Август

Я полюбил весомые слова,

Просторный август, бабочку на раме

И сон в саду, где падает трава

К моим ногам неровными рядами.

Лежать в траве, желтеющей у вишен,

У низких яблонь, где-то у воды,

Смотреть в листву прозрачную

И слышать,

Как рядом глухо падают плоды.

Не потому ль, что тени не хватало,

Казалось мне: вселенная мала?

Движения замедленны и вялы,

Во рту иссохло. Губы как зола.

Куда девать сгорающее тело?

Ближайший омут светел и глубок –

Пока трава на солнце не сгорела,

Войти в него всем телом до предела

И ощутить подошвами песок!

И в первый раз почувствовать так близко

Прохладное спасительное дно –

Вот так, храня стремление одно,

Вползают в землю щупальцами корни,

Питая щедро алчные плоды

(А жизнь идёт!), – всё глубже и упорней

Стремление пробиться до воды,

До тех границ соседнего оврага,

Где в изобилье, с запахами вин,

Как древний сок, живительная влага

Ключами бьёт из почвенных глубин.

Полдневный зной под яблонями тает

На сизых листьях тёплой лебеды.

И слышу я, как мир произрастает

Из первозданной матери – воды.

1939

В грозу

Он с моря шёл, тот резкий ветер,

Полз по камням и бил в глаза.

За поворотом свай я встретил

Тебя. А с моря шла гроза.

Кричали грузчики у мола,

И было ясно: полчаса

Едва пройдёт, как сон тяжёлый,

И вздрогнет неба полоса.

И гром ударит по лебёдкам.

Мне станет страшно самому.

Тогда, смотри, не выйди к лодкам:

В грозу и лодки ни к чему.

А ты пришла. Со мной осталась.

И я смотрел, запрятав страх,

Как небо, падая, ломалось

В твоих заплаканных глазах.

Смешалось всё: вода и щебень,

Разбитый ящик, пыль, цветы.

И, как сквозные раны в небе,

Разверзлись молнии. И ты

Всё поняла...

1939

Весеннее

Я шёл, весёлый и нескладный,

Почти влюблённый, и никто

Мне не сказал в дверях парадных,

Что не застёгнуто пальто.

Несло весной и чем-то тёплым,

А от слободки, по низам,

Шёл первый дождь,

Он бился в стёкла,

Гремел в ушах,

Слепил глаза,

Летел,

Был слеп наполовину,

Почти прямой. И вместе с ним

Вступала боль сквозная в спину

Недомоганием сплошным.

В тот день ещё цветов не знали,

И лишь потом на всех углах

Вразбивку бабы торговали,

Сбывая радость второпях.

Ту радость трогали и мяли,

Просили взять,

Вдыхали в нос,

На грудь прикалывали,

Брали

Поштучно,

Оптом

И вразнос.

Её вносили к нам в квартиру,

Как лампу, ставили на стол,

Лишь я один, должно быть, в мире

Спокойно рядом с ней прошёл.

Я был высок, как это небо,

Меня не трогали цветы.

Я думал о бульварах, где бы

Мне встретилась случайно ты,

С которой я лишь понаслышке,

По первой памяти знаком –

Дорогой, тронутой снежком,

Носил твои из школы книжки.

Откликнись, что ли?

Только ветер

Да дождь, идущий по прямой...

А надо вспомнить –

Мы лишь дети,

Которых снова ждут домой,

Где чай остыл,

Черствеет булка...

Так снова жизнь приходит к нам

Последней партой,

Переулком,

Где мы стояли по часам...

Так я иду, прямой, просторный,

А где-то сзади, невпопад,

Проходит детство, и валторны

Словами песни говорят.

Мир только в детстве первозданен,

Когда себя не видя в нём,

Мы бредим морем, поездами,

Раскрытым настежь в сад окном,

Чужою радостью, досадой,

Зелёным льдом балтийских скал

И чьим-то слишком белым садом,

Где ливень яблоки сбивал.

Пусть неуютно в нём, неладно,

Нам снова хочется домой,

В тот мир простой, как лист тетрадный,

Где я прошёл, большой, нескладный

И удивительно прямой.

1938

Гоголь

…А ночью он присел к камину

и, пододвинув табурет,

следил, как тень ложилась клином

на мелкий шашечный паркет.

