурово, без жалоб:

- Порознь, думаю, будет хуже нам,

Лучше, если б не уезжала.

Где-нибудь тебя определим,

Там, где надо, не как жену, -

В ППС или в политотделе

Довоюешь с нами войну.

Сел, замолк, словно снова нет его.

Да, недаром вы четверть века

И любили и знали этого

Неречистого человека,

Говорившего слово: «нужно»,

Только - если уж до зарезу,

Говорившего слово: «дружба»,

Только - если уж как железо,

И сидевшего терпеливо,

Ожидая от вас ответа...

Даже в горе почти счастливой

Вас минута сделала эта.

Утешенья, ласки - все мимо,

Все не вовремя, глупо, рано,

Только словом «необходима!»

Заживляют смертные раны.

Для того и позвал сюда:

- Ты нужна. Остаешься?

- Да!

11

Третью трубку курю, скучая

Без хозяина и хозяйки.

Головами тихо качая,

Липы шепчутся на лужайке.

И, как вежливые домочадцы,

Пошуметь отлетев в сторонку,

Даже дятлы в парке стучатся

Не как наши - редко, негромко.

Где-то близко тени мелькнули,

Под ногою ветка сломалась...

- Как вы тут без нас, не заснули?

Мы с женой загулялись малость!

Генерал садится в качалку,

Как обычно немногословный,

Тронув за конец полушалка,

.Чтоб присела и Марья Петровна:

- День в делах, а поближе к ночи

Так бывает домой охота...

Вот и ходим, дорожки топчем,

Мы ведь с нею оба пехота.

Кисть платка тихонько покручивая,

Погрустнев, притомившись за день,

Вы сидите с мужем, задумчивая,

В потемневшее небо глядя.

На земле кругом все немецкое,

А луна нездешняя - русская.

И, песком посыпана, детская

Вьется небом дорожка узкая,

Вьется вдаль надо всем, что пройдено,

Над местами, где муж служил,

Над полями, где сын за родину

Честно голову положил,

Над Курильской грядой бессонною,

Где небось уж рассвет встает

И где ваша дочь гарнизонную

Службу с мужем своим несет, -

С тем, казавшимся вам отпетым,

С тем отчаянным, с тем проклятым

Капитаном, что из Посьета

Взял увез ее в сорок пятом...

А теперь давно, как ни странно,

Они счастливы оба с Машею,

И зовут майора Иваном,

Как Ивана Степаныча вашего.

Тянет в небе далекой гарью...

Хорошо, что не только тут,

Что вторые Иван да Марья

На Курилах где-то живут

И что всюду, где есть военный

Самый маленький городок,

Есть и этот, обыкновенный,

Неразлучный, как вы, цветок.

1954

Из дневника

Июнь. Интендантство.

Шинель с непривычки длинна.

Мать застыла в дверях. Что это значит?

Нет, она не заплачет. Что же делать – война!

«А во сколько твой поезд?»

И всё же заплачет.

Синий свет на платформах. Белорусский вокзал.

Кто-то долго целует.

               – Как ты сказал?

Милый, потише…  –

И мельканье подножек.

И ответа уже не услышать.

Из объятий, из слёз, из недоговоренных слов

Сразу в пекло, на землю,

В заиканье пулеметных стволов.

Только пыль на зубах.

И с убитого каска: бери!

И его же винтовка: бери!

И бомбежка – весь день,

И всю ночь, до рассвета.

Неподвижные, круглые, жёлтые, как фонари,

Над твоей головою – ракеты...

Да, война не такая, какой мы писали её, –

Это горькая штука...

1941

Изгнанник

Испанским республиканцам

Нет больше родины. Нет неба, нет земли.

Нет хлеба, нет воды. Все взято.

Земля. Он даже не успел в слезах, в пыли

Припасть к ней пересохшим ртом солдата.

Чужое море билось за кормой,

В чужое небо пену волн швыряя.

Чужие люди ехали «домой»,

Над ухом это слово повторяя.

Он знал язык. Они его жалели вслух

За костыли и за потертый ранец,

А он, к несчастью, не был глух,

Бездомная собака, иностранец.

Он высадился в Лондоне. Семь дней

Искал он комнату. Еще бы!

Ведь он искал чердак, чтоб был бедней

Последней лондонской трущобы.

И наконец нашел. В нем потолки текли,

На плитах пола промокали туфли,

Он на ночь у стены поставил костыли -

Они к утру от сырости разбухли.

Два раза в день спускался он в подвал

И медленно, скрывая нетерпенье,

Ел черствый здешний хлеб и запивал

Вонючим пивом за два пенни.

Он по ночам смотрел на потолок

И удивлялся, ничего не слыша:

Где «юнкерсы», где неба черный клок

И звезды сквозь разодранную крышу?

На третий месяц здесь, на чердаке,

Его нашел старик, прибывший с юга;

Старик был в штатском платье, в котелке,

Они едва смогли узнать друг друга.

Старик спешил. Он выложил на стол

Приказ и деньги - это означало,

Что первый час отчаянья прошел,

Пора домой, чтоб все начать сначала.

Но он не может. - Слышишь, не могу! -

Он показал на раненую ногу.

Старик молчал. - Ей-богу, я не лгу,

Я должен отдохнуть еще немного.

Старик молчал. - Еще хоть месяц так,

А там - пускай опять штыки, застенки, мавры.

Старик с улыбкой расстегнул пиджак

И вынул из кармана ветку лавра.

Три лавровых листка. Кто он такой,

Чтоб забывать на родину дорогу?

Он их смотрел на свет. Он гладил их рукой,

Губами осторожно трогал.

Как он посмел забыть? Три лавровых листка.

Что может быть прочней и проще?

Не все еще потеряно, пока

Там не завяли лавровые рощи.

Он в полночь выехал. Как родина близка,

Как долго пароход идет в тумане...

..................................

Когда он был убит, три лавровых листка

Среди бумаг нашли в его кармане.

1939

Казбек

Я наконец приехал на Кавказ,

И моему неопытному взору

В далекой дымке в первый раз

Видны сто раз описанные горы.

Но где я раньше видел эти две

Под самым небом сросшихся вершины,

Седины льдов на старой голове,

И тень лесов, и ледников плешины?

Я твердо помню - та же крутизна,

И те же льды, и так же снег не тает.

И разве только черного пятна

Посередине где-то не хватает.

Все те места, где я бывал, где рос,

Я в памяти перебираю робко...

И вдруг, соскучившись без папирос,

Берусь за папиросную коробку,

Так вот оно, пятно! На фоне синих гор,

Пришпорив так, что не угнаться,

На черном скакуне во весь опор

Летит джигит за три пятнадцать.

Как жаль, что часто память в нас живет

Не о дорогах, тропах, полустанках,

А о наклейках минеральных вод,

О марках вин и о консервных банках...

1938

Как говорят, тебя я разлюбил...

Как говорят, тебя я разлюбил,

И с этим спорить скучно и не надо.

Я у тебя пощады не просил,

Не буду и у них просить пощады.

Пускай доводят дело до конца

По всем статьям, не пожалев усердья,

Пусть судят наши грешные сердца,

Имея сами только так - предсердья.

1947

Капитану В. В. Михайличенко

Кто в будущее двинулся, держись,

Взад и вперед,

Взад и вперед до пота.

Порой подумаешь:

Вся наша жизнь

Сплошная ледокольная работа.

1975

Каретный переулок

За окном пепелища, дома черноребрые,

Снова холод, война и зима...

Написать тебе что-нибудь доброе-доброе?

Чтобы ты удивилась сама.

До сих пор я тебя добротою не баловал,

Не умел ни жалеть, ни прощать,

Слишком горькие шутки в разлуке откалывал.

Злом на зло привыкал отвечать.

Но сегодня тебя вдруг не злой, не упрямою,

Словно при смерти вижу, родной,

Словно это письмо вдруг последнее самое,

Словно кончил все счеты с тобой.

Начинаются русские песни запевочкой.

Ни с того ни с сего о другом:

Я сегодня хочу увидать тебя девочкой

В переулке с московским двором.

Увидать не любимой еще, не целованной,

Не знакомою, не женой,

Не казнимой еще и еще не балованной

Переменчивой женской судьбой.

Мы соседями были. Но знака секретного

Ты мальчишке подать не могла:

Позже на пять минут выходил я с Каретного,

Чем с Садовой навстречу ты шла.

Каждый день пять минут; то дурными, то добрыми

Были мимо летевшие дни.

Пять минут не могла подождать меня вовремя.

В десять лет обернулись они.

Нам по-взрослому любится и ненавидится,

Но, быть может, все эти года

Я бы отдал за то, чтоб с тобою увидеться

В переулке Каретном тогда.

Я б тебя оберег от тоски одиночества,

От измены и ласки чужой...

Впрочем, все это глупости. Просто мне хочется

С непривычки быть добрым с тобой.

Даже в горькие дни на судьбу я не сотую.

Как заведено, будем мы жить...

Но семнадцатилетним я все же советую

Раньше на пять минут выходить.

1942

Когда на выжженном плато...

Когда на выжженном плато

Лежал я под стеной огня,

Я думал: слава богу, что

Ты так далеко от меня,

Что ты не слышишь этот гром,

Что ты не видишь этот ад,

Что где-то в городе другом

Есть тихий дом и тихий сад,

Что вместо камня - там вода,

А вместо грома - кленов тень

И что со мною никогда

Ты не разделишь этот день.

Но стоит встретиться с тобой, -

И я хочу, чтоб каждый день,

Чтоб каждый час и каждый бой

За мной ходила ты, как тень.

Чтоб ты со мной делила хлеб,

Делила горести до слез.

Чтоб слепла ты, когда я слеп,

Чтоб мерзла ты, когда я мерз,

Чтоб страхом был твоим - мой страх,

Чтоб гневом был твоим - мой гнев,

Мой голос - на твоих губах

Чтоб был, едва с моих слетев,

Чтоб не сказали мне друзья,

Все разделявшие в судьбе:

- Она вдали, а рядом - я,

Чт эта женщина тебе?

Ведь не она с тобой была

В тот день в атаке и пальбе.

Ведь не она тебя спасла, -

Что эта женщина тебе?

Зачем теперь все с ней да с ней,

Как будто, в горе и беде

Всех заменив тебе друзей,

Она с тобой была везде?

Чтоб я друзьям ответить мог:

- Да, ты не видел, как она

Лежала, съежившись в комок,

Там, где огонь был как стена.

Да, ты забыл, она была

Со мной три самых черных дня,

Она тебе там помогла,

Когда ты вытащил меня.

