С картины Ораса Верне

В одной сорочке белой и босая,

На прикрепленных к дереву досках,

С застывшею слезой в угаснувших глазах,

Лежит она, красавица, страдая

В предсмертных муках...

Черная коса

Растрепана; полураскрыты губы,

И стиснуты немой, но жгучей болью зубы,

И проступает пот на теле, что роса...

Бедняжечка! Над ней — и небо голубое,

И померанца сень душистая — в плодах,

И все вокруг нее в сияньи и цветах —

А уж у ней распятье золотое

Положено на грудь... И вот уж второпях,

С прощальным и напутственным поклоном,

Уходит от нее и духовник—монах,

Под серой рясою и серым капюшоном,

И впереди, с зажженною свечой,

Могильщик—каторжник с обритой головой;

Он рот закрыл платком, он весь дрожит от

страха,

Как будто перед ним — не смертный одр, а

плаха...

Одну, без помощи, без дружеской руки,

Оставить бедную в последние мгновенья —

О господи, в них нет ни искры сожаленья!..

Но что это? Взгляните: у доски

Разбросаны одежды в беспорядке —

Плащ фиолетовый с мантильей голубой,

И платья женского меж них белеют складки,

И рукоятка шпаги золотой

Видна из—под одежд, а вот и ларчик рядом,

С резьбой и с дорогим узорчатым окладом;

В нем серьги, и запястья, и жемчуг —

Больная все сняла, когда сразил недуг,

Лишь обручального кольца снять не хотела...

А!.. У нее в руке — еще рука,

Чужая, мертвая, и вся уж потемнела...

Вот отчего одна скривилася доска:

С нее свалился труп — страдальцев было двое!..

Припав к земле кудрявой головой,

Лежит, повержен ниц, мужчина молодой!..

Он весь накрыт плащом; со смертью в грозном

бое

Он не сробел до самого конца

И ниц упал, чтоб мертвого лица

Не увидала милая подруга...

Но замерла у ней рука в руке супруга:

Страдалице легко с ним вместе умирать —

И никому их рук теперь не разорвать,

И скоро уж конец, и скоро эти очи

Неразрешимой тьмой загробной, вечной ночи

С улыбкой злобною завесит смерть сама...

Глядите... вслушайтесь — шепнула: «Умираю».

Нет, не глядите, прочь!.. Теперь я понимаю:

Прочь, поскорее прочь:

у ней — чума, чума!