Она росла и, тьмой набухнув,

от жёлтых сплющенных икон

шла коридором, ведшим в кухню,

и где-то там терялась. Он

перелистал страницы снова

и бредить стал. И чем помочь,

когда, как чёрт иль вий безбровый,

к окну снаружи липнет ночь,

когда кругом — тоска безлюдья,

когда — такие холода,

что даже мерзнёт в звонком блюде

вечор забытая вода!

И скучно, скучно так ему

сидеть, в тепло укрыв колени,

пока в отчаянном дыму,

дрожа и корчась в исступленье,

кипят последние поленья.

Он запахнул колени пледом,

рукой скользнул на табурет,

когда, очнувшися от бреда,

нащупал глазом слабый свет

в камине. Сердце было радо

той тишине. Светает — в пять.

Не постучавшись, без доклада

ворвётся в двери день опять.

1940

Как жил, кого любил, кому руки не подал...

Как жил, кого любил, кому руки не подал,

С кем дружбу вёл и должен был кому –

Узнают всё,

Раскроют все комоды,

Разложат дни твои по одному.

1940

Когда умру, ты отошли...

Когда умру, ты отошли

письмо моей последней тётке,

зипун нестираный, обмотки

и горсть той северной земли,

в которой я усну навеки,

метаясь, жертвуя, любя

всё то, что в каждом человеке

напоминало мне тебя.

Ну, а пока мы не в уроне

и оба молоды пока,

ты протяни мне на ладони

горсть самосада-табака.

1937

Мне только б жить и видеть росчерк грубый...

Мне только б жить и видеть росчерк грубый

Твоих бровей. И пережить тот суд,

Когда глаза солгут твои, а губы

Чужое имя вслух произнесут.

Уйди. Но так, чтоб я тебя не слышал,

Не видел... Чтобы, близким не грубя,

Я дальше жил и подымался выше,

Как будто вовсе не было тебя.

1939

Мы

Это время

                                    трудновато для пера.

                                                       Маяковский

Есть в голосе моём звучание металла.

Я в жизнь вошёл тяжёлым и прямым.

Не всё умрёт. Не всё войдёт в каталог.

Но только пусть под именем моим

Потомок различит в архивном хламе

Кусок горячей, верной нам земли,

Где мы прошли с обугленными ртами

И мужество, как знамя, пронесли.

Мы жгли костры и вспять пускали реки.

Нам не хватало неба и воды.

Упрямой жизни в каждом человеке

Железом обозначены следы –

Так в нас запали прошлого приметы.

А как любили мы – спросите жён!

Пройдут века, и вам солгут портреты,

Где нашей жизни ход изображён.

Мы были высоки, русоволосы.

Вы в книгах прочитаете, как миф,

О людях, что ушли, не долюбив,

Не докурив последней папиросы.

Когда б не бой, не вечные исканья

Крутых путей к последней высоте,

Мы б сохранились в бронзовых ваяньях,

В столбцах газет, в набросках на холсте.

Но время шло. Меняли реки русла.

И жили мы, не тратя лишних слов,

Чтоб к вам прийти лишь в пересказах устных

Да в серой прозе наших дневников.

Мы брали пламя голыми руками.

Грудь раскрывали ветру. Из ковша

Тянули воду полными глотками

И в женщину влюблялись не спеша.

И шли вперёд, и падали, и, еле

В обмотках грубых ноги волоча,

Мы видели, как женщины глядели

На нашего шального трубача.

А тот трубил, мир ни во что не ставя

(Ремень сползал с покатого плеча),

Он тоже дома женщину оставил,

Не оглянувшись даже сгоряча.

Был камень твёрд, уступы каменисты,

Почти со всех сторон окружены,

Глядели вверх – и небо было чисто,

Как светлый лоб оставленной жены.

Так я пишу. Пусть неточны слова,

И слог тяжёл, и выраженья грубы!

О нас прошла всесветная молва.

Нам жажда зноем выпрямила губы.

Мир, как окно, для воздуха распахнут

Он нами пройден, пройден до конца,

И хорошо, что руки наши пахнут

Угрюмой песней верного свинца.

И как бы ни давили память годы,

Нас не забудут потому вовек,

Что, всей планете делая погоду,

Мы в плоть одели слово «Человек»!

1940

На реке

Плыву вслепую. Многое не вижу,

А где-то есть конец всему и дно.

Плыву один. Всё ощутимей, ближе

Земля и небо, слитые в одно.

