Александр Невский

Сгинь ты, туча — невзгодье ненастное!..

Выглянь, божие солнышко красное!..

Вот сквозь тучу-то солнце и глянуло,

Красным золотом в озеро кануло,

Что до самого дна недостанного,

Бел — горючими камнями стланного...

Только ведают волны-разбойнички

Да тонулые в весну покойнички,

Каково его сердце сердитое,

О пороги и берег разбитое!

Вихрем Ладога-озеро, бурей обвеяно,

И волнами, что хмелем бродливым, засеяно.

Колыхается Ладога, все колыхается,

Верст на двести — на триста оно разливается,

Со своею со зимнею шубой прощается:

Волхов с правого сняло оно рукава,

А налево сама укатилась Нева,

Укатилась с Ижорой она на просторе

Погулять на Варяжском, родимом им море.

И с Ижорой в обгонку несется Нева,

И глядят на побежку сестер острова,

И кудрями своими зелеными

Наклоняются по ветру вслед им с поклонами.

И бегут они вместе побежкою скорою,

И бегут вперегонку — Нева со Ижорою.

Али нет в Новегороде парней таких удалых,

Кто б до синего моря не выследил их,

Не стоял бы всю ночь до зари на озерной на страже?

Как не быть!.. Простоял не одну, а три ноченьки даже

Ижорянин крещеный Пелгусий: его от купели

Принял князь Александр Ярославич, на светлой неделе,

А владыка Филиппом нарек...

Вот стоит он, стоит,

И на устье Ижоры он зорко глядит,

Ну и слышит он: раннею алой зарею

Зашумела Ижора под дивной ладьею;

Под ладью опрокинулись все небеса;

Над ладьею, что крылья, взвились паруса,

И стояли в ладье двое юношей в ризах червленых,

Преподобные руки скрестив на могучих раменах;

На челе их, что солнце, сияли венцы;

И, окутаны мглою, сидели гребцы...

Словно два серафима спустилися с ясного неба...

И признал в них Пелгусий святого Бориса и Глеба.

Говорят меж собою:

«На эту на ночь

Александру, любезному брату, нам надо помочь!

Похваляются всуе кичливые шведы,

Что возьмут Новоград. Да не ведать неверным

победы:

Их ладьи и их шнеки размечет Нева...»

И запомнил Пелгусий святые слова.

И пришел с побледнелым от ужаса ликом

К Александру он князю, в смущеньи великом,

И поведал виденье свое он в ночи.

И сказал ему князь Александр:

«Помолчи!»

А была накануне за полночь у князь Александра беседа,

Потому бы, что в Новгород прибыли три сановитые

шведа,

Три посланника, — прямо от Магнуса, их короля,

И такой их извет:

«Весь наш Новгород — отчая наша

земля!..

И еперь ополчаемся мы королевскою силою:

Али дайте нам дань, али будет ваш город —

могилою...

А для стольного вашего князя с дружиною мы припасли

То цепей и веревок, что вот только б шнеки

снесли...»

«Ну!.. — Ратмир говорит. —

Честь и слава заморской

их мочи,

Только мы до цепей и веревок не больно охочи!..

Не слыхать, чтобы Новгород цепь перенес!..»

— «На цепи в Новегороде — разве что пес,

Да и то, коли лют», — подсказал ему Миша.

«Три корабия трупьем своим навалиша», —

Яков Ловчий промолвил.

«И господу сил

Слава в вышних!» — от юных по имени Савва

твердил.

А Сбыслав Якунович:

«Забыли, что жизнь не купить,

не сторгуя».

А Гаврило Олексич:

«Да что тут! Не хочет ли

Магнус их...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ты прости, осударь Александр Ярославич!

А спросту

Я по озеру к ним доберуся без мосту!..»

Встал князь с лавки — и все позабыли

Олексичий мост:

Что за стан, и осанка, и плечи, и рост!..

Знать, недаром в Орду его ханы к себе зазывали,

Знать, недаром же кесарь и шведский король его

братом назвали;

Был у них — и с тех пор королю охладело супружнее

ложе,

Да и с кесарем римским случилося то же...

А ордынки — у них весь улус ошалел...

Только князь Александр Благоверный на них

и глядеть не хотел.

Да и вправду сказать: благолепнее не было в мире

лица,

Да и не было также нигде удальца

Супротив Александра... Родился он — сам с себя

скинул сорочку,

А подрос, так с медведем боролся потом в

одиночку

И коня не седлал: без седла и узды

Мчался вихрем он с ним от звезды до звезды.

Да и вышел же конь: сквозь огонь, через воду

Князя вынесет он, не спросившися броду.

А на вече-то княжеский голос — то сила, то страсть,

то мольба,

То архангела страшного смерти труба...

«Собирайтеся, — молвил дружинникам князь, —

со святой благостынею»,

И пошел попроститься с своей благоверной

княгинею,

И в Софийский собор поклониться пошел он потом,

Воздыхая и плача пред ликом пресветлым Софии, а тоже

Возглашая псалом песнопевца:

«О господи боже,

О великий, и крепкий, и праведный, нас со врагом

рассуди:

И да будет твой суд правоверный щитом впереди!»

Собралися дружинники князя — кто пеше, кто

конно...

Александр Ярославич повел с ними речь неуклонно:

«Други — братья, помянем не кровь и не плоть,

А слова, «что не в силе, а в правде господь!»

И дружинники все оградились крестом перед

битвою,

И за князь Александр Ярославичем двинулись

в поле с молитвою.

