Чиновник

Как человек разумной середины,

Он многого в сей жизни не желал:

Перед обедом пил настойку из рябины

И чихирем обед свой запивал.

У Кинчерфа заказывал одежду

И с давних пор (простительная страсть)

Питал в душе далекую надежду

В коллежские асессоры попасть, -

Затем, что был он крови не боярской

И не хотел, чтоб в жизни кто-нибудь

Детей его породой семинарской

Осмелился надменно попрекнуть.

Был с виду прост, держал себя сутуло,

Смиренно всё судьбе предоставлял,

Пред старшими подскакивал со стула

И в робость безотчетную впадал,

С начальником ни по каким причинам -

Где б ни было - не вмешивался в спор,

И было в нем всё соразмерно с чином -

Походка, взгляд, усмешка, разговор.

Внимательным, уступчиво-смиренным

Был при родных, при теще, при жене,

Но поддержать умел пред подчиненным

Достоинство чиновника вполне;

Мог и распечь при случае (распечь-то

Мы, впрочем, все большие мастера),

Имел даже значительное нечто

В бровях...

             Теперь тяжелая пора!

С тех дней, как стал пытливостью рассудка

Тревожно-беспокойного наш век

Задерживать развитие желудка,

Уже не тот и русский человек.

Выводятся раскормленные туши,

Как ни едим геройски, как ни пьем,

И хоть теперь мы так же бьем баклуши,

Но в толщину от них уже нейдем.

И в наши дни, читатель мой любезный,

Лишь где-нибудь в коснеющей глуши

Найдете вы, по благости небесной,

Приличное вместилище души.

Но мой герой - хоть он и шел за веком -

Больных влияний века избежал

И был таким, как должно, человеком:

Ни тощ, ни толст. Торжественно лежал

Мясистый, двухэтажный подбородок

В воротничках, - но промежуток был

Меж головой и грудью так короток,

Что паралич - увы! - ему грозил.

Спина была - уж сказано - горбата,

И на ногах (шепну вам на ушко:

Кривых немножко - нянька виновата!)

Качалося солидное брюшко...

Сирот и вдов он не был благодетель,

Но нищим иногда давал гроши

И называл святую добродетель

Первейшим украшением души.

О ней твердил в семействе беспрерывно,

Но не во всем ей следовал подчас

И извинял грешки свои наивно

Женой, детьми, как многие из нас.

По службе вел дела свои примерно

И не бывал за взятки под судом,

Но (на жену, как водится) в Галерной

Купил давно пятиэтажный дом.

И радовал родительскую душу

Сей прочный дом - спокойствия залог.

И на Фому, Ванюшу и Феклушу

Без сладких слез он посмотреть не мог...

Вид нищеты, разительного блеска

Смущал его - приличье он любил.

От всяких слов, произносимых резко,

Он вздрагивал и тотчас уходил.

К писателям враждой - не беспричинной -

Пылал... бледнел и трясся сам не свой,

Когда из них какой-нибудь бесчинный

Ласкаем был чиновною рукой.

За лишнее считал их в мире бремя,

Звал книги побасенками: «Читать -

Не то ли же, что праздно тратить время?

А праздность - всех пороков наших мать» -

Так говорил ко благу подчиненных

(Мысль глубока, хоть и весьма стара)

И изо всех открытий современных

Знал только консоляцию....

                      Пора

Мне вам сказать, что, как чиновник дельный

И совершенно русский человек,

Он заражен был страстью той смертельно,

Которой все заражены в наш век,

Которая пустить успела корни

В обширном русском царстве глубоко

С тех пор, как вист в потеху нашей дворни

Мы отдали... «Приятно и легко

Бегут часы за преферансом; право,

Кто выдумал - был малый c головой» -

Так иногда, прищурившись лукаво,

Говаривал почтенный наш герой.

И выше он не ведал наслаждений...

Как он играл? .. Серьезная статья!

Решить вопрос сумел бы разве гений,

Но так и быть, попробую и я.

