* * *

А нам откапывать живых,

по стуку сердца находя,

из-под гранитно-вековых

обломков

статуи Вождя.

Из-под обрушившихся фраз,

не означавших ничего.

И слышать:

– Не спасайте нас!

Умрём мы

с именем Его!..

Откапывать из-под вранья.

И плакать.

И кричать во тьму:

– Дай руку!..

– Вам не верю я!

А верю

одному Ему!..

– Вот факты!..

– Я плюю на них

от имени всего полка!!!

А нам

откапывать живых.

Ещё живых.

Живых пока.

А нам

детей недармовых

своею болью убеждать.

И вновь

откапывать живых.

Чтобы самим живыми

стать.

Аббревиатуры

«Наша доля прекрасна, а воля – крепка!»

РВС, ГОЭЛРО, ВЧК...

Наши марши взлетают до самых небес!

ЧТЗ, ГТО, МТС...

Кровь течёт на бетон из разорванных вен.

КПЗ, ЧСШ, ВМН...

Обожжённой, обугленной станет душа.

ПВО, РГК, ППШ...

Снова музыка в небе. Пора перемен.

АПК, ЭВМ, КВН...

«Наша доля прекрасна, а воля – крепка!»

SOS.

Тчк

Ах, дети...

Всегда был этот жребий

обманчив...

Гоняет кошек

будущий

лирик.

Час пробил!

И решается

мальчик

поэзию

собой

осчастливить.

Решает вдохновенно и срочно

засесть

за стихотворную повесть...

Пока не написал он

ни строчки,

я говорю:

– Хороший,

опомнись!..

Литература –

штука

такая:

её

который век

поднимают.

В литературе –

все

понимают –

хоть сто прудов

пруди

знатоками!..

Живём,

с редакторами торгуясь,

читательским речам

не переча.

Как говорил

философ Маргулис:

«Причёсанным –

немножко полегче...»

А мальчики

не знают

про это

И главное –

узнают не скоро...

Ах, дети,

не ходите

в поэты.

Ходите лучше

в гости

и в школу...

Как в очереди:

первый...

последний...

Как в хоре:

басовитый...

писклявый...

Шагаем,

спотыкаясь о сплетни,

в свои дома,

где стены –

стеклянны...

Зелёным

пробавляемся

зельем.

Скандалы называем

везеньем.

Уже умеем пить –

как Есенин.

Ещё б теперь писать –

как Есенин...

А мальчики

не знают

про это!

А мальчики

придумали

скверно...

Ах, дети,

не ходите

в поэты.

Ходите лучше

в парки

и скверы...

Я б эту землю милую

проклял!

Повесился бы,

честное слово!..

Но светится,

дрожа

над порогом,

улыбка

Михаила Светлова.

В любом из нас

её

повторенье.

В любом из нас

бормочет и стонет

наивное

высокое

время.

Где стоит

жить.

И рыпаться

стоит!..

Был мальчик

либо ябедой,

либо

родителей

не слушался мальчик…

Ах, дети,

не играйте

в верлибры.

Играйте лучше

в куклы и мячик.

* * *

Ах, как мы привыкли шагать от несчастья к несчастью...

Мои дорогие, мои бесконечно родные,

прощайте!

Родные мои, дорогие мои, золотые,

останьтесь, прошу вас,

побудьте опять молодыми!

Не каньте беззвучно в бездонной российской общаге.

Живите. Прощайте...

Тот край, где я нехотя скроюсь, отсюда невиден.

Простите меня, если я хоть кого-то обидел!

Целую глаза ваши.

Тихо молю о пощаде.

Мои дорогие. Мои золотые.

Прощайте!..

Постичь я пытался безумных событий причинность.

В душе угадал...

Да не всё на бумаге случилось.

[1994]

Ах, как мы привыкли шагать...

Ах, как мы привыкли шагать

           от несчастья к несчастью...

Мои дорогие, мои бесконечно родные,

прощайте!

Родные мои, дорогие мои, золотые,

останьтесь, прошу вас,

побудьте опять молодыми!

