Двое

У поезда, застыв, задумавшись –

в глазах бездонно и черно, –

стояли девушка и юноша,

не замечая ничего.

Как будто все узлы развязаны

и все, чем жить, уже в конце, –

ручьями светлыми размазаны

слезинки на ее лице.

То вспыхивает, не стесняется,

то вдруг, не вытирая щек,

таким сияньем осеняется,

что это больно, как ожог.

А руки их переплетенные!

Четыре вскинутых руки,

без толмача переведенные

на все земные языки!

И кто–то буркнул:– Ненормальные!–

Но сел, прерывисто дыша.

К ним, как к магнитной аномалии,

тянулась каждая душа.

И было стыдно нам и совестно,

но мы бесстыдно все равно

по–воровски на них из поезда

смотрели в каждое окно.

Глазами жадными несметными

скользили по глазам и ртам.

Ведь если в жизни чем бессмертны мы,

бессмертны тем, что было там.

А поезд тронулся. И буднично –

неужто эта нас зажгла?–

с авоськой, будто бы из булочной,

она из тамбура зашла.

И оказалась очень простенькой.

И некрасива, и робка.

И как–то неумело простыни

брала из рук проводника.

А мы, уже тверды, как стоики,

твердили бодро:– Ну, смешно!

И лихо грохало о столики

отчаянное домино.

Лились борщи, наваром радуя,

гремели миски, как тамтам,

летели версты, пело радио...

Но где–то,

       где–то,

            где–то там,

вдали, в глубинках, на скрещении

воспоминаний или рельс

всплывало жгучее свечение

и озаряло все окрест.

И двое, раня утро раннее,

перекрывая все гудки,

играли вечное, бескрайнее

в четыре вскинутых руки!