И за спасение мое,

Когда я пил с тобой вдвоем,

Она - ты не видал ее -

Сидела третьей за столом.

1942

Когда со мной страданьем...

Когда со мной страданьем

Поделятся друзья,

Их лишним состраданьем

Не обижаю я.

Я их лечу разлукой

И переменой мест,

Лечу дорожной скукой

И сватовством невест.

Учу, как чай в жестянке

Запаривать в пути,

Как вдруг на полустанке

Красавицу найти,

Чтоб не скучать по году

О той, что всех милей,

Как разложить колоду

Из дам и королей,

И назло той, упрямой,

Наоборот, не в масть,

Найдя в колоде даму,

У короля украсть.

Но всю свою науку

Я б продал за совет,

Как самому мне руку

Не дать тебе в ответ,

Без губ твоих, без взгляда

Как выжить мне полдня,

Пока хоть раз пощады

Запросишь у меня.

1941, май

Красное и белое

Мне в этот день была обещана

Поездка в черные кварталы,

Прыжок сквозь город, через трещину,

Что никогда не зарастала,

Прикрыта, но не зарубцована

Ни повестями сердобольными,

Ни честной кровью Джона Броуна,

Ни Бичер-Стоу, ни Линкольнами.

Мы жили в той большой гостинице

(И это важно для рассказа),

Куда не каждый сразу кинется

И каждого не примут сразу,

Где ежедневно на рекламе,

От типографской краски влажной.

Отмечен номерами каждый,

Кто осчастливлен номерами;

Конечно - только знаменитый,

А знаменитых тут - засилие:

Два короля из недобитых,

Три президента из Бразилии,

Пять из подшефных стран помельче

И уж, конечно, мистер Черчилль.

И в этот самый дом-святилище,

Что нас в себя, скривясь, пустил еще,

Чтобы в Гарлем везти меня,

За мною среди бела дня

Должна заехать негритянка.

Я предложил: не будет лучше ли

Спуститься - ей и нам короче.

Но мой бывалый переводчик

Отрезал - что ни в коем случае,

Что это может вызвать вздорную,

А впрочем - здесь вполне обычную,

Мысль, что считаю неприличным я,

Чтоб в номер мой входила черная.

- Но я ж советский! - Что ж, тем более,

Она поднимется намеренно,

Чтоб в вас, советском, всею болью

Души и сердца быть уверенной. -

И я послушно час сидел еще,

Когда явилась провожатая,

Немолодая, чуть седеющая,

Спокойная, с губами сжатыми.

Там у себя - учитель в школе,

Здесь - и швейцар в дверях не сдвинется,

Здесь - черная, лишь силой воли

Прошедшая сквозь строй гостиницы.

Лифт занят был одними нами.

Чтоб с нами сократить общение,

Лифтер летел, от возмущения

Минуя цифры с этажами.

Обычно шумен, но не весел,

Был вестибюль окутан дымом

И ждал кого-то в сотнях кресел,

Не замечая шедших мимо.

Обычно.

Но на этот раз

Весь вестибюль глазел на нас.

Глазел на нас, вывертывая головы,

Глазел, сигар до рта не дотащив,

Глазел, как вдруг на улице на голого,

Как на возникший перед носом взрыв.

Мы двое были белы цветом кожи,

А женщина была черна,

И все же с нами цветом схожа

Среди всех них

была одна она.

Мы шли втроем навстречу глаз свинцу,

Шли взявшись под руки, через расстрел их,

Шли трое красных

через сотни белых,

Шли как пощечина по их лицу.

Я шкурой знал, когда сквозь строй прошел там,

Знал кожей сжатых кулаков своих:

Мир неделим на черных, смуглых, желтых,

А лишь на красных - нас,

и белых - их.

На белых - тех, что, если приглядеться,

Их вид на всех материках знаком,

На белых - тех, как мы их помним с детства,

В том самом смысле. Больше ни в каком.

На белых - тех, что в Африке ль, в Европе

Мы, красные, в пороховом дыму

В последний раз прорвем на Перекопе

И сбросим в море с берега в Крыму!

1948

Куда ни глянешь - без призора...

Куда ни глянешь - без призора,

Чуть от дороги шаг ступи,

Солончаковые озера

Как полотно лежат в степи,

В степной жаре, как будто рядом,

Их набеленные холсты.

Но ты, семь раз отмерив взглядом,

Отрежешь лишних две версты.

Пока до них дойдешь усталый

И там, где ждал глотка воды,

Найдешь соленые кристаллы,

Волн затвердевшие ряды.

Но рядом будет так похоже,

Что там глубокая вода...

Тебе придется лезть из кожи,

Чтоб как-нибудь попасть туда.

Ты час пройдешь и два и разве

Под вечер, вымокший и злой,

В конце концов найдешь над грязью

Воды в два пальца светлый слой.

Кто раз пошел - себя жестоко

Лишил покоя на земле,

Где все так близко и далеко,

Почти как в нашем ремесле.

1939

Кукла

Мы сняли куклу со штабной машины.

Спасая жизнь, ссылаясь на войну,

Три офицера - храбрые мужчины -

Ее в машине бросили одну.

Привязанная ниточкой за шею,

Она, бежать отчаявшись давно,

Смотрела на разбитые траншеи,

Дрожа в своем холодном кимоно.

Земли и бревен взорванные глыбы;

Кто не был мертв, тот был у нас в плену.

В тот день они и женщину могли бы,

Как эту куклу, бросить здесь одну...

Когда я вспоминаю пораженье,

Всю горечь их отчаянья и страх,

Я вижу не воронки в три сажени,

Не трупы на дымящихся кострах, -

Я вижу глаз ее косые щелки,

Пучок волос, затянутый узлом,

Я вижу куклу, на крученом шелке

Висящую за выбитым стеклом.

1939

Ледовое побоище

ГЛАВА ПЕРВАЯ 1918 год

Всю ночь гремела канонада.

Был Псков обложен с трех сторон.

Красногвардейские отряды

С трудом пробились на перрон.

И следом во мгновенье ока

Со свистом ворвались сюда

Германцами до самых окон

Напичканные поезда.

Без всякой видимой причины

Один состав взлетел к чертям.

Сто три немецких нижних чина,

Три офицера были там.

На рельсах стыли лужи крови,

Остатки мяса и костей.

Так неприветливо во Пскове

Незваных встретили гостей!

В домах скрывались, свет гасили,

Был город темен и колюч.

У нас врагу не подносили

На золоченом блюде ключ.

Для устрашенья населенья

Был собран на Сенной парад.

Держа свирепое равненье,

Солдаты шли за рядом ряд.

Безмолвны и длинны, как рыбы,

Поставленные на хвосты;

Сам Леопольд Баварский прибыл

Раздать Железные кресты.

Германцы были в прочных касках,

Пронумерованных внутри

И сверху выкрашенных краской

Концерна «Фарбен Индустри».

А население молчало,

Смотрел в молчанье каждый дом.

Так на врагов глядят сначала,

Чтоб взять за глотку их потом.

Нашлась на целый город только

Пятерка сукиных детей,

С подобострастьем, с чувством, с толком

Встречавших «дорогих» гостей.

Пять городских землевладельцев,

Решив урвать себе кусок,

Сочли за выгодное дельце

Состряпать немцам адресок.

Они покорнейше просили:

Чтоб им именья возвратить,

Должны германцы пол-России

В ближайший месяц отхватить.

Один из них в особом мненье

Просил Сибири не забыть,

Он в тех краях имел именье

И не хотел внакладе быть.

На старой, выцветшей открытке

Запечатлелся тот момент:

Дворянчик, сухонький и жидкий,

Читает немцам документ.

Его козлиная бородка

(Но он теперь бородку сбрил!),

Его повадка и походка

(Но он походку изменил!),

Его шикарная визитка

(Но он давно визитку снял!) -

Его б теперь по той открытке

И сам фотограф не узнал.

Но если он не сдох и бродит

Вблизи границы по лесам,

Таких, как он, везде находят

По волчьим выцветшим глазам.

Он их не скроет кепкой мятой,

Он их не спрячет под очки,

Как на открытке, воровато

Глядят знакомые зрачки.

А немец, с ним заснятый рядом,

В гестапо где-нибудь сидит

И двадцать лет все тем же взглядом

На землю русскую глядит.

ГЛАВА ВТОРАЯ 1240 - 1242 годы

...перевЪть держаче съ НЪмци Пльсковичи

и подъвели ихъ Твердило Иванковичь

съ инЪми, и самъ поча владЪти Пльсковымъ

съ НЪмци, воюя села Новгородьская.

Новгородская Первая Летопись

Два дня, как Псков потерян нами,

И видно на сто вёрст окрест -

Над башней орденское знамя:

На белом поле чёрный крест.

В больших посадничьих палатах,

С кривой усмешкой на устах,

Сидит ливонец в чёрных латах

С крестами в десяти местах.

Сидит надменно, как на пире,

Поставив чёрный шлем в ногах

И по-хозяйски растопыря

Ступни в железных башмаках.

Ему легко далась победа,

Был мор, и глад, и недород.

На Новгород напали шведы,

Татары были у ворот.

Князёк нашёлся захудалый,

Из Пскова к немцам прибежав,

Он город на словах отдал им,

За это стол и кров стяжав.

Когда Изборск был взят измором

И самый Псков сожжён на треть,

Нашлись изменники, которым

Не дало вече руки греть.

Былого лишены почёта,

Они, чтоб власть себе вернуть,

Не то что немцам - даже черту

Могли ворота распахнуть...

Ливонец смотрит вниз, на вече,

На чёрный плавающий дым.

Твердило - вор и переветчик -

Уселся в креслах рядом с ним.

Он был и в Риге, и в Вендене,

Ему везде кредит открыт,

Он, ластясь к немцу, об измене

С ним по-немецки говорит.

Он и друзья его просили

И просят вновь: собравши рать,

Должны ливонцы пол-России

В ближайший месяц отобрать.

Но рыжий немец смотрит мимо,

Туда, где, свесившись с зубцов,

Скрипят веревками под ними

Пять посиневших мертвецов.

Вчера, под мокрый вой метели,

В глухом проулке псковичи

На трёх ливонцев налетели,

Не дав им выхватить мечи.

Но через час уже подмога

Вдоль узких уличек псковских

Прошла кровавою дорогой,

Топча убитых и живых.

Один кузнец, Онцыфор-Туча,

Пробился к городской стене

И вниз рванулся прямо с кручи

На рыцарском чужом коне.

За ним гнались, но не догнали,

С огнём по городу прошли,

Кого копьём не доконали,

Того верёвкой извели.