И только слышно,

Там, за поворотом

Торчащих свай, за криками людей,

Склонясь к воде с мостков дощатых,

Кто-то

Сухой ладонью гладит по воде.

И от запруд повадкой лебединой

Пройдёт волна, и слышно, как тогда

Обрушится серебряной лавиной

На камни пожелтевшая вода.

И хорошо, что берег так далёко.

Когда взгляну в ту сторону,

Едва

Его я вижу. Осторожно, боком

Туда проходит стаями плотва.

А зыбь воды приятна и легка мне...

Плотва проходит рукавом реки

И, обойдя сухой камыш и камни,

Идёт за мост, где курят рыбаки

Я оглянусь, увижу только тело

Таким, как есть, прозрачным, наяву, –

То самое, которое хотело

Касаться женщин, падать на траву,

Тонуть в воде, лежать в песке у мола...

Но знаю я – настанет день, когда

Мне в первый раз покажется тяжёлой

Доныне невесомая вода.

1940

Нам не дано спокойно сгнить в могиле...

Нам не дано спокойно сгнить в могиле -

Лежать навытяжку и приоткрыв гробы,-

Мы слышим гром предутренней пальбы,

Призыв охрипшей полковой трубы

С больших дорог, которыми ходили.

Мы все уставы знаем наизусть.

Что гибель нам? Мы даже смерти выше.

В могилах мы построились в отряд

И ждем приказа нового. И пусть

Не думают, что мертвые не слышат,

Когда о них потомки говорят.

1940

Одесская лестница

Есть дивные пейзажи и моря,

Цветут каштаны, выросли лимоны.

А между нами, впрочем, говоря,

Я не глотал ещё воды солёной.

Не видел пляжа в Сочи, не лежал

На пёстрой гальке в летнюю погоду,

Ещё ни разу я не провожал

В далёкий рейс морского парохода,

Не слышал песен грузчиков в порту.

Не подышал я воздухом нездешним,

Не посмотрел ни разу, как цветут

И зноем наливаются черешни.

Не восходил к вершине с ледорубом,

Не знал повадок горного орла.

Ещё мои мальчишеские губы

Пустыня древним зноем не сожгла.

Ташкента не узнал, не проезжал Кавказа,

Не шёл гулять с ребятами на мол.

Ещё одесской лестницей ни разу

Я к морю с чемоданом не сошёл.

Мне двадцать лет. А Родина такая,

Что в целых сто её не обойти.

Иди землёй, прохожих окликая,

Встречай босых рыбачек на пути,

Штурмуй ледник, броди в цветах по горло,

Ночуй в степи, не думай ни о чём,

Пока верёвкой грубой не растёрло

Твоё на славу сшитое плечо.

1939

Памятник

Им не воздвигли мраморной плиты.

На бугорке, где гроб землёй накрыли,

Как ощущенье вечной высоты,

Пропеллер неисправный положили.

И надписи отгранивать им рано –

Ведь каждый, небо видевший, читал,

Когда слова высокого чекана

Пропеллер их на небе высекал.

И хоть рекорд достигнут ими не был,

Хотя мотор и сдал на полпути –

Остановись, взгляни прямее в небо

И надпись ту, как мужество, прочти.

О, если б все с такою жаждой жили!

Чтоб на могилу им взамен плиты

Как память ими взятой высоты

Их инструмент разбитый положили

И лишь потом поставили цветы.

1938

Первый снег

Как снег на голову средь лета,

Как грубый окрик: «Подожди!».

Как ослепленье ярким светом,

Был он внезапен. И дожди

Ушли в беспамятство. Останьтесь.

Подвиньте стул. Присядьте. Вот

Мы говорим о постоянстве,

А где-то рядом снег идёт,

И нет ни осени, ни лета.

Лишь снег идёт.

1940

После ливня

Когда подумать бы могли вы,

Что, выйдя к лесу за столбы,

В траву и пни ударит ливень,

А через час пойдут грибы?

И стало б видно вам отселе,

Лишь только ветви отвести,

Когда пойдёт слепая зелень

Как в лихорадке лес трясти.

Такая будет благодать

Для всякой твари! Даже птицам

Вдруг не захочется летать,

Когда кругом трава дымится,

И каждый штрих непостоянен,

И лишь позднее – тишина...

Так ливень шёл, смещая грани,

Меняя краски и тона.