Когда обед оканчивался чинный,

Крестясь, гостям хозяин руки жал

И, приказав поставить стол в гостиной,

С улыбкой добродушной замечал:

«Что, господа, сразиться бы не дурно?

Жизнь коротка, а нам не десять лет!»

Над ним неслось тогда дыханье бурно,

И - вдохновен  - он забывал весь свет,

Жену, детей; единой предан страсти,

Молчал как жрец, бровями шевеля,

И для него тогда в четыре масти

Сливалось всё - и небо и земля!

Вне карт не знал, не слышал и не видел

Он ничего, - но помнил каждый приз...

Прижимистых и робких ненавидел,

Но к храбрецам, готовым на ремиз,

Исполнен был глубокого почтенья.

При трех тузах, при даме сам-четверт

Козырной  - в вист ходил без опасенья.

В несчастье был, как многие, нетверд:

Ощипанной подобен куропатке,

Угрюм, сердит, ворчал, повеся нос,

А в счастии любил при каждой взятке

Пристукивать и говорил: А что-с?»

Острил, как все острят или острили,

И замечал при выходе с бубен:

«Ну, Петр Кузмич! недаром вы служили

Пятнадцать лет  - вы знаете закон!

Валетов, дам красивых, но холодных

Пушил слегка, как все; но никогда

Насчет тузов и прочих карт почетных

Не говорил ни слова...

                     Господа!

Быть может, здесь надменно вы зевнете

И повесть благонравную мою

В подробностях излишних упрекнете...

Ответ готов: не пустяки пою!

Пою, что Русь и тешит и чарует,

Что наши дни  - как средние века

Крестовые походы  - знаменует,

Чем наша жизнь полна и глубока

(Я не шучу  - смотрите в оба глаза),

Чем от «Москвы родной» до Иртыша,

От"финских скал» до «грозного Кавказа»

Волнуется славянская душа!!.

Притом я сам страсть эту уважаю,-

Я ею сам восторженно киплю,

И хоть весьма несчастно прикупаю,

Но вечеров без карт я не терплю

И, где их нет, постыдно засыпаю...

Что ж делать нам?.. Блаженные отцы

И деды наши пировать любили,

Весной садили лук и огурцы,

Волков и зайцев осенью травили,

Их увлекал, их страсти шевелил

Паратый пес, статистый иноходец;

Их за столом и трогал и смешил

Какой-нибудь наряженный уродец.

Они сидеть любили за столом,

И было им и любо и доступно

Перепивать друг друга и потом,

Повздоривши по-русски, дружелюбно

Вдруг утихать и засыпать рядком.

Но мы забав отцов не понимаем

(Хоть мало, всё ж мы их переросли),

Что ж делать нам?.. Играть!.. И мы играем,

И благо, что занятие нашли,-

Сидеть грешно и вредно сложа руки...

В неделю раз, пресытившись игрой,

В театр Александринский, ради скуки,

Являлся наш почтеннейший герой.

Удвоенной ценой за бенефисы

Отечественный гений поощрял,

Но звание актера и актрисы

Постыдным, по преданию, считал.

Любил пальбу, кровавые сюжеты,

Где при конце карается порок...

И, слушая скоромные куплеты,

Толкал жену легонько под бочок.

Любил шепнуть в антракте плотной даме

(Всему научит хитрый Петербург),

Что страсти и движенье нужны в драме

И что Шекспир  - великий драматург,-

Но, впрочем, не был твердо в том уверен

И через час другое подтверждал,-

По службе быв всегда благонамерен,

Он прочее другим предоставлял.

Зато, когда являлася сатира,

Где автор  - тунеядец и нахал -

Честь общества и украшенье мира,

Чиновников, за взятки порицал,-

Свирепствовал он, не жалея груди,

Дивился, как допущена в печать

И как благонамеренные люди

Не совестятся видеть и читать.

С досады пил (сильна была досада!)

В удвоенном количестве чихирь

И говорил, что авторов бы надо

За дерзости подобные - в Сибирь! ..

1844