Они висят. Под ними берег,

Над ними низкая луна,

Немецкий комтур Герман Деринг

Следит за ними из окна.

Он очень рад, что милосердный

Любезный рыцарский господь

Помог повесить дерзких смердов,

Поднявших руку на господ.

Они повешены надежно,

Он опечален только тем,

Что целый город невозможно

Развесить вдоль дубовых стен.

Но он приложит все усилья,

Недаром древний есть закон:

Где рыцаря на пядь впустили,

Там всю версту отхватит он.

Недаром, гордо выгнув выи,

Кривые закрутив усы,

Псковские топчут мостовые

Его христианнейшие псы.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

...а инiи Пльсковичи вбЪжаша въ Новъ

городъ съ женами и съ дЪтьми...

Новгородская Первая Летопись

Уйдя от немцев сажен на сто,

Онцыфор, спешась, прыгнул в лес,

По грязи, по остаткам наста

С конем в овраг глубокий влез.

Он мимо пропустил погоню,

И конь не выдал - не заржал.

Недаром в жесткие ладони

Онцыфор храп его зажал.

Скорее в Новгород приехать!

Без отдыха, любой ценой!

Пусть длинное лесное эхо

Семь суток скачет за спиной!

Еще до первого ночлега

Заметил чей-то синий труп

И под завязшею телегой

Уже распухший конский круп.

Потом телеги шли все чаще,

И люди гнали напролом

Сквозь колкие лесные чащи,

Сквозь голый волчий бурелом.

Бросали дом и скарб и рвались

Из Пскова в Новгород. Всегда

Врагам России доставались

Одни пустые города.

На третий день над перевозом

Он увидал костры, мешки

И сотни сбившихся повозок

У серой вздувшейся реки.

Все ждали здесь, в грязи и стуже,

Чтоб лед с верховий пронесло.

Онцыфор снял с себя оружие,

С коня тяжелое седло.

На мокрый камень опустившись,

Стянул сапог, потом другой

И, широко перекрестившись,

Шагнул в волну босой ногой.

От стужи челюсти стучали,

С конем доплыл до скользких скал.

С другого берега кричали,

Чтоб в Новгород скорей скакал.

От холода себя не помня,

Он толком слов не расслыхал,

Но в знак того, что все исполнит,

Промокшей шапкой помахал.

Сквозь дождь и град, не обсыхая,

Онцыфор весь остаток дня

Гнал в Новгород, не отдыхая,

От пены белого коня.

Под вечер на глухом проселке

Среди затоптанной земли

На конский след напали волки

И с воем по следу пошли.

Но конь не выдал, слава богу,

Скакал сквозь лес всю ночь, пока

Не рухнул утром на дорогу,

Об землю грохнув седока.

Хозяин высвободил ногу,

Дорогу чертову кляня,

Зачем-то пальцами потрогал

Стеклянный, мокрый глаз коня.

Была немецкая коняга,

А послужила хорошо...

И запинающимся шагом

Онцыфор в Новгород пошел.

Да будь хоть перебиты ноги,

В дожде, грязи и темноте

Он две, он три б таких дороги

Прополз молчком на животе.

Был час обеденный. Суббота.

Конец торговле наступал,

Когда сквозь Спасские ворота

Онцыфор в Новгород попал.

Крича налево и направо,

Что псам ливонским отдан Псков,

Он брел, шатаясь, между лавок,

Навесов, кузниц и лотков.

И, наспех руки вытирая,

В подполья пряча сундуки,

В лари товары запирая,

На лавки вешая замки,

Вдоль всех рядов, толпой широкой,

На вече двинулись купцы,

Меньшие люди, хлебопеки,

Суконщики и кузнецы.

Вслед за посадником степенным,

Под мышки подхватив с земли,

На возвышенье по ступеням

Онцыфора приволокли.

И, приподнявшись через силу,

Окинув взглядом все кругом,

Он закричал, стуча в перила

Костлявым черным кулаком:

«Был Псков - и нету больше Пскова,

Пора кольчуги надевать,

Не то и вам придется скоро

Сапог немецкий целовать!»

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

На волость на Новгородскую въ то

врЪмя найдоше Литва, НЪмци, Чюдь и

поймаша по Луге кони вси и скотъ, не на

чемъ и орати по селамъ...

Летопись Первая Софийская

...послаши Новгородцы Спиридона Владыку

по Князя Александра Ярославлича.

Летопись Авраамки

Ливонцы в глубь Руси прорвались,

Дошли до Луги, Тесов пал.

Под самый Новгород, бахвалясь,

Ливонский мейстер подступал.

Пергамент подмахнув готовый,

Подвесив круглую печать,

Сам папа их поход крестовый

Благословил скорей начать.

Вели войну в ливонском духе:

Забрали все, что можно брать;

Детишки мрут от голодухи,

По селам не на чем орать.

Враг у ворот, а князь в отъезде,

Который месяц шел к концу,

Как он со всей дружиной вместе

В Переяславль ушел к отцу.

На то нашлась своя причина:

Князь Александр был мил, пока

Громила шведа и немчина

Его тяжелая рука.

Но, в Новгород придя с победой,

Он хвост боярам прищемил

И сразу стал не лучше шведа

Для них - не прошен и не мил.

Бояре верх на вече взяли,

Заткнув меньшому люду рот,

Дорогу князю показали

И проводили до ворот.

Теперь, когда с ливонской сворой

Пришлось жестоко враждовать,

Пошли на вече ссоры, споры:

Обратно звать или не звать.

Бояр с владыкою послали,

Но, кроме этих матерых,

Меньшими выбрали послами

Похудородней пятерых.

Чтоб князь верней пришел обратно,

Чтоб он покладистее был,

Послали тех людишек ратных,

С которыми он шведа бил.

Он помнил их - они на вече

Боярам всем наперекор

За князя поднимали речи

И с топорами лезли в спор.

Послали их, а к ним в придачу,

Чтоб вышли просьбы горячей,

Послали, выбрав наудачу,

Двоих спасенных псковичей.

Онцыфор ехал вместе с ними;

К Переяславлю десять дней

Пришлось дорогами лесными

Хлестать заморенных коней.

Уж третий день, как все посольство

Ответа ждет, баклуши бьет

И, проклиная хлебосольство,

В гостях у князя ест и пьет.

И, громыхая сапогами,

Уж третий день посольский дом

Большими меряет шагами

Архиепископ Спиридон.

Возок сломался - не помеха,

За пояс рясу подоткнув,

Он треть пути верхом проехал,

Ни разу не передохнув.

Он был попом военной складки,

Семь лет в ушкуйниках ходил

И новгородские порядки

До самой Вятки наводил.

Ему, вскормленному войною,

И нынче было б нипочем

И заменить стихарь бронею

И посох пастырский - мечом.

Три дня терпел он униженья,

Поклоны бил, дары носил,

Три дня, как снова на княженье

Он князя в Новгород просил;

Князь не торопится с ответом -

То водит за нос, то молчит...

Епископ ходит до рассвета

И об пол посохом стучит.

С рассветом встав, Онцыфор рядом

С другим приезжим псковичом

Прошел разок Торговым рядом,

Расспрашивая, что почем.

Товар пощупал по прилавкам,

Послушал колокольный гуд,

Сказал купцам переяславским,

Что против Пскова город худ.

Пошли назад. У поворота

В одной из башен крепостных,

Скрипя, раздвинулись ворота,

И князь проехал через них.

На скрип запора повернувшись,

Увидев княжеский шелом,

Два псковича, перемигнувшись,

Ему ударили челом.

Он задержался, поневоле

Их грудью конскою тесня.

«Бояре вас прислали, что ли?

Хотят разжалобить меня?»

Был жилист князь и тверд как камень,

Но не широк и ростом мал,

Не верилось, что он руками

Подковы конские ломал.

Лицом в отцовскую породу,

Он от всего отдельно нес

Большой суровый подбородок

И крючковатый жесткий нос.

Сидел, нахохлившись, высоко

В огромном боевом седле,

Как маленький и сильный сокол,

Сложивший крылья, на скале.

Не отзываясь, глядя прямо

В насечку княжеской брони,

Онцыфор повторял упрямо:

«От немцев нас оборони!»

Князь усмехнулся и внезапно,

Коня хлестнувши ремешком,

Поворотил его на запад

И погрозился кулаком.

Потом спросил сердито, быстро:

Как немцы вооружены,

Кого назначили в магистры

И крепко ль с Данией дружны.

И по глазам его колючим,

И по тому, как злился он,

Онцыфор понял - немцам лучше,

Не ждя его, убраться вон.

Онцыфор поднял к небу руку

В ожогах, в шрамах, в желваках

И закричал на всю округу,

Чтоб слышал бог на облаках:

«Пусть черт возьмет меня в геенну,

Пусть разразит на месте гром,

Когда я на псковскую стену

Не влезу первый с топором.

Коль не помру до той минуты,

Авось увидишь, князь, меня!»

Князь повернул на месте круто

И молча прочь погнал коня.

Был князь злопамятен. Изгнанья

Он новгородцам не простил,

Весь город плачем и стенаньем

Его б назад не возвратил.

Обиды не были забыты,

Он мог бы прочь прогнать посла,

Но, покрывая все обиды,

К пришельцам ненависть росла.

Острей, чем все, давно он слышал,

Как в гости к нам они ползут,

Неутомимее, чем мыши,

Границу русскую грызут.

Они влезают к нам под кровлю,

За каждым прячутся кустом,

Где не с мечами - там с торговлей,

Где не с торговлей - там с крестом.

Они ползут. И глуп тот будет,

Кто слишком поздно вынет меч,

Кто из-за ссор своих забудет

Чуму ливонскую пресечь.

Князь клялся раз и вновь клянется:

Руси ливонцам не видать.

Он даже в Новгород вернется,

Чтоб им под зад коленкой дать.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Онъ же вскорЪ градъ Псковъ изгна и

НЪмець изсеЪче, а инехъ повяза и градъ

освободи отъ безбожныхъ НЪмець...

Псковская Вторая Летопись

Князь первым делом взял Копорье,

Немецкий городок сломал,

Немецких кнехтов в Приозерье

Кого убил, кого поймал.

Созвав войска, собрав обозы,

Дождавшись суздальских полков,

Зимой, в трескучие морозы

Он обложил внезапно Псков.

Зажат Великой и Псковою,

Дубовой обведен стеной,

Псков поднимался головою

Над всей окрестной стороной.

А над высокими стенами,

Отрезав в город вход и въезд,

Торчало орденское знамя -

На белом поле черный крест.