Размыты камни. Словно бивни,

Торчат они, их мучит зуд;

А по земле, размытой ливнем,

Жуки глазастые ползут.

А детвора в косоворотках

Бежит по лужам звонким, где,

Кружась, плывёт в бумажных лодках

Пристрастье детское к воде.

Горит земля, и пахнет чаща

Дымящим пухом голубей,

И в окна входит мир, кипящий

Зелёным зельем тополей.

Вот так и хочется забыться,

Оставить книги, выйти в день

И, заложив углом страницу,

Пройтись босому по воде.

А после – дома, за столом,

Сверкая золотом оправы

Очков, рассказывать о том,

Как ливни ходят напролом,

Не разбирая, где канавы.

1939

Смерть революционера

В шершавом, вкривь подписанном конверте

Ему доставлен приговор, и он

Искал слова, вещавшие о смерти,

К которой был приговорён.

Пришли исполнить тот приказ,

А он ещё читал,

И еле-еле

Скупые строчки мимо глаз,

Как журавли, цепочками летели.

Не так ли он при свете ночника

Читал мальчишкой страшные романы,

Где смерть восторженно прытка,

Как разговор, услышанный с экрана.

Он не дошёл ещё до запятой,

А почему-то взоры соскользали

Со строчки той, до крайности крутой,

В которой смерть его определяли.

Как можно мыслью вдаль не унестись,

Когда глаза, цепляяся за жизнь,

Встречают только вскинутое дуло.

Но он решил, что это пустяки,

И, будто позабыв уже о смерти,

Не дочитав томительной строки,

Полюбовался краской на конверте

И, встав во весь огромный рост,

Прошёл, где сосны тихо дремлют.

В ту ночь он не увидел звёзд:

Они не проникали в землю.

1938

Стихи про стекольщика

Что надо стекольщику, кроме пустых рам?

Со стульев вскакивают рыжие управдомы,

Когда старик проносит по дворам

Ящик, набитый стеклянным громом.

А мир почти ослеп от стекла.

И люди не знают о том – вестимо! –

Что мать Серафимом его нарекла

И с ящиком по свету шляться пустила.

На нём полосатые злые порты,

В кармане краюшка вчерашнего хлеба.

Мальчишки так разевают рты,

Что можно подумать – проглотят небо.

Они сбегаются с дач к нему.

Им ящик – забава. Но что с мальчишек?

Прослышал старик, что в каком-то Крыму,

Люди заводят стеклянные крыши.

Он флигель оставил. Свистя на ходу,

Побрёл ноздреватой тропой краснотала...

Стекольщик не думал, что в этом году

В лондонских рамах стекла не хватало.

1940

Творчество

Есть жажда творчества,

Уменье созидать,

На камень камень класть,

Вести леса строений.

Не спать ночей, по суткам голодать,

Вставать до звёзд и падать на колени.

Остаться нищим и глухим навек,

Идти с собой, с своей эпохой вровень

И воду пить из тех целебных рек,

К которым прикоснулся сам Бетховен.

Брать в руки гипс, склоняться на подрамник,

Весь мир вместить в дыхание одно,

Одним мазком весь этот лес и камни

Живыми положить на полотно.

Не дописав,

Оставить кисти сыну,

Так передать цвета своей земли,

Чтоб век спустя всё так же мяли глину

И лучшего придумать не смогли.

1940

Тогда была весна...

Тогда была весна. И рядом

С помойной ямой на дворе,

В простом строю равняясь на дом,

Мальчишки строились в каре

И бились честно. Полагалось

Бить в спину, в грудь, ещё – в бока.

Но на лицо не подымалась

Сухая детская рука.

А за рекою было поле.

Там, сбившись в кучу у траншей,

Солдаты били и кололи

Таких же, как они, людей.

И мы росли, не понимая,

Зачем туда сошлись полки:

Неужли взрослые играют,

Как мы, сходясь на кулаки?

Война прошла. Но нам осталась

Простая истина в удел,

Что у детей имелась жалость,

Которой взрослый не имел.

А ныне вновь война и порох

Вошли в большие города,

И стала нужной кровь, которой

Мы так боялись в те года.

1940

Торжество жизни

Рассвет сочился будто в сите,

Когда в звенящем серебре

Рванулся резко истребитель

Косым движением к земле.

Пилот, в бесстрашье шансы взвесив,

Хватался в спешке за рули,

Но все дороги с поднебесья

К суровой гибели вели.