Не канье беззвучно в бездонной

                российской общаге.

Живите. Прощайте...

Тот край, где я нехотя скроюсь, отсюда не виден.

Простите меня, если я хоть кого-то обидел!

Целую глаза ваши.

Тихо молю о пощаде.

Мои дорогие. Мои золотые.

Прощайте!..

Постичь я пытался безумных событий причинность.

В душе угадал...

Да не все на бумаге случилось.

1977

Байкальская баллада

Их напрасно весь день искали.

Вдалеке

от привычных дорог

катерок посадило на камни.

Уходил на дно  

катерок.

Экипаж катерочка -

четверо,

да еще пассажирка одна...

Видно, так судьбою начертано,

что вода

чересчур холодна.

Знали все

(зачем утешаться

и надеяться на чудеса?) -

в этом климате можно держаться

на поверхности

полчаса,

а потом...

Да ну его к черту!

Все равно не спасется никто...

Капитан

взглянул на девчонку:

- Парни,

ей-то это

за что?!

Мы

        пожили не так уж мало,

а она

всего ничего...

Но ведь есть на катере

мачта!

Это ж -

лодка на одного!..

И не надо, сестренка, плакать...

Мы немножко

обманем смерть...

А она:

- Не умею плавать...-

Он:

- Тебе и не надо уметь!..

Мы привяжем тебя,

спеленаем -

не утонешь во веки веков...

Только ты постарайся, родная,

доплыви за нас,

мужиков.

Может, холод взять не успеет...

В общем,

кончим этот базар!

Передашь наши письма на берег.

Приготовься.

Я все сказал...

...Первый написал коротко:

«Извини за почерк -

холодно.

Извини за кляксы -

мокро.

Так и потонуть

можно.

Если не придет к нам

спасенье,

выйди замуж.

Твой Сеня...»

А второй

на лоб сдвинул шапку.

Передал письмо.

Ножкой шаркнул.

А в письме:

«Натаха!

Рыдать погоди!

Слезы

неполезны для красавицы...

Мы еще поплаваем!

Все впереди!

Все впереди,

кроме задницы...»

Третий

к рубке вздыбленной

              плечом привалился,

шевелил губами -

широк да невезуч.

То ли - матерился,

то ли - молился,

то ли - что-то важное

учил наизусть.

«Бывшая жена моя,

кончай свою дележку -

простыни-подушки,

чашки-сапоги...

Сбереги Алешку!

Алешку.

           Алешку.

Сбереги мне

сына.

Алешку

сбереги...

Знаю, что меня ты

любила

           понарошку.

Но теперь -

хоть мертвому!-

перечить не моги:

сбереги Алешку.

Алешку.

          Алешку.

Я тебя прощаю.

Алешку сбереги!..»

А четвертый

буркнул нехотя:

- Некому писать!..

Да и - некогда...

...Письма спрятаны в целлофане.

(Лица мокрые,

будто в крови.)

Помолчали.

Поцеловали.

И сказали глухо:

- Живи...-

Подступившие слезы вытерши,

привязали,

сказали:

- Выдержи...-

оттолкнули,

сказали:

- Выплыви...-

И смотрели вслед,

пока видели...

И плыла она по Байкалу.

И кричала,

сходя с ума!

То ль-

           от гибели убегала,

то ли -

           к гибели

     шла сама.

Паутинка ее дыханья

обрывалась у самого

рта.

И накатывалась,

громыхая,

фиолетовая темнота!

И давили

чужие письма.

И волна как ожог была...

Почтальонша,

самоубийца -

все плыла она,

все плыла.

Все качалась

под ветром

           отчаянным,

ослепительным,

низовым...

И была она

Чрезвычайным

Полномочным Послом

к живым!

Долгим эхом,

посмертным жестом,

вдовьим стоном

на много дней...

...А потом

вертолетный прожектор,

чуть качаясь

повис

        над ней.

1980

Баллада о зенитчицах

Как разглядеть за днями

след нечёткий?

Хочу приблизить к сердцу

этот след…

На батарее

были сплошь –

девчонки.