Построясь клином журавлиным,

Из-за окрестного леска

К полудню в псковскую долину

Ворвались русские войска.

Сам князь, накинув кожух новый

Поверх железной чешуи,

Скакал прямым путем ко Пскову,

Опередив полки свои.

Шли псковичи и ладожане,

Шли ижоряне, емь и весь,

Шли хлопы, смерды, горожане -

Здесь Новгород собрался весь.

На время отложив аршины,

Шли житьи люди и купцы,

Из них собрали по дружине

Все новгородские Концы.

Неслись, показывая удаль,

Дружины на конях своих;

Переяславль, Владимир, Суздаль

Прислали на подмогу их.

Повеселевший перед боем,

Седобородый старый волк,

Архиепископ за собою

Вел конный свой владычный полк.

В подушках прыгая седельных,

Вцепясь с отвычки в повода,

Бояре ехали отдельно,

За каждым челядь в два ряда.

Всех, даже самых старых, жирных,

Давно ушедших на покой,

Сам князь из вотчин их обширных

Железной выудил рукой.

Из них любой когда-то бился,

Ходил за Новгород в поход,

Да конь издох, поход забылся,

И меч ржавел который год.

Но князь их всех лишил покоя -

Чем на печи околевать,

Не лучше ль под стеной псковскою

Во чистом поле воевать?

Уже давно бояре стали

Нелюбы князю. Их мечам,

Доспехам их из грузной стали,

Их несговорчивым речам

Предпочитал людишек ратных

В простой кольчуге с топором -

Он испытал их многократно

И поминал всегда добром!

Во всю дорогу он, со злости

Со всеми наравне гоня,

Не дал погреть боярам кости,

Ни снять броню, ни слезть с коня.

.....................................................

Всходило солнце. Стало видно -

Щиты немецкие горят.

Ливонцы на стенах обидно

По-басурмански говорят.

Князь в боевом седле пригнулся,

Коня застывшего рванул,

К дружине с лету повернулся

И плеткой в воздухе махнул.

На башнях зная каждый выступ,

Зацепки, щелки и сучки,

В молчанье первыми на приступ

Псковские ринулись полки.

Князь увидал, как бородатый

Залезть на башню норовил

Пскович, с которым он когда-то

В Переяславле говорил.

Онцыфор полз все выше, выше,

Рукою доставал карниз,

С трудом вскарабкался на крышу

И вражье знамя сдернул вниз.

В клочки полотнище порвавши,

Он отшвырнул их далеко

И, на ладони поплевавши,

Из крыши выдернул древко.

Был Псков отбит. У стен повсюду

Валялись мертвые тела.

И кровь со стуком, как в посуду,

По бревнам на землю текла,

А на стене, взывая к мести,

Все так же свесившись с зубцов,

Качались в ряд на старом месте

Пять полусгнивших мертвецов.

Они в бою с незваным гостем

Здесь положили свой живот,

И снег и дождь сечет их кости,

И гложет червь, и ворон рвет.

Схороним их в земных потемках

И клятву вечную дадим -

Ливонским псам и их потомкам

Ни пяди мы не отдадим!

Был Псков опустошен пожаром,

В дома завален снегом вход -

Христовы рыцари недаром

Тут похозяйничали год.

Князь Александр расположился

В той горнице, где комтур жил.

Как видно, комтур тут обжился -

Валялась плеть из бычьих жил,

В печи поленья дотлевали,

Забытый пес дремал в тепле

И недопитые стояли

Два фряжских кубка на столе.

Сам комтур словно канул в воду

Метель закрыла все путы.

В такую чертову погоду

Ему далеко не уйти.

Под топорами боевыми

Все остальные полегли.

Всего троих сгребли живыми

И к Александру привели.

Они вели себя надменно,

Вполне уверены, что князь

Их всех отпустит непременно,

На выкуп орденский польстясь.

Один из них, отставив ногу,

Губами гордо пожевал,

Спросил по-русски князя: много ль

Тот взять за них бы пожелал?

Князь непритворно удивился:

Ливонцев сызмальства любя,

Он сам скорей бы удавился,

Чем отпустил их от себя.

А чтоб им жить, на Псков любуясь,

Чтоб сверху город был видней,

Пусть башню выберут любую,

И он повесит их на ней.

Наутро, чуть еще светало,

Князь приказал трубить в рога:

Дружинам русским не пристало,

На печке сидя, ждать врага.

Скорей! Не дав ему очнуться,

Не давши раны зализать,

Через границу дотянуться,

В берлоге зверя наказать.

Был воздух полон храпом конским,

Железным звяканьем удил.

На запад, к рубежам ливонским,

Князь ополчение водил.

И, проходя под псковской башней,

Войска видали в вышине,

Как три властителя вчерашних

Висели молча на стене.

Они глядели вниз на ели,

На сотни верст чужой земли,

На все, чем овладеть хотели,

Но, к их досаде, не смогли.

..........................................................

Коням в бока вгоняя шпоры,

Скакали прочь под гром подков

Ливонец и князек, который

Им на словах запродал Псков.

Два друга в Ригу за подмогой

Спешили по глухим лесам

И мрачно грызлись всю дорогу,

Как подобает грызться псам.

Сжимая в ярости поводья,

Князька ливонец укорял:

«Где Псков? Где псковские угодья,

Что на словах ты покорял?

Зачем ты клялся нам напрасно,

Что плохи русские войска?..»

И кулаком, от стужи красным,

Он тряс под носом у князька.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

...и бысть сЪча ту велика НЪмцевъ и

Чюди...

Новгородская Первая Летопись

На голубом и мокроватом

Чудском потрескивавшем льду

В шесть тыщ семьсот пятидесятом

От сотворения году,

В субботу, пятого апреля,

Сырой рассветною порой

Передовые рассмотрели

Идущих немцев темный строй.

На шапках - перья птиц веселых,

На шлемах - конские хвосты.

Над ними на древках тяжелых

Качались черные кресты.

Оруженосцы сзади гордо

Везли фамильные щиты,

На них гербов медвежьи морды,

Оружье, башни и цветы.

Все было дьявольски красиво,

Как будто эти господа,

Уже сломивши нашу силу,

Гулять отправились сюда.

Ну что ж, сведем полки с полками,

Довольно с нас посольств, измен,

Ошую нас Вороний Камень

И одесную нас Узмень.

Под нами лед, над нами небо,

За нами наши города,

Ни леса, ни земли, ни хлеба

Не взять вам больше никогда.

Всю ночь, треща смолой, горели

За нами красные костры.

Мы перед боем руки грели,

Чтоб не скользили топоры.

Углом вперед, от всех особо,

Одеты в шубы, в армяки,

Стояли темные от злобы

Псковские пешие полки.

Их немцы доняли железом,

Угнали их детей и жен,

Их двор пограблен, скот порезан,

Посев потоптан, дом сожжен.

Их князь поставил в середину,

Чтоб первый приняли напор, -

Надежен в черную годину

Мужицкий кованый топор!

Князь перед русскими полками

Коня с разлета повернул,

Закованными в сталь руками

Под облака сердито ткнул.

«Пусть с немцами нас бог рассудит

Без проволочек тут, на льду,

При нас мечи, и, будь что будет,

Поможем божьему суду!»

Князь поскакал к прибрежным скалам,

На них вскарабкавшись с трудом,

Высокий выступ отыскал он,

Откуда видно все кругом.

И оглянулся. Где-то сзади,

Среди деревьев и камней,

Его полки стоят в засаде,

Держа на привязи коней.

А впереди, по звонким льдинам

Гремя тяжелой чешуей,

Ливонцы едут грозным клином -

Свиной железной головой.

Был первый натиск немцев страшен.

В пехоту русскую углом

Двумя рядами конных башен

Они врубились напролом.

Как в бурю гневные барашки,

Среди немецких шишаков

Мелькали белые рубашки,

Бараньи шапки мужиков.

В рубахах стираных нательных,

Тулупы на землю швырнув,

Они бросались в бой смертельный,

Широко ворот распахнув.

Так легче бить врага с размаху,

А коли надо умирать,

Так лучше чистую рубаху

Своею кровью замарать.

Они с открытыми глазами

На немцев голой грудью шли,

До кости пальцы разрезая,

Склоняли копья до земли.

И там, где копья пригибались,

Они в отчаянной резне

Сквозь строй немецкий прорубались

Плечом к плечу, спиной к спине.

Онцыфор в глубь рядов пробился,

С помятой шеей и ребром,

Вертясь и прыгая, рубился

Большим тяжелым топором.

Семь раз топор его поднялся,

Семь раз коробилась броня,

Семь раз ливонец наклонялся

И с лязгом рушился с коня.

С восьмым, последним по зароку,

Онцыфор стал лицом к лицу,

Когда его девятый сбоку

Мечом ударил по крестцу.

Онцыфор молча обернулся,

С трудом собрал остаток сил,

На немца рыжего рванулся

И топором его скосил.

Они свалились наземь рядом

И долго дрались в толкотне.

Онцыфор помутневшим взглядом

Заметил щель в его броне.

С ладони кожу обдирая,

Пролез он всею пятерней

Туда, где шлем немецкий краем

Неплотно сцеплен был с броней.

И, при последнем издыханье.

Он в пальцах, жестких и худых,

Смертельно стиснул на прощанье

Мясистый рыцарский кадык.

Уже смешались люди, кони,

Мечи, секиры, топоры,

А князь по-прежнему спокойно

Следил за битвою с горы.

Лицо замерзло, как нарочно,

Он шлем к уздечке пристегнул

И шапку с волчьей оторочкой

На лоб и уши натянул.

Его дружинники скучали,

Топтались кони, тлел костер.

Бояре старые ворчали:

«Иль меч у князя не остер?

Не так дрались отцы и деды

За свой удел, за город свой.

Бросались в бой, ища победы,

Рискуя княжьей головой!»

Князь молча слушал разговоры,

Насупясь на коне сидел;

Сегодня он спасал не город,

Не вотчину, не свой удел.

Сегодня силой всенародной

Он путь ливонцам закрывал,

И тот, кто рисковал сегодня, -

Тот всею Русью рисковал.

Пускай бояре брешут дружно -

Он видел все, он твердо знал,

Когда полкам засадным нужно

Подать условленный сигнал.

И, только выждав, чтоб ливонцы,

Смешав ряды, втянулись в бой,

Он, полыхнув мечом на солнце.

Повел дружину за собой.

Подняв мечи из русской стали,

Нагнув копейные древки,

Из леса с криком вылетали

Новогородские полки.

По льду летели с лязгом, с громом,

К мохнатым гривам наклонясь;

И первым на коне огромном

В немецкий строй врубился князь.

