* * *

Южной ночью, один на пустом перроне,

я поезд последний жду, а его всё нет,

и светляки над путями свадебным роем

вспыхивают и гаснут. Тьмы светляков.

Вспыхивают и гаснут. Запахи роз и хлорки,

свары какой-то хронической рядом,

но мрак фосфоресцирует, брызжет, и прах летучий,

кажется, самый воздух готов поджечь.

И когда прожектор, вынырнув из потёмок,

побежал по путям и заскрежетал состав

с погашенными огнями, с побитыми окнами,

эти кавказские счёты, чёрт их поймёт;

и когда, покидав чемоданы, я чудом впрыгнул

в дёрнувшийся вагон и взглянул назад,

всё, что теменью было: пальмы, вокзал и море, –

всё горело, брачным пульсировало огнём.

Что же всё это: родина-мачеха – дом на сваях –

мамалыга с сыром – падающий зиккурат

с изваянием идола – дальше – гремящий хаос –

дальше! дальше! – пороховые зарницы в окне?..

Кто уехал, тот и останется – знает каждый,

кто лечил ностальгией растраву душевных ран.

Я не из этой страны, а из этого века,

как сказал мне в Париже старый зек Сеземан.

Мне теперь не светят ни светляки, ни звёзды,

ничего мне не светит, в подушку тщета стучит.

А под утро вижу искрящий желаньем воздух –

ещё не стреляют, и муза моя не молчит.

1996