Чернышевский

Сто довоенных

         внушительных лет

стоял

    Императорский университет.

Стоял,

    положив угла во главу

умов просвещенье

            и точность наук.

Но точны ль

        пределы научных границ

в ветрах

        перелистываемых страниц?

Не только наука,

            не только зудеж,—

когда-то

      здесь буйствовала молодежь.

Седые ученые

           в белых кудрях

немало испытывали

               передряг.

Жандармские шпоры

            вонзали свой звон

в гражданские споры

            ученых персон.

Фельдъегерь,

        тех споров конца не дождав,

их в тряской телеге

                сопровождал.

И дальше,

      за шорох печористых рек,

конвойным их вел

               девятнадцатый век.

Но споров тех пылких

                обрывки,

                    обмылки

летели, как эхо,

            обратно из ссылки.

И их диссертаций изорванных

                        клочья,

когда еще ты не вставал,

                    пролетарий,

над синими льдами,

              над царственной ночью,

над снами твоими,

               кружась, пролетали.

Казалось бы — что это?

                Парень-рубаха,

начитанник Гегеля

               и Фейербаха,

не ждя для себя

            ни наград,

                ни хваленья,

встал первым из равных

                    на кряж поколенья.

Да кряж ли?

          Смотрите —

                ведь мертвые краше

того,

   кто цепями прикован у кряжа,

того,

   кто, пятой самолюбье расплющив,

под серенькой

        русского дождика

                      хлющей

стоит,

   объярмован позорной доскою,

стоит,

    нагружен хомутовой тоскою.

Дорога плохая,

            погода сырая...

Вот так и стоит он,

                очки протирая,

воды этой тише,

        травы этой ниже,

к бревну издевательств

                плечо прислонивши...

Сто довоенных

         томительных лет

стоял

  Императорский университет.

На север сея, стоял,

                и на юг

умов просвещенье

            и точность наук.

С наукой

       власть пополам поделя,

хранили его тишину

                поделя...

Студенты,

      чинной став чередой,

входили

     в вылощенный коридор.

По аудиториям

           шум голосов

взмывал,

    замирал

          и сникал полосой.

И хмурые своды

            смотрели сквозь сон

на новые моды

            ученых персон.

На длинные волосы,

               тайные речи,

на косовороток

           подпольные встречи,

на черные толпы

            глухим ноябрем,

на росчерк затворов,

               на крики: «Умрем!»

На взвитые к небу

             казацкие плети,

на разноголосые

             гулы столетья,

на выкрик,

       на высверк,

               на утренник тот,

чьим блеском

        и время и песня

                      цветет!