И, отступая перед князем,

Бросая копья и щиты,

С коней валились немцы наземь,

Воздев железные персты.

Гнедые кони горячились,

Из-под копыт вздымали прах,

Тела по снегу волочились,

Завязнув в узких стременах.

Стоял суровый беспорядок

Железа, крови и воды.

На месте рыцарских отрядов

Легли кровавые следы.

Одни лежали, захлебнувшись

В кровавой ледяной воде,

Другие мчались прочь, пригнувшись,

Трусливо шпоря лошадей.

Под ними лошади тонули,

Под ними дыбом лед вставал,

Их стремена на дно тянули,

Им панцирь выплыть не давал.

Брело под взглядами косыми

Немало пойманных господ,

Впервые пятками босыми

Прилежно шлепая об лед.

И князь, едва остыв от свалки,

Из-под руки уже следил,

Как беглецов остаток жалкий

К ливонским землям уходил.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ 1918 год

Не затихала канонада.

Был город полуокружен,

Красноармейские отряды

В него ломились с трех сторон.

Германцы, бросив оборону,

Покрытые промозглой тьмой,

Поспешно метили вагоны:

«Нах Дейтчлянд» - стало быть, домой!

Скорей! Не солоно хлебнувши,

В грязи, в пыли, к вокзалу шли

Из той земли, где год минувший

Они бесплодно провели.

А впрочем, уж не столь бесплодно

Все, что успели и смогли,

Они из Пскова благородно

В свой фатерлянд перевезли.

Тянули скопом, без разбора,

Листы железа с крыш псковских,

Комплект физических приборов

Из двух гимназий городских.

Со склада - лесоматерьялы,

Из элеватора - зерно,

Из госпиталя - одеяла,

С завода - хлебное вино.

Окончив все труды дневные,

Под вечер выходил отряд

И ручки медные дверные

Снимал со всех дверей подряд.

Сейчас - уже при отступленье -

Герр лейтенант с большим трудом

Смог удержаться от стремленья

Еще обшарить каждый дом.

Он с горечью, как кот на сало,

Смотрел на дверь, где, как назло,

Щеколда медная сияла,

Начищенная, как стекло.

Они уж больше не грозились

Взять Петроград. Наоборот,

С большой поспешностью грузились

И отбывали от ворот.

Гудки последних эшелонов,

Ряды погашенных окон,

И на последнем из вагонов

Последний путевой огонь.

Что ж, добрый путь! Пускай расскажут,

Как прелести чужой земли

Столь приглянулись им, что даже

Иные спать в нее легли!

На кладбище псковском осталась

Большая серая скала,

Она широко распласталась

Под сенью прусского орла.

И по ранжиру, с чувством меры,

Вокруг нее погребены

Отдельно унтер-офицеры,

Отдельно нижние чины.

Мне жаль солдат. Они служили,

Дрались, не зная за кого,

Бесславно головы сложили

Вдали от Рейна своего.

Мне жаль солдат. Но раз ты прибыл

Чужой порядок насаждать -

Ты стал врагом. И кто бы ни был -

Пощады ты не вправе ждать.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ 1937 год

Сейчас, когда за школьной партой

«Майн Кампф» зубрят ученики

И наци пальцами по картам

Россию делят на куски,

Мы им напомним по порядку -

Сначала грозный день, когда

Семь верст ливонцы без оглядки

Бежали прочь с Чудского льда.

Потом напомним день паденья

Последних орденских знамен,

Когда отдавший все владенья

Был Русью Орден упразднен.

Напомним памятную дату,

Когда Берлин дрожмя дрожал,

Когда от русского солдата

Великий Фридрих вспять бежал.

Напомним им по старым картам

Места, где смерть свою нашли

Пруссаки, вместе с Бонапартом

Искавшие чужой земли.

Напомним, чтоб не забывали,

Как на ноябрьском холоду

Мы прочь штыками выбивали

Их в восемнадцатом году.

За годом год перелистаем.

Не раз, не два за семь веков,

Оружьем новеньким блистая,

К нам шли ряды чужих полков.

Но, прошлый опыт повторяя,

Они бежали с русских нив,

Оружье на пути теряя

И мертвецов не схоронив.

В своих музеях мы скопили

За много битв, за семь веков

Ряды покрытых старой пылью

Чужих штандартов и значков.

Как мы уже тогда их били,

Пусть вспомнят эти господа,

А мы сейчас сильней, чем были.

И будет грозен час, когда,

Не забывая, не прощая,

Одним движением вперед,

Свою отчизну защищая,

Пойдет разгневанный народ.

Когда-нибудь, сойдясь с друзьями,

Мы вспомним через много лет,

Что в землю врезан был краями

Жестокий гусеничный след,

Что мял хлеба сапог солдата,

Что нам навстречу шла война,

Что к западу от нас когда-то

Была фашистская страна.

Настанет день, когда свободу

Завоевавшему в бою,

Фашизм стряхнувшему народу

Мы руку подадим свою.

В тот день под радостные клики

Мы будем славить всей страной

Освобожденный и великий

Народ Германии родной.

Мы верим в это, так и будет,

Не нынче-завтра грохнет бой,

Не нынче-завтра нас разбудит

Горнист военною трубой.

«И если гром великий грянет

Над сворой псов и палачей,

Для нас все так же солнце станет

Сиять огнем своих лучей».

1937

Летаргия

В детстве быль мне бабка рассказала

Об ожившей девушке в гробу,

Как она металась и рыдала,

Проклиная страшную судьбу,

Как, услышав неземные звуки,

Сняв с усопшей тяжкий гнет земли,

Выраженье небывалой муки

Люди на лице ее прочли.

И в жару, подняв глаза сухие,

Мать свою я трепетно просил,

Чтоб меня, спася от летаргии,

Двадцать дней никто не хоронил.

Мы любовь свою сгубили сами,

При смерти она, из ночи в ночь

Просит пересохшими губами

Ей помочь. А чем нам ей помочь?

Завтра отлетит от губ дыханье,

А потом, осенним мокрым днем,

Горсть земли ей бросив на прощанье,

Крест на ней поставим и уйдем.

Ну, а вдруг она, не как другие,

Нас навеки бросить не смогла,

Вдруг ее не смерть, а летаргия

В мертвый мир обманом увела?

Мы уже готовим оправданья,

Суетные круглые слова,

А она еще в жару страданья

Что-то шепчет нам, полужива.

Слушай же ее, пока не поздно,

Слышишь ты, как хочет она жить,

Как нас молит - трепетно и грозно

Двадцать дней ее не хоронить!

1944

Любовь

Случается, в стране чужой

Среди людей сидишь, как свой,

Не важно - ты или другой,

Сидишь до слез им дорогой

За то, что ты - не просто ты, -

Есть люди лучше и умней, -

За то, что есть в тебе черты

Далекой родины твоей!

С тобою люди говорят

Так,

и в глаза твои глядят

Так,

и ответный ловят взгляд

Так -

будто не с тобой сидят

Так -

будто не один до дна

Ты всей душою им открыт,

А будто вся твоя страна

В гостях в их комнате сидит.

И если в домике простом

Последний грош идет ребром,

Чтоб только угостить тебя, -

И будь что будет там потом;

И если среди ночи двух

Своих детей разбудит мать,

Чтобы твое пожатье рук

Потом не раз им вспоминать;

И если с митинга сквозь строй

Фашистской молодой шпаны

Ведут тебя, прикрыв собой,

Три парня, словно три стены, -

Себе не вздумай, не присвой

Всей силы этих чувств людских:

Знай твердо, что виновник их

Не ты - народ великий твой.

В любви к тебе был виноват

И бородатый тот солдат,

Что с пулеметом Зимний брал,

Когда в пеленках ты орал,

И тот селькор, что за колхоз

Пошел бесстрашно под обрез,

И тот, кто строил Днепрогэс,

Когда еще ты в школе рос,

И тот боец в донских степях,

Что пал лицом на дымный снег,

И пленный тот, что в лагерях

Семь наций поднял на побег.

И если выпадает честь

Тебе в чужой стране, вдали,

Принять всю разом, всю, что есть,

Любовь, что люди берегли, -

Быть почтальоном для нее

И то неслыханный почет.

Пусть в сердце малое твое,

Как в сумку, вся она втечет -

Ни капли не присвоив сам, -

Ты человек, а не страна, -

Доставь ее по адресам,

Куда отправлена она!

1954

* * *

Майор привез мальчишку на лафете.

Погибла мать. Сын не простился с ней.

За десять лет на том и этом свете

Ему зачтутся эти десять дней.

Его везли из крепости, из Бреста.

Был исцарапан пулями лафет.

Отцу казалось, что надежней места

Отныне в мире для ребенка нет.

Отец был ранен, и разбита пушка.

Привязанный к щиту, чтоб не упал,

Прижав к груди заснувшую игрушку,

Седой мальчишка на лафете спал.

Мы шли ему навстречу из России.

Проснувшись, он махал войскам рукой...

Ты говоришь, что есть ещё другие,

Что я там был и мне пора домой...

Ты это горе знаешь понаслышке,

А нам оно оборвало сердца.

Кто раз увидел этого мальчишку,

Домой прийти не сможет до конца.

Я должен видеть теми же глазами,

Которыми я плакал там, в пыли,

Как тот мальчишка возвратится с нами

И поцелует горсть своей земли.

За все, чем мы с тобою дорожили,

Призвал нас к бою воинский закон.

Теперь мой дом не там, где прежде жили,

А там, где отнят у мальчишки он.

1941

Мальчик

Когда твоя тяжёлая машина

Пошла к земле, ломаясь и гремя,

И черный столб взбешённого бензина

Поднялся над кабиною стоймя,

Сжимая руль в огне последней вспышки,

Разбитый и притиснутый к земле,

Конечно, ты не думал о мальчишке,

Который жил в Клину или Орле;

Как ты, не знавший головокруженья,

Как ты, он был упрям, драчлив и смел,

И самое прямое отношенье

К тебе, в тот день погибшему, имел.

Пятнадцать лет он медленно и твердо

Лез в небеса, упрямо сжав штурвал,

И все тобой не взятые рекорды

Он дерзкою рукой завоевал.

Когда его тяжелая машина

Перед посадкой встала на дыбы

И, как жестянка, сплющилась кабина,

Задев за телеграфные столбы,

Сжимая руль в огне последней вспышки,

Придавленный к обугленной траве,

Он тоже не подумал о мальчишке,

Который рос в Чите или в Москве...