Воевода-то шведский их, Бюргер, куда был хитер;

На сто сажен кругом он раскинул шатер

И подпер его столпняком, глаженным,

струженным, точенным,

Сквозь огонь главным розмыслом шведским

золоченным.

И пируют в шатре горделиво и весело шведы,

Новгородские деньги и гривны считая... И было беседы

За полуночь у них... И решили они меж собой:

Доски бросить на берег со шнек, потому что весь

берег крутой,

И пристать неудобно, и весь он обселся глухими

кустами...

Порешили — и доски со шнек протянули на берег

мостами...

Кончен пир: провели Спиридона, епископа их,

по мосткам,

Только Бюргер на шнеку без помочи выбрался

сам...

И пора бы: не было бы русской тяжелой погони,

Да и князь Александра...

Заржали ретивые кони —

И Гаврило Олексич, сквозь темных кустов,

Серой рысью прыгнул на сшалелых врагов,

И сдержал свое слово: добрался он спросту

По доскам до епископской шнеки без мосту.

И учал он направо и лево рубить все и сечь,

Словно в жгучие искры о вражьи шеломы

рассыпался меч.

Образумились шведы в ту пору, и вскоре

Сотней рук они витязя вместе с конем

опрокинули в море.

Да Гаврило Олексич куда был силен и строптив,

Да и конь его Ворон куда был сердит и ретив...

Окунулися в море, да мигом на шнеке опять они оба,

И в обоих ключом закипела нещадная злоба:

И железной подковой и тяжким каленым мечом

сокрушен,

Утонул воевода — епископ и рыцарь их, сам Спиридон.

А Сбыслав Якунович, тот сек эту чудь с позевком

и сплеча,

И проехал сквозь полк их, и даже подкладом

не вытер меча...

Хоть вернулся к дружине весь красный и спереди

он да и сзади,

И его Александр похвалил молодечества буйного ради...

А Ратмир не вернулся, и только уж други смогли

Вырвать труп для схорона на лоне родимой земли.

«Три корабия трупьем своим навалиша!» —

Крикнул ловчий у князь Александра, а Миша,

Стремянной, говорит: «Хоть пасли мы

заморских гусей их, пасли,

Да гусынь их, любезных трех шнек, почитай,

не спасли».

Балагур был. А Савва-то отрок досмысленный был,

И у Бюргера в ставке он столп золотой подрубил,

Да и ворогов всех, что попалися под руку, тоже

Топором изрубил он в капусту...

А князь-то... О господи — боже!

Как наехал на Бюргера, их воеводу, любимым конем,

Размахнулся сплеча и печать кровяную булатным

копьем

Положил меж бровей хвастуну окаянному — шведу...

Затрубили рога благоверному князь Александру победу,

И со страхом бежали все шведы, где сушью, а где

по воде;

Но настигла их быстро господняя кара везде:

Уж не князь Александр их настиг со своей удалою

дружиной,

А другой судия на крамольников, вечно единый...

И валилися шведы валежником хрупким, со

смертной тревогой,

Убегая от божией страшной грозы ни путем,

ни дорогой:

По лесам и оврагам костями они полегли,

Там, где даже дружинники князя за ними погоней

не шли...

На заре, крепкой тайной, с дружиною

близился князь

К Новугороду; только была им нежданная встреча:

Застонал благовестник, и громкие крики раздалися

с веча,

И по Волхову к князю молебная песнь донеслась,

И в посаде встречали с цветами его новгородки —

И княгини, и красные девки, и все молодые молодки,

В сарафанах цветных, и в жемчужных повязках,

и с лентой в косе.

И бросались они на колени пред князем

возлюбленным все,

А епископ и клир уж стояли давно пред Софийским

собором

И уж пели молебен напутственный князю

с дружиною хором,

И успел по поднебесью ветер развеять победную весть:

«Князю Невскому слава с дружиной, и многие лета,

и честь!»

Много лет прожил князь Александр...

Не бывало на свете

Преподобного князя мудрее — в миру, и в войне,

и в совете,

И хоруговью божьего он осенял княженецкий свой сан;

А затем и послов ему слали и кесарь, и папа, и хан,

И на письмах с ним крепко любовь и согласье они

заручили,

А король шведский Магнус потомкам своим

завещал,

Чтоб никто ополчаться на Русь на святую из них

не дерзал...

Да и князь был от миру со шведом не прочь...

Только годы уплыли, —

И преставился князь...

И рыдали, рыдали, рыдали

Над усопшим и старцы, и малые дети с великой печали

В Новегороде... Господи! Кто же тогда бы зениц

В княжий гроб не сронил из — под слезных

ресниц?

Князь преставился...

Летопись молвит: «Почил без

страданья и муки,

И безгрешную душу он ангелам передал в светлые руки.

А когда отпевали его в несказанной печали-тоске,

Вся святая жизнь князя воочью пред людьми

объявилась,

Потому что для грамоты смертной у князя десница

раскрылась

И поныне душевную грамоту крепко он держит в руке!»

И почиет наш князь Александр Благоверный над синей

Невою,

И поют ему вечную память волна за волною,

И поют память вечную все побережья ему...

Да душевную грамоту он передаст ли кому?

Передаст! И крестом осенит чьи-то мощные плечи,

И придется кому-то услышать святые загробные речи!..

Сгинь ты, туча — невзгодье ненастное!

Выглянь, божие солнышко красное!..