А старшей было

восемнадцать лет.

Лихая чёлка

над прищуром хитрым,

бравурное презрение к войне…

В то утро

танки вышли

прямо к Химкам.

Те самые.

С крестами на броне.

И старшая,

действительно старея,

как от кошмара заслонясь рукой,

скомандовала тонко:

- Батарея-а-а!

(Ой мамочка!..

Ой родная!..)

Огонь! –

И –

залп!

И тут они

заголосили,

девчоночки.

Запричитали всласть.

Как будто бы

вся бабья боль

России

в девчонках этих

вдруг отозвалась.

Кружилось небо –

снежное,

рябое.

Был ветер

обжигающе горяч.

Былинный плач

висел над полем боя,

он был слышней разрывов,

этот плач!

Ему –

протяжному –

земля внимала,

остановясь на смертном рубеже.

- Ой, мамочка!..

- Ой, страшно мне!..

- Ой, мама!.. –

И снова:

- Батарея-а-а! –

И уже

пред ними,

посреди земного шара,

левее безымянного бугра

горели

неправдоподобно жарко

четыре чёрных

                          танковых костра.

Раскатывалось эхо над полями,

бой медленною кровью истекал…

Зенитчицы кричали

и стреляли,

размазывая слёзы по щекам.

И падали.

И поднимались снова.

Впервые защищая наяву

и честь свою

(в буквальном смысле слова!).

И Родину.

И маму.

И Москву.

Весенние пружинящие ветки.

Торжественность

венчального стола.

Неслышанное:

«Ты моя – навеки!..»

Несказанное:

«Я тебя ждала…»

И губы мужа.

И его ладони.

Смешное бормотание

во сне.

И то, чтоб закричать

в родильном

доме:

«Ой, мамочка!

Ой, мама, страшно мне!!»

И ласточку.

И дождик над Арбатом.

И ощущенье

полной тишины…

…Пришло к ним это после.

В сорок пятом.

Конечно, к тем,

кто сам пришёл

с войны.

1973

Баллада о красках

Был он рыжим,

         как из рыжиков рагу.

Рыжим,

   словно апельсины на снегу.

Мать шутила,

        мать веселою была:

«Я от солнышка сыночка родила...»

А другой был чёрным–чёрным у неё.

Чёрным,

    будто обгоревшее смолье.

Хохотала над расспросами она,

говорила:

«Слишком ночь была черна!..»

В сорок первом,

      в сорок памятном году

прокричали репродукторы беду.

Оба сына, оба–двое, соль Земли —

поклонились маме в пояс.

И ушли.

Довелось в бою почуять молодым

рыжий бешеный огонь

               и черный дым,

злую зелень застоявшихся полей,

серый цвет прифронтовых госпиталей.

Оба сына, оба–двое, два крыла,

воевали до победы.

Мать ждала.

Не гневила,

   не кляла она судьбу.

Похоронка

обошла её избу.

Повезло ей.

     Привалило счастье вдруг.

Повезло одной на три села вокруг.

Повезло ей.

      Повезло ей!

              Повезло!—

Оба сына

воротилися в село.

Оба сына.

     Оба–двое.

          Плоть и стать.

Золотистых орденов не сосчитать.

Сыновья сидят рядком — к плечу плечо.

Ноги целы, руки целы — что еще?

Пьют зеленое вино, как повелось...

У обоих изменился цвет волос.

Стали волосы —

     смертельной белизны!

Видно, много

белой краски

у войны.

1972

Баллада о молчании

Был ноябрь

                     по-январски угрюм и зловещ,

над горами метель завывала.

Егерей

            из дивизии «Эдельвейс»

наши

сдвинули с перевала.

Командир поредевшую роту собрал

и сказал тяжело и спокойно:

- Час назад

                        меня вызвал к себе генерал.

Вот, товарищи, дело какое:

Там – фашисты.

Позиция немцев ясна.

Укрепились надёжно и мощно.

С трёх сторон – пулемёты,

                                          с четвёртой – стена.