Когда уже известно, что в газетах

Назавтра будет чёрная кайма,

Мне хочется, поднявшись до рассвета,

Врываться в незнакомые дома,

Искать ту неизвестную квартиру,

Где спит, уже витая в облатках,

Мальчишка - рыжий маленький задира,

Весь в ссадинах, веснушках, синяках.

1939

Матери Бориса Горбатова

Даже не поверилось сначала:

Моряки, одесские ребята,

Стоя у Хайфонского причала,

Красят теплоход «Борис Горбатов».

Я давно не виделся

с Борисом.

Говорят: здоров, всей грудью дышит,

Ходит быстро. Жалко только - писем

Нам, своим товарищам, не пишет.

У него хорошая работа,

Он всегда любил ее такую,

Только перебрался из пехоты

На другую службу, на морскую.

Мама, сын Ваш ходит где-то в море

Что Вы живы, может быть, не зная,

Мама, сядьте, напишите Боре,

Пусть в ответ хотя бы просигналит.

Ну, а если сам Вас не услышит,

Где-нибудь с короткого привала

Капитан Вам за него напишет,

Так оно и на войне бывало...

1962

Механик

Я знаю, что книгами и речами

Пилота прославят и без меня.

Я лучше скажу о том, кто ночами

С ним рядом просиживал у огня,

Кто вместе с пилотом пил спирт и воду,

Кто с ним пополам по Москве скучал,

Кто в самую дьявольскую погоду

Сто раз провожал его и встречал.

Я помню, как мы друзей провожали

Куда-нибудь в летние отпуска;

Как были щедры мы, как долго держали

Их руки в своих до второго звонка.

Но как прощаться, когда по тревоге

Машина уходит в небо винтом?

И, руки раскинув, расставив ноги,

В степи остаешься стоять крестом.

Полнеба окинув усталым взглядом,

Ты молча ложишься лицом в траву;

Тут все наизусть, тут давно не надо

Смотреть в надоевшую синеву.

Ты знаешь по опыту и по слуху:

Сейчас за грядой песчаных горбов

С ударами, еле слышными уху,

Обрушилось десять черных столбов.

Чья мать потеряет сегодня сына?

Чей друг заночует в палатке один?

С одинаковым дымом горит резина,

Одинаково вспыхивает бензин.

Никогда еще в небе так поздно он не был.

Сквозь палатку зажегся первый огонь.

Ты, как доктор, угрюмо слушаешь небо,

Трубкой к нему приложив ладонь.

Нет, когда мы справлялись об опозданье,

Выходили встречать к «Полярной стреле»,

Нет, мы с вами не знали цены ожиданья -

Ремесла остающихся на земле.

1939

Митинг в Канаде

Я вышел на трибуну, в зал,

Мне зал напоминал войну,

А тишина - ту тишину,

Что обрывает первый залп.

Мы были предупреждены

О том, что первых три ряда

Нас освистать пришли сюда

В знак объявленья нам войны.

Я вышел и увидел их,

Их в трех рядах, их в двух шагах,

Их - злобных, сытых, молодых,

В плащах, со жвачками в зубах,

В карман - рука, зубов оскал,

Подошвы - на ногу нога...

Так вот оно, лицо врага!

А сзади только черный зал,

И я не вижу лиц друзей,

Хотя они, наверно, есть,

Хотя они, наверно, здесь.

Но их ряды - там, где темней,

Наверно там, наверно так,

Но пусть хоть их глаза горят,

Чтоб я их видел, как маяк!

За третьим рядом полный мрак,

В лицо мне курит первый ряд.

Почувствовав почти ожог,

Шагнув, я начинаю речь.

Ее начало - как прыжок

В атаку, чтоб уже не лечь:

- Россия, Сталин, Сталинград! -

Три первые ряда молчат.

Но где-то сзади легкий шум,

И, прежде чем пришло на ум,

Через молчащие ряды,

Вдруг, как обвал, как вал воды,

Как сдвинувшаяся гора,

Навстречу рушится «ура»!

Уж за полночь, и далеко,

А митинг все еще идет,

И зал встает, и зал поет,

И в зале дышится легко.

А первых три ряда молчат,

Молчат, чтоб не было беды,

Молчат, набравши в рот воды,

Молчат - четвертый час подряд!

.................................

Но я конца не рассказал,

А он простой: теперь, когда

Войной грозят нам, я всегда

Припоминаю этот зал.

Зал!

А не первых три ряда.

1948

* * *

Мне хочется назвать тебя женой

За то, что так другие не назвали,

Что в старый дом мой, сломанный войной,

Ты снова гостьей явишься едва ли.

За то, что я желал тебе и зла,

За то, что редко ты меня жалела,

За то, что, просьб не ждя моих, пришла

Ко мне в ту ночь, когда сама хотела.

Мне хочется назвать тебя женой

Не для того, чтоб всем сказать об этом,

Не потому, что ты давно со мной,

По всем досужим сплетням и приметам.

Твоей я не тщеславлюсь красотой,

Ни громким именем, что ты носила,

С меня довольно нежной, тайной, той,

Что в дом ко мне неслышно приходила.

Сравнятся в славе смертью имена,

И красота, как станция, минует,

И, постарев, владелица одна

Себя к своим портретам приревнует.

Мне хочется назвать тебя женой

За то, что бесконечны дни разлуки,

Что слишком многим, кто сейчас со мной,

Должны глаза закрыть чужие руки.

За то, что ты правдивою была,

Любить мне не давала обещанья

И в первый раз, что любишь,– солгала

В последний час солдатского прощанья.

Кем стала ты? Моей или чужой?

Отсюда сердцем мне не дотянуться...

Прости, что я зову тебя женой

По праву тех, кто может не вернуться.

1941

Музыка

1

Я жил над школой музыкальной,

По коридорам, подо мной,

То скрипки плавно и печально,

Как рыбы, плыли под водой,

То, словно утром непогожим

Дождь, ударявший в желоба,

Вопила все одно и то же,

Одно и то же все - труба.

Потом играли на рояле:

До-си! Си-до! Туда-сюда!

Как будто чью-то выбивали

Из тела душу навсегда.

2

Когда изобразить я в пьесе захочу

Тоску, которая, к несчастью, не подвластна

Ни нашему армейскому врачу,

Ни женщине, что нас лечить согласна,

Ни даже той, что вдалеке от нас,

Казалось бы, понять и прилететь могла бы,

Ту самую тоску, что третий день сейчас

Так властно на меня накладывает лапы, -

Моя ремарка будет коротка:

Семь нот эпиграфом поставивши вначале,

Я просто напишу: «Тоска,

Внизу играют на рояле».

3

Три дня живу в пустом немецком доме,

Пишу статью, как будто воз везу,

И нету никого со мною, кроме

Моей тоски да музыки внизу.

Идут дожди. Затишье. Где-то там

Раз в день лениво вспыхнет канонада.

Шофер за мною ходит по пятам:

- Машина не нужна? - Пока не надо.

Шофер скучает тоже. Там, внизу,

Он на рояль накладывает руки

И выжимает каждый день слезу

Одной и той же песенкой - разлуки.

Он предлагал, по дружбе, - перестать:

- Раз грусть берет, так в пол бы постучали...

Но эта песня мне сейчас под стать

Своей жестокой простотой печали.

Уж, видно, так родились мы на свет,

Берет за сердце самое простое.

Для человека - университет

В минуты эти ничего не стоит.

Он слушает расстроенный рояль

И пение попутчика-солдата.

Ему себя до слез, ужасно жаль.

И кажется, что счастлив был когда-то.

И кажется ему, что он умрет,

Что все, как в песне, непременно будет,

И пуля прямо в сердце попадет,

И верная жена его забудет.

Нет, я не попрошу здесь: «Замолчи!»

Здесь власть твоя. Услышь из страшной дали

И там сама тихонько постучи,

Чтоб здесь играть мне песню перестали.

1943

Мурманские дневники

У окружкома на виду

Висела карта. Там на льду

С утра в кочующий кружок

Втыкали маленький флажок.

Гостиница полным-полна.

Портье метались дотемна,

Распределяя номера.

Швейцары с заднего двора

Наверх тянули тюфяки.

За ними на второй этаж,

Стащив замерзшие очки,

Влезал воздушный экипаж.

Пилоты сутки шли впотьмах,

Они давно отвыкли спать,

Им было странно, что в домах

Есть лампа, печка и кровать.

Да, прямо скажем, этот край

Нельзя назвать дорогой в рай.

Здесь жестко спать, здесь трудно жить,

Здесь можно голову сложить.

Здесь, приступив к любым делам,

Мы мир делили пополам:

Врагов встречаешь - уничтожь,

Друзей встречаешь - поделись.

Мы здесь любили и дрались,

Мы здесь страдали. Ну и что ж?

Не на кисельных берегах

Рождалось мужество. Как мы,

Оно в дырявых сапогах

Шло с Печенги до Муксольмы.

У окружкома на виду

Большая карта. Там на льду

С утра в кочующий кружок

Втыкают маленький флажок,

Там, где, мозоля нам глаза,

Легла на глобус бирюза,

На деле там черным-черно,

Там солнца не было давно.

За тыщу верст среди глубин

На льду темнеет бивуак.

Но там, где четверо мужчин

И на древке советский флаг,

Там можно стать к руке рука,

Касаясь спинами древка,

И, как испытанный сигнал,

Запеть «Интернационал».

Пусть будет голос хрипл и груб,

Пускай с растрескавшихся губ

Слетает песня чуть слышна -

Ее и так поймет страна.

Гостиница полным-полна.

Над низкой бухтою туман,

Девятибалльная волна

Ревет у входа в океан.

К Ял-Майнену, оставив порт,

В свирепый шторм ушли суда.

Семисаженная вода

Перелетает через борт.

Бушует норд. Вчера Москва

Послала дирижабль. Ни зги!

По радио сквозь вой пурги

Едва доносятся слова.

Бушует норд. Радист в углу,

Охрипнув, кроет целый мир:

Он разгребает, как золу,

Остывший и пустой эфир.

Где дирижабль? Стряслась беда...

Бушует норд. В двухстах верстах

Был слышен взрыв. Сейчас туда

Отправлен экстренный состав.

За эту ночь еще пришло

Два самолета. Не до сна.

Весь окружком не спит. Светло,

Гостиница полным-полна.

Сегодня в восемь пять утра

Нашли разбившихся. В дугу

Согнулся остов. На снегу

Живые грелись у костра.

Был выполнен солдатский долг,

В гробы положены тела.

Их до ближайшего села

Сопровождает местный полк.

