* * *

Под тутовым деревом в горном саду,

в каком-то семействе, в каком-то году,

с кувшином вина посреди простыни,

с подручной закуской – лишь ветку тряхни,

с мыслишкой, подкинутой нам тамадой,

что будем мы рядом и там, за грядой,

Амо и Арсений, Хухути и я,

и это не пир, а скорей лития.

Как странно, однако, из давности лет

увидеть: мы живы, а нас уже нет.

Мы рядом, мы живы, и я под тутой

ещё и не старый, ещё молодой.

Закатная мгла освежила траву.

Цикада окликнула Саят-Нову.

Из давности, из наваждения лет

кузнечик откликнулся ей вардапет.

Вот! роды прейдут, и державы сгорят,

и сад промысловый пожрёт шелкопряд,

и речь пересохнет, но из году в год

цикада семнадцатилетняя ткёт,

а рядом сверчок, безъязыкий толмач,

смычком высекает свой варварский плач.

Деместикус, дектикус, коноцефал,

да кто бы им имя какое ни дал,

личины меняя, он тот же, что был,

Амо и Арсений под сению крыл,

словесная моль, дегустатор октав,

скажи: каннибал – и не будешь не прав.

Напарники литературных декад,

здесь самое место нам, в цехе цикад.

А что же в остатке? сухая картечь,

лишь воздухом запечатлённая речь...

Я вижу, как мы под тутою лежим,

как живо темнеет, как сякнет кувшин,

но миг или век – всё равно дефицит,

как жизнь промелькнула, и смерть пролетит.