Влезть на стену

почти невозможно.

Остаётся надежда

                               на это «почти».

Мы должны –

понимаете, братцы? –

нынче ночью

                     на чёртову гору вползти.

На зубах –

но до верха добраться! –

А солдаты глядели на дальний карниз,

и один –

             словно так, между прочим –

вдруг спросил:

- Командир,

                          может, вы – альпинист? –

Тот плечами пожал:

- Да не очень…

Я родился и вырос в Рязани,

                                               а там

горы встанут,

наверно, не скоро…

В детстве

                 лазал я лишь по соседским садам.

Вот и вся

«альпинистская школа».

А ещё, -

               он сказал как поставил печать, -

там у них патрули.

Это значит:

если кто-то сорвётся,

                                     он должен молчать.

До конца.

И никак не иначе. –

…Как восходящие капли дождя,

как молчаливый вызов,

лезли,

           наитием находя

трещинку,

выемку,

выступ.

Лезли,

           почти сроднясь со стеной, -

камень светлел под пальцами.

Пар

       поднимался над каждой спиной

и становился

панцирем.

Молча

            тянули наверх свои

каски,

гранаты,

судьбы.

Только дыхание слышалось и

стон

сквозь сжатые зубы.

Дышат друзья.

                          Терпят друзья.

В гору

ползёт молчание.

Охнуть – нельзя.

                             Крикнуть – нельзя.

Даже –

слова прощания.

Даже –

              когда в озноб темноты,

в чёрную прорву

                              ночи,

всё понимая,

рушишься ты,

напрочь

            срывая

                        ногти!

Душу твою ослепит на миг

жалость,

               что прожил мало…

Крик твой истошный,

                                       неслышный крик

мама услышит.

Мама…

…Лезли

               те,

                  кому повезло.

Мышцы

               в комок сводило, -

лезли!

(Такого

              быть не могло!!

Быть не могло.

Но- было…)

Лезли,

            забыв навсегда слова,

глаза напрягая

                         до рези.

Сколько прошло?

Час или два?

Жизнь или две?

Лезли!

Будто на самую

                          крышу войны…

И вот,

почти как виденье,

из пропасти

                     на краю стены

молча

           выросли

                          тени.

И так же молча –

сквозь круговерть

и колыханье мрака –

шагнули!

Была

       безмолвной, как смерть,

страшная их атака!

Через минуту

                       растаял чад

и грохот

короткого боя…

Давайте и мы

                     иногда

                               молчать,

об их молчании

помня.

1985

Баллада о таланте, боге и чёрте

Все говорят:

«Его талант – от бога!»

А ежели – от чёрта?

Что тогда?..

Выстраиваясь медленно в эпоху,

ни шатко и ни валко

шли года.

И жил талант.

Больной.

Нелепый.

Хмурый.

Всего Гомера знавший назубок,

Его считал

своею креатурой

тогда ещё существовавший

бог.

Бог находил, что слог его прекрасен,

что на земле таких –

наперечёт!..

Но с богом был, конечно, не согласен

тогда ещё не отменённый

чёрт.

Таланту чёрт шептал:

«Опомнись,

бездарь!

Кому теперь стихи твои нужны?!

Ведь ты, как все,

погибнешь в адской бездне.

Расслабься!

Не отягощай вины».

И шёл талант в кабак.

И –

расслаблялся.

Он пил всерьёз!

Он вдохновенно

пил!

Так пил,

что чёрт глядел и умилялся.

талант

себя талантливо

губил!..

Бог

тоже не дремал!

В каморке утлой,

где – стол,

перо

и пузырёк чернил,

бог возникал

раскаяньем наутро,

загадочными строчками

дразнил...

Вставал талант,

почёсываясь сонно.

Утерянную личность

обретал.

И банка

огуречного рассола

была ему нужнее,

чем нектар...

Небритый.

С пересохшими губами.

Упрямо ждал он

часа своего...

И строки

на бумаге

проступали,

как письмена, –

отдельно от него.

И было столько гнева и напора

в самом возникновенье

этих строк!..