Другим летели помогать -

Погибли сами. Чтоб не лгать -

Удар тяжел. Но на земле

Есть племя храбрых. Говорят,

Что в ту же ночь другой отряд

Ушел на новом корабле.

У окружкома на виду

Большая карта. Там на льду

С утра в кочующий прыжок

Втыкают маленький флажок.

Всю ночь с винтовкой, как всегда,

Вдоль рейда ходит часовой.

Тут ждут ледовые суда

В готовности двухчасовой.

До кромки льда пять дней пути.

Крепчает норд. Еще в порту,

Товарищ, крепче прикрути

Все, что нетвердо на борту,

Поближе к топкам и котлам

Всю ночь механики стоят,

Всю ночь штормит, - быть может, нам

Большие жертвы предстоят.

В больницу привезен пилот.

Он весь - один сплошной ожог.

Лишь от бровей - глаза и рот -

Незабинтованный кружок,

Он говорит с трудом: - Когда

Стряслась с гондолою беда,

Когда в кабине свет погас,

Я стал на ощупь шарить газ,

Меня швырнуло по борту.

Где ручка газа? Кровь во рту.

Об радиатор, об углы,

Об потолки и об полы.

Где ручка? На десятый раз

Я выключил проклятый газ.

Напрасный труд! Сквозь верхний люк

Врывалось пламя. Через щель

Внизу я видел снег и ель.

Тогда, сдирая кожу с рук,

Я вылез вниз. Кругом меня

Свистало зарево огня.

Я в снег зарылся с головой,

Не чувствуя ни рук, ни ног,

Я полз по снегу, чуть живой,

Трясясь от боли, как щенок.

Меня перенесли к костру.

Нас всех живых осталось шесть.

Всем было плохо. Лишь к утру

Мы захотели спать и есть.

Обломки тлели. Тишина.

Лишь изредка в полночный мрак

Взлетал нагретый докрасна

Еще один запасный бак.

Всю ночь нас пробирала дрожь.

Нам было всем как острый нож

Смотреть туда, где на снегу

Тлел остов, выгнутый в дугу.

Забыв на миг свою беду,

Мы представляли, что на льду,

Вот так же сидя, как и мы,

К огню придвинувши пимы,

Четыре наших парня ждут,

Когда им помощь подадут.

Нам холодно. Им холодней:

Они сидят там много дней.

Уже кончается зима.

А где же мы? Вода кругом...

Чтоб не сойти совсем с ума,

Нам надо думать о другом.

Что ж, о другом - так о другом!

Давай о самом дорогом.

Но что ж и мне и всем другим

Казалось самым дорогим?

Вот так же сидя, как и мы,

К огню придвинувши пимы,

Четыре парня молча ждут,

Когда им помощь подадут... -

Ночь. На кровати летчик спит.

Сестра всю ночь над ним сидит.

Он беспокойный, он такой -

Он может встать. Да что покой?

Как может предписать покой

Тот врач, который в свой черед

С утра дрожащею рукой

Газету в ящике берет?

На старой, милой нам земле

Есть много мужества. Оно

Не в холе, воле и тепле,

Не в колыбели рождено.

Лишь мещанин придумать мог

Мир без страстей и без тревог;

Не только к звукам арф и лир

Мы будем приучать детей.

Мир коммунизма - дерзкий мир

Больших желаний и страстей.

Где пограничные столбы,

Там встанут клены и дубы,

Но яростней, чем до сих пор,

Затеют внуки день за днем

Жестокий спор, упрямый спор

С водой, землею и огнем.

Чтоб все стихии нам взнуздать,

Чтоб все оковы расковать,

Придется холодать, страдать,

Быть может, жизнью рисковать.

На талом льду за тыщу верст,

Где снег колюч и ветер черств,

Четыре наших парня ждут,

Когда им помощь подадут.

Есть в звуке твердых их имен,

В чертах тревожной их судьбы

Начало завтрашних времен,

Прообраз будущей борьбы.

Я вижу: где-то вдалеке,

На льду, на утлом островке,

На стратоплане, на Луне,

В опасности, спиной к спине,

Одежду, хлеб и кров деля,

Горсть земляков подмоги ждет.

И вся союзная земля

К своим на выручку идет.

И на флагштоках всех судов

Плывет вперед сквозь снег и мрак,

Сквозь стаи туч, сквозь горы льдов

Земного шара гордый флаг.

1938

Мы не увидимся с тобой...

Мы не увидимся с тобой,

А женщина еще не знала;

Бродя по городу со мной,

Тебя живого вспоминала.

Но чем ей горе облегчить,

Когда солдатскою судьбою

Я сам назавтра, может быть,

Сравняюсь где-нибудь с тобою?

И будет женщине другой -

Все повторяется сначала -

Вернувшийся товарищ мой,

Как я, весь вечер лгать устало.

Печальна участь нас, друзей,

Мы все поймем и не осудим

И все-таки о мертвом ей

Напоминать некстати будем.

Ее спасем не мы, а тот,

Кто руки на плечи положит,

Не зная мертвого, придет

И позабыть его поможет.

1941

Мы оба с тобою из племени...

Мы оба с тобою из племени,

Где если дружить - так дружить,

Где смело прошедшего времени

Не терпят в глаголе «любить».

Так лучше представь меня мертвого,

Такого, чтоб вспомнить добром,

Не осенью сорок четвертого,

А где-нибудь в сорок втором.

Где мужество я обнаруживал,

Где строго, как юноша, жил,

Где, верно, любви я заслуживал

И все-таки не заслужил.

Представь себе Север, метельную

Полярную ночь на снегу,

Представь себе рану смертельную

И то, что я встать не могу;

Представь себе это известие

В то трудное время мое,

Когда еще дальше предместия

Не занял я сердце твое,

Когда за горами, за долами

Жила ты, другого любя,

Когда из огня да и в полымя

Меж нами бросало тебя.

Давай с тобой так и условимся:

Тогдашний - я умер. Бог с ним.

А с нынешним мной - остановимся

И заново поговорим.

1945

* * *

На час запомнив имена,–

Здесь память долгой не бывает,–

Мужчины говорят: «Война...» –

И наспех женщин обнимают.

Спасибо той, что так легко,

Не требуя, чтоб звали милой,

Другую, ту, что далеко,

Им торопливо заменила.

Она возлюбленных чужих

Здесь пожалела, как умела,

В недобрый час согрела их

Теплом неласкового тела.

А им, которым в бой пора

И до любви дожить едва ли,

Всё легче помнить, что вчера

Хоть чьи-то руки обнимали.

Я не сужу их, так и знай.

На час, позволенный войною,

Необходим нехитрый рай

Для тех, кто послабей душою.

Пусть будет всё не так, не то,

Но вспомнить в час последней муки

Пускай чужие, но зато

Вчерашние глаза и руки.

В другое время, может быть,

И я бы прожил час с чужою,

Но в эти дни не изменить

Тебе ни телом, ни душою.

Как раз от горя, от того,

Что вряд ли вновь тебя увижу,

В разлуке сердца своего

Я слабодушьем не унижу.

Случайной лаской не согрет,

До смерти не простясь с тобою,

Я милых губ печальный след

Навек оставлю за собою.

1941

Навеки врублен в память поколений...

Навеки врублен в память поколений

Тот год в крови,

Тот снег

И та страна,

Которой даже мысль была странна -

Что можно перед кем-то - на колени.

Страна, где жил

И где не умер Ленин.

Хоть помним и другие имена,

И в чем - заслуга их,

И в чем - вина.

1971

Над Лаосом

Война не вписана в билеты

На этот рейс Аэрофлота,

Но существует рядом, где-то

В пятнадцати минутах лёта.

И если б выключить турбины,

То мы, летящие по кромке,

Услышали бы, как там мины

Укладываются в воронки.

Да, странные теперь бывают

Международные маршруты:

Здесь нас везут,

там - убивают,

А расстояние - минуты!

Но что всего странней -

как будто

Назло войне, напутав что-то,

Взяв три билета от Калькутты

На этот рейс Аэрофлота,

Одетые чудаковато,

Как дьяконы, длинноволосы,

Американские ребята

Летят над джунглями Лаоса.

Ремни защелкнув привязные,

Летят всю ночь впритык с войною,

Чтоб сжечь на митинге в Ханое

Свои повестки призывные.

Летят, незримо руки стиснув,

От всех отчуждены пока,

Похожи на парашютистов

За полминуты до прыжка...

1962

Над сном монастыря девичьего...

Над сном монастыря девичьего

Все тихо на сто верст окрест.

На высоте полета птичьего

Над крышей порыжелый крест.

Монашки ходят, в домотканое

Одетые, как век назад,

А мне опять, как окаянному,

Спешить куда глаза глядят.

С заиндевевшими шоферами

Мне к ночи где-то надо быть,

Кого-то мучить разговорами,

В землянке с кем-то водку пить.

Как я бы рад, сказать по совести,

Вдруг ни к кому и никогда,

Вдруг, как в старинной скучной повести,

Жить как стоячая вода.

Описывать чужие горести,

Мечтать, глядеть тебе в глаза.

Нельзя, как в дождь на третьей скорости

Нельзя нажать на тормоза.

1945

* * *

Над чёрным носом нашей субмарины

Взошла Венера – странная звезда.

От женских ласк отвыкшие мужчины,

Как женщину, мы ждем её сюда.

Она, как ты, восходит все позднее,

И, нарушая ход небесных тел,

Другие звёзды всходят рядом с нею,

Гораздо ближе, чем бы я хотел.

Они горят трусливо и бесстыже.

Я никогда не буду в их числе,

Пускай они к тебе на небе ближе,

Чем я, тобой забытый на земле.

Я не прощусь с опасностью земною,

Чтоб в мирном небе мёрзнуть, как они,

Стань лучше ты падучею звездою,

Ко мне на землю руки протяни.

На небе любят женщину от скуки

И отпускают с миром, не скорбя...

Ты упадёшь ко мне в земные руки,

Я не звезда. Я удержу тебя.

1941

* * *

Напоминает море – море.

Напоминают горы – горы.

Напоминает горе – горе;

Одно – другое.

Чужого горя не бывает,

Кто это подтвердить боится, –

Наверно, или убивает,

Или готовится в убийцы...

1970

Наш политрук

Я хочу рассказать сегодня

О политруке нашей роты.

Он войну начинал на границе

И погиб, в первый раз, под Смоленском.

В черном небе, когда умирал он,

Не было и проблеска победы.

- В бой за Родину! - крикнул он хрипло.

В бой за Ста... - так смерть обрубила.

Сколько б самой горькой и страшной

С этим именем связанной правды

Мы потом ни брали на плечи,

Это тоже было правдой в то время.