И с жаждой верной не разбиться,

Спасая в виражах мотор,

Хотел он взмыть, но силу птицы

Презрели небо и простор.

Она всё тело распластала,

Скользя в пространстве на крыле,

И вспышкой взрыва и металла

Жизнь догорела на земле.

...А сила ветра так же крепла,

Восходом солнца цвёл восток,

И на земле сквозь дымку пепла

Пробился утренний цветок.

Уже истлели тело, крылья,

Но жизнь, войдя с людьми в родство,

Презрев пред гибелью бессилье,

Своё справляла торжество.

Как прежде, люди в небо рвались

В упорной жажде высоты.

А в небе гасли, рассыпались

Звёзд изумрудные цветы.

И пахли юностью побеги

Ветвей. Прорезав тишину,

Другой пилот в крутом разбеге

Взмыл в голубую вышину.

Мир был по-прежнему огромен,

Прекрасен, радужен, цветист;

И с человечьим сердцем вровень

На ветке бился первый лист.

И, не смущаясь пепла, тлена,

Крушенья дерзостной мечты,

Вновь ликовала кровь по венам

В упорной жажде высоты!

1938

Ты каждый день уходишь в небо...

Ты каждый день уходишь в небо,

А здесь – дома, дороги, рвы,

Галдёж, истошный запах хлеба

Да посвист праздничной травы.

И как ни рвусь я в поднебесье,

Вдоль стен по комнате кружа,

Мне не подняться выше лестниц

И крыш восьмого этажа.

Земля, она всё это помнит,

И хоть заплачь, сойди с ума,

Она не пустит дальше комнат,

Как мать, ревнива и пряма.

Я за тобой закрою двери,

Взгляну на книги на столе,

Как женщине, останусь верен

Моей злопамятной земле.

И через тьму сплошных догадок

Дойду до истины с трудом,

Что мы должны сначала падать,

А высота придёт потом.

Нам ремесло далось не сразу –

Из тьмы неверья, немоты

Мы пробивались, как проказа,

К подножью нашей высоты.

Шли напролом, как входят в воду:

Жизнь не давалась, но её,

Коль не впрямую, так обходом

Мы всё же брали, как своё.

Куда ни глянь – сплошные травы,

Любая боль была горька.

Для нас, нескладных и упрямых,

Жизнь не имела потолка.

1939

Что значит любить

Идти сквозь вьюгу напролом.

Ползти ползком. Бежать вслепую.

Идти и падать. Бить челом.

И все ж любить её – такую!

Забыть про дом и сон,

Про то, что

Твоим обидам нет числа,

Что мимо утренняя почта

Чужое счастье пронесла.

Забыть последние потери.

Вокзальный свет,

Её «прости»

И кое-как до старой двери,

Почти не помня, добрести.

Войти, как новых драм зачатье.

Нащупать стены, холод плит...

Швырнуть пальто на выключатель,

Забыв, где вешалка висит.

И свет включить. И сдвинуть полог

Крамольной тьмы. Потом опять

Достать конверты с дальних полок,

По строчкам письма разбирать.

Искать слова, сверяя числа.

Не помнить снов. Хотя б крича,

Любой ценой дойти до смысла.

Понять и сызнова начать.

Не спать ночей, гнать тишину из комнат,

Сдвигать столы, последний взять редут,

И женщин тех, которые не помнят,

Обратно звать и знать, что не придут.

Не спать ночей, не досчитаться писем,

Не чтить посулов, доводов, похвал

И видеть те неснившиеся выси,

Которых прежде глаз не достигал, –

Найти вещей извечные основы,

Вдруг вспомнить жизнь. В лицо узнать её.

Прийти к тебе и, не сказав ни слова,

Уйти, забыть и возвратиться снова.

Моя любовь – могущество моё!

1939

Я не знаю, у какой заставы...

Я не знаю, у какой заставы

Вдруг умолкну в завтрашнем бою,

Не коснувшись опоздавшей славы,

Для которой песни я пою.

Ширь России, дали Украины,

Умирая, вспомню... И опять –

Женщину, которую у тына

Так и не посмел поцеловать.

1940

Я с поезда. Непроспанный, глухой...

Я с поезда. Непроспанный, глухой.

В кашне измятом, заткнутом за пояс.

По голове погладь меня рукой,

Примись ругать. Обратно шли на поезд.

Будь для меня и небом и землёй.

1940