Талант, как на медведя,

шёл

на бога!

И чёрта

скручивал

в бараний рог!..

Талант работал.

Зло.

Ожесточённо.

Перо макая

в собственную боль.

Теперь он богом был!

И был он чёртом!

А это значит:

был

самим собой.

И восходило солнце

над строкою!..

Крестился чёрт.

И чертыхался бог.

«Да как же смог он

написать

такое?!»

...А он

ещё и не такое

мог.

Бег

Бежала,

  как по воздуху.

С лицом,

как май, заплаканным.

И пляшущие волосы

казались рыжим пламенем.

И только дыма не было,

но шла волна горячая...

Она бежала —

нежная,

открытая,

парящая!

Звенела,

   будто денежка,

сама себя нашедшая...

Не сознавая,

       девочка

бежала в званье женщины.

Так убегают узники.

Летят в метро болельщики.

И был бюстгальтер узенький,

как финишная ленточка.

Богини

Василию Аксенову

Давай покинем этот дом,

давай покинем, –

нелепый дом,

набитый скукою и чадом.

Давай уйдем

к своим домашним богиням,

к своим уютным богиням,

к своим ворчащим...

Они, наверно, ждут нас?

Ждут.

   Как ты думаешь?

Заварен чай,

крепкий чай.

Не чай – а деготь!

Горят цветные светляки на низких тумбочках,

от проносящихся машин

дрожат стекла...

Давай пойдем, дружище!

Из–за стола встанем.

Пойдем к богиням,

к нашим судьям бессонным,

Где нам обоим

приговор

уже составлен.

По меньшей мере мы приговорены

к ссоре...

Богини сидят,

        в немую тьму глаза тараща.

И в то,

   что живы мы с тобою,

верят слабо...

Они ревнивы так,

что это даже страшно.

Так подозрительны,

что это очень странно.

Они придумывают

разные разности,

они нас любят

горячо и неудобно.

Они всегда считают

самой высшей радостью

те дни, когда мы дома.

Просто дома...

Москва ночная спит

и дышит глубоко.

Москва ночная

до зари ни с кем не спорит...

Идут к богиням

два не очень трезвых

бога,

Желают боги одного:

быть

   собою.

* * *

Бренный мир,

будто лодка, раскачивается.

Непонятно, – где низ, где верх...

Он заканчивается,

заканчивается –

долгий,

совесть продавший –

век.

Это в нём,

по ранжиру построясь,

волей жребия своего,

мы, забыв про душу, боролись,

надрывая пупки, боролись,

выбиваясь из сил, боролись

то – за это,

то – против того!..

Как ребёнок, из дома выгнанный,

мы в своей заплутались судьбе...

Жизнь заканчивается,

будто проигранный,

страшный

чемпионат по борьбе!

[1994]

* * *

Будем горевать

            в стол.

Душу открывать

            в стол.

Будем рисовать

            в стол.

Даже танцевать –

            в стол.

Будем голосить

            в стол.

Злиться и грозить –

            в стол!

Будем сочинять

            в стол...

И слышать из стола

            стон.

* * *

Будь, пожалуйста,

               послабее.

Будь,

пожалуйста.

И тогда подарю тебе я

чудо

   запросто.

И тогда я вымахну –

                    вырасту,

стану особенным.

Из горящего дома вынесу

тебя,

сонную.

Я решусь на все неизвестное,

на все безрассудное –

в море брошусь,

             густое,

                  зловещее,

и спасу тебя!..

Это будет сердцем велено мне,

сердцем

      велено...

Но ведь ты же

сильнее меня,

           сильней

и уверенней!

Ты сама

       готова спасти других

от уныния тяжкого,

ты сама не боишься

                ни свиста пурги,

ни огня хрустящего.

Не заблудишься,

             не утонешь,

зла

не накопишь

Не заплачешь

          и не застонешь,

если захочешь.

Станешь плавной

              и станешь ветреной,

если захочешь...

Мне с тобою –

такой уверенной –

трудно

     очень.