С ней он умер, пошел под пули.

Он второй раз погиб в Сталинграде

В первый день, в первый час прорыва,

Не увидев, как мы фашистам

Начинаем платить по счету.

Умирая, другие люди

Шепчут: «Мама» - и стонут: «Больно».

Он зубами скрипнул: - Обидно! -

Видно, больше всего на свете

Знать хотел он: как будет дальше?

В третий раз он умер под Курском,

Когда мы им хребет ломали.

День был жарким-жарким. А небо -

Синим-синим. На плащ-палатке

Мы в тени сожженного «тигра»

Умирающего положили.

Привалившись к земле щекою,

Он лежал и упрямо слушал

Уходивший на запад голос

Своего последнего боя.

А в четвертый раз умирал он

За днепровскою переправой,

На плацдарме, на пятачке.

Умирал от потери крови.

Он не клял судьбу, не ругался.

Мы его не могли доставить

Через Днепр обратно на левый.

Он был рад, что, по крайней мере,

Умирает на этом, правом,

Хотя Днепр увидел впервые

В это утро, в день своей смерти,

Хотя родом на этот раз он

Был не киевский, не полтавский,

А из дальней Караганды.

У него было длинное имя,

У политрука нашей роты,

За четыре кровавых года

Так война его удлинила,

Что в одну строку не упишешь:

Иванов его было имя,

И Гриценко, и Кондратович,

Акопян, Мурацов, Долидзе,

И опять Иванов, и Лацис,

Тугельбаев, Слуцкий, и снова

Иванов, и опять Гриценко...

На политрука нашей роты

Наградных написали гору.

Раза три-четыре успели

Наградить его перед строем,

Ну, а чаще не успевали

Или в госпиталях вручали.

Две награды отдали семьям,

А одна, - говорят, большая, -

Его так до сих пор и ищет...

Когда умер в четвертый раз он,

Уже видно было победу,

Но война войной оставалась,

И на длинной ее дороге

Еще много раз погибал он.

Восемь раз копали могилы,

Восемь тел его мы зарыли:

Трижды в русскую, в русскую, в русскую,

В украинскую, в украинскую,

И еще один - в белорусскую,

На седьмой раз - в братскую польскую,

На восьмой - в немецкую землю.

На девятый раз он не умер.

Он дошел до Берлина с нами,

С перевязанной головою

На ступеньках рейхстага снялся

С нами вместе, со всею ротой.

И невидимо для незнавших

Восемь политруков стояло

Рядом с ним, с девятым, дошедшим.

Это было так, потому что

Всю дорогу, четыре года,

Они были душою роты,

А душа, говорят, бессмертна!

Не попы, а мы, коммунисты,

Говорим, что она бессмертна,

Если наше смертное тело,

Не страшась, мы сожгли в огне

На Отечественной войне.

Где же наш политрук девятый?

Говорят - секретарь райкома,

Говорят - бригадир в колхозе,

Говорят - дипломат на Кубе,

Говорят - в жилотдел послали,

Чтоб на совесть все, без обмана...

Говорят - в Партийном контроле,

Восстанавливая справедливость,

День и ночь сидел над делами,

Что касались живых и мертвых,

Что остались от тех недобрых,

Столько бед принесших времен...

Очевидно, разные люди

Его в разных местах встречают -

Вот и разное говорят.

Видно, был он в войну не только

В нашей с вами стрелковой роте...

1961

Не лги - анатом!...

Не лги - анатом!

Скажи - патолог:

Раз путь наш долог -

Смерть вышлют на дом?

Исчадье ада

Иль божий агнец -

Всем вышлют на дом -

Таков диагноз?

А если - в поле?

А если - пуля?

- То божья воля,

Его пилюля!

1973

Не пишется проза, не пишется...

...Не пишется проза, не пишется,

И, словно забытые сны,

Все рифмы какие-то слышатся,

Оттуда, из нашей войны.

Прожектор, по памяти шарящий,

Как будто мне хочет помочь -

Рифмует «товарищ» с «пожарищем»

Всю эту бессонную ночь...

1970

Не раз видав, как умирали...

Не раз видав, как умирали

В боях товарищи мои,

Я утверждаю: не витали

Над ними образы ничьи.

На небе, средь дымов сраженья,

Над полем смерти до сих пор

Ни разу женского виденья

Нежданно мой не встретил взор.

И в миг кровавого тумана,

Когда товарищ умирал,

Воздушною рукою раны

Ему никто не врачевал.

Когда он с жизнью расставался,

Кругом него был воздух пуст

И образ нежный не касался

Губами холодевших уст.

И если даже с тайной силой

Вдали, в предчувствии, в тоске

Она в тот миг шептала: «Милый», -

На скорбном женском языке,

Он не увидел это слово

На милых дрогнувших губах,

Все было дымно и багрово

В последний миг в его глазах.

....................................

Со мной прощаясь на рассвете

Перед отъездом, раз и два

Ты повтори мне все на свете

Неповторимые слова.

Я навсегда возьму с собою

Звук слов твоих, вкус губ твоих.

Пускай не лгут. На поле боя

Ничто мне не напомнит их.

1943

* * *

Не сердитесь – к лучшему,

Что, себя не мучая,

Вам пишу от случая

До другого случая.

Письма пишут разные:

Слёзные, болезные,

Иногда прекрасные,

Чаще – бесполезные.

В письмах всё не скажется

И не всё услышится,

В письмах всё нам кажется,

Что не так напишется.

Коль вернусь – так суженых

Некогда отчитывать,

А убьют – так хуже нет

Письма перечитывать.

Чтобы вам не бедствовать,

Не возить их тачкою,

Будут путешествовать

С вами тонкой пачкою.

А замужней станете,

Обо мне заплачете –

Их легко достанете

И легко припрячете.

От него, ревнивого,

Затворившись в комнате,

Вы меня, ленивого,

Добрым словом вспомните.

Скажете, что к лучшему,

Память вам не мучая,

Он писал от случая

До другого случая.

1941

Не той, что из сказок, не той, что с пеленок...

Не той, что из сказок, не той, что с пеленок,

Не той, что была по учебникам пройдена,

А той, что пылала в глазах воспаленных,

А той, что рыдала, - запомнил я Родину.

И вижу ее, накануне победы,

Не каменной, бронзовой, славой увенчанной,

А очи проплакавшей, идя сквозь беды,

Все снесшей, все вынесшей русскою, женщиной.

1945

Не тут, так там

Все было: страшно и нестрашно,

Казалось, что не там, так тут...

Неужто под конец так важно:

Где три аршина вам дадут?

На том ли, знаменитом, тесном,

Где клином тот и этот свет,

Где требуются, как известно,

Звонки и письма в Моссовет?

Всем, кто любил вас, так некстати

Тот бой, за смертью по пятам!

На слезы - время им оставьте,

Скажите им: не тут - так там...

1974

Немец

В Берлине, на холодной сцене,

Пел немец, раненный в Испании,

По обвинению в измене

Казненный за глаза заранее,

Пять раз друзьями похороненный,

Пять раз гестапо провороненный,

То гримированный, то в тюрьмах ломанный,

То вновь иголкой в стог оброненный.

Воскресший, бледный, как видение,

Стоял он, шрамом изуродованный,

Как документ Сопротивления,

Вдруг в этом зале обнародованный.

Он пел в разрушенном Берлине

Все, что когда-то пел в Испании,

Все, что внутри, как в карантине,

Сидело в нем семь лет молчания.

Менялись оболочки тела,

Походки, паспорта и платья.

Но, молча душу сжав в объятья,

В нем песня еле слышно пела,

Она охрипла и болела,

Она в жару на досках билась,

Она в застенках огрубела

И в одиночках простудилась.

Она явилась в этом зале,

Где так давно ее не пели.

Одни, узнав ее, рыдали,

Другие глаз поднять не смели.

Над тем, кто предал ее на муки,

Она в молчанье постояла

И тихо положила руки

На плечи тех, кого узнала.

Все видели, она одета

Из-под Мадрида, прямо с фронта:

В плащ и кожанку с пистолетом

И тельманку с значком Рот Фронта.

А тот, кто пел ее, казалось,

Не пел ее, а шел в сраженье,

И пересохших губ движенье,

Как ветер боя, лиц касалось.

......................................

Мы шли с концерта с ним, усталым,

Обнявшись, как солдат с солдатом,

По тем разрушенным кварталам,

Где я шел в мае сорок пятом.

Я с этим немцем шел, как с братом,

Шел длинным каменным кладбищем,

Недавно - взятым и проклятым,

Сегодня - просто пепелищем.

И я скорбел с ним, с немцем этим,

Что, в тюрьмы загнан и поборот,

Давно когда-то, в тридцать третьем,

Он не сумел спасти свой город.

1948

Ненужные воспоминания...

Ненужные воспоминания

Придут, когда их не зовут,

Как лишние переиздания

Книг, без которых - проживут!

Всем весом, всею грудой пыльною

Налягут так, что, чуть дыша,

Вдруг заскрипит и - даже сильная -

Прогнется, как доска, душа.

1970

Нет!

Отбыв пять лет, последним утром он

В тюремную контору приведен.

Там ждет его из Токио пакет,

Где в каждом пункте только «да» и «нет».

Признал ли он божественность микадо?

Клянется ль впредь не преступать закон?

И, наконец, свои былые взгляды

Согласен ли проклясть публично он?

Окно открыто. Лепестки от вишен

Летит в него, шепча, что спор излишен.

Тюремщик подал кисточку и тушь

И молча ждет - ловец усталых душ.

Но, от дыханья воли только вздрогнув,

Не глядя на летящий белый цвет,

Упрямый каторжник рисует: «Нет!» -

Спокойный, как железо, иероглиф

Рисует. И уходит на пять лет.

И та же вновь тюремная контора,

И тот тюремщик - только постарел,

И те же вишни, лепесток с которых

На твой халат пять лет назад присел.

И тот же самый иероглиф: «Нет!»,

Который ты рисуешь раз в пять лет.

И до конца войны за две недели,

О чем, конечно, ты не можешь знать,

Ты и тюремщик - оба поседели -

В конторе той встречаетесь опять.

Твои виски белы, как вишен цвет,

Но той же черной тушью: «Нет» и «Нет»!

...............................................

Я увидал товарища Токуда

На митинге в токийских мастерских,

В пяти минутах от тюрьмы, откуда

Он вышел сквозь пятнадцать лет своих.

Он был неговорливый и спокойный;

Усталый лоб, упрямый рот,

Пиджак, в который, разбросав конвойных,

Его одели прямо у ворот,