Хоть нарочно,

          хоть на мгновенье –

я прошу,

       робея, –

помоги мне

в себя поверить,

стань

    слабее.

1962

* * *

В государстве, где честные наперечёт,

всё куда-то уходит,

куда-то течёт:

силы,

деньги,

двадцатый троллейбус,

искорёженных судеб нелепость...

Всё куда-то уходит,

течёт не спеша:

воспалённое лето,

за летом – душа.

Облака в оглушительной сини.

Кран на кухне.

Умы из России.

[1994]

В музее естествознания

До теперешней

             нашей Земли,

до ее дождей и метелей

бронтозавры

не доползли,

птеродактели

не долетели.

Это -

    личная их беда,

за нее

никто не в ответе.

Заблудились.

Пошли не туда.

Смерть нашли

             в тупиковой ветви.

Древо жизни

           листвой шевелит,

ветвь - направо

и ветвь - налево.

«Человек разумный»

сидит

на вершине

этого древа.

Он - мыслитель.

             Он хмурит лоб.

Человека

идея гложет :

хочет что-то придумать,

                      чтоб

самого себя

уничтожить.

Он подпер подбородок рукой -

вождь прогресса,

краса и гордость...

Он - придумает!

               Он - такой!

Вы,пожалуйста,

не беспокойтесь!

А над ним

         проносится век.

Повороты.

Круговороты...

Да неужто

         и чеовек -

тупиковая ветвь

природы?!

1984

* * *

В поисках счастья, работы, гражданства

странный обычай в России возник:

детям

уже надоело рождаться, –

верят,

что мы проживём

и без них.

[1994]

* * *

В поисках счастья, работы, гражданства

странный обычай

              в России возник:

детям

у нас надоело рождаться, –

верят, что мы проживем

и без них.

В Риме

Скажи мне,

что ты меня

                     любишь…

Чуть живы

дотошные люди.

Мы рано встаём,

озабоченно-неисправимы,

как будто

                сдаём

историю

древнего

Рима.

Ворочаем

тёмные камни

                         его Колизея,

на прочее

проникновенно глазея.

Листаем

все площади Рима,

                               все улицы…

Устали

от этой возвышенной

                                     участи.

Мы сами

                старинны.

Мы всех Колизеев

                              старинней.

Мы –

          в Риме.

Но я вам сейчас –

не о Риме…

Мы рано встаём,

и заботами

                   каждый

                                  напичкан.

Живём,

будто сами

                   учебники пишем.

Где ветер

                 кочевий

врывается

в отблеск надежды…

Мы пишем

                   учебник.

Готовьте шпаргалки,

студенты!

А лучше поспорьте

с любою страницей,

                                   как с догмой.

Ведь вам это

                      после

продолжить.

Навечно продолжить!..

Пусть учатся

колкие люди,

                       идущие

                                     следом,

всем улицам,

всем громыханьем

                                  и лепетам.

Востокам и западам,

молчаниям

                   и мгновеньям.

Всем заповедям верности вдохновенью.

Пусть учатся ливням

и детскому

                    крику…

Мы –

           в Риме.

Мы бродим по Риму.

Мы в Риме.

Мы –

           старые люди…

Соври мне,

что ты меня любишь.

1975

В сорок четвертом

Везёт

           на фронт

                           мальчика

товарищ военный врач.

Мама моя,

мамочка,

не гладь меня,

не плачь!

На мне военная форма –

не гладь меня при других!

На мне военная форма,

на мне

            твои сапоги.

Не плачь!

Мне уже двенадцать,

я взрослый

почти…

Двоятся,

               двоятся,

                              двоятся

рельсовые пути.

В кармане моём документы –

печать войсковая строга.

В кармане моём документы,

по которым

я – сын полка.

Прославленного,

                            гвардейского,

проверенного в огне.

Я еду на фронт.

Я надеюсь,

что браунинг выдадут мне.

Что я в атаке

                      не струшу,

что время моё пришло…

Завидев меня,

старухи

охают тяжело:

«Сыночек…

Солдатик маленький…

Вот ведь

                настали дни…»

Мама моя,

мамочка!

Скорей им всё объясни!

Скажи,

чего это ради

они надо мной ревут?

Зачем

            они меня гладят?

Зачем сыночком

зовут?

И что-то шепчут невнятно,

и тёмный суют калач…

Россия моя,

не надо!

Не гладь меня!

                          И не плачь!

Не гладь меня!

Я просто

будущий сын полка.

И никакого геройства

я не совершил

                         пока!

И даже тебе не ясно,

что у меня впереди…

Двоятся,

               двоятся,

                              двоятся

рельсовые пути.

Поезд идёт размеренно,

раскачиваясь нелепо, -

длинный

и очень медленный

как очередь

за хлебом…

1980

* * *

Вдруг на бегу остановиться,

Так,

будто пропасть на пути.

«Меня не будет..». –

удивиться.

И по слогам произнести:

«Ме-ня не бу-дет..».

Мне б хотелось

не огорчать родных людей.

Но я уйду.

Исчезну.

Денусь.

Меня не будет...

Будет день,

настоянный на птичьих криках.

И в окна, как весны глоток,

весь в золотых, сквозных пылинках,

ворвётся

солнечный поток!..

Просыплются дожди в траву

и новую траву разбудят.

Ау! – послышится –

Ау-уу!..

Не отзовусь.

Меня не будет.

[1992]

Ветер

Ветер.

И чайки летящей крыло.

Ложь во спасение.

Правда во зло.

Странно шуршащие камыши.

Бездна желаний

над бездной души.

Длинный откат шелестящей волны.

Звон

оглушительной тишины.

Цепкость корней

и движение глыб.

Ржанье коней.

И молчание рыб.

Парус,

который свистит, накренясь...

Господи,

сколько намешано в нас!

1983

Взял билет до станции...

Взял билет до станции

                                       Первая любовь.

Взял его негаданно.

Шутя.

Невзначай.

Не было попутчиков.

Был дым голубой.

Сигареты кислые.

                               И крепкий чай.

А ещё шаталась

монотонная мгла.

А ещё задумчиво

гудел паровоз…

Там, на этой станции,

                                    вершина была.

Тёплая вершина.

До самых звёзд.

Ты её по имени сейчас не зови,

хоть она осталась –

                                  лицом на зарю…

Встал я у подножия

                                 Первой любви.

Пусть не поднимусь уже –

так посмотрю.

Потянулся к камню

                                  раскалённой рукой.

Голову закинул,

торопясь и дрожа…

А вершины вроде бы

и нет

         никакой.

А она,

            оказывается,

                                  в пол-этажа…

Погоди!

Но, может быть,

                            память слаба?..

Снег слетает мудро.

Широко.

Тяжело.

В слове

             буквы смёрзлись.

Во фразе –

                   слова…

Ах, как замело всё!

Как замело!..

И летел из прошлого

                                    поезд слепой.

Будто в долгий обморок,

в метели

нырял…

Есть такая станция –

Первая любовь.

Там темно и холодно.

                                      Я проверял.

1980

Военные мемуары

Перечитываю мемуары,

наступившее утро кляня…

Адмиралы и генералы

за собою

               ведут меня.

И под жесткою их командой

в простирающемся огне

я иду

         по такой громадной

и такой протяжной

войне.

От июня –

                 опять к июню,

От Днепра –

                      и снова к Днепру

я ползу,

             летаю,

                        воюю,

всё, что отдал,

                          назад беру.

Только где б я ни шёл и ни плавал –

в Заполярье,

в Крыму,

у Двины, -

я всегда нахожусь

                               на главном –

самом главном фронте войны!

Надо мною –

                        дымные хмары,

я ни в чём судьбу не виню…

Перечитываю мемуары.

Писем жду.

Друзей хороню.

По просёлкам мотаюсь в джипе.

В самолёте связном горю.

Признаю

чужие ошибки.

И о собственных

                             говорю.

Контратаки  

                    и контрудары,

артналёты

                  и встречный бой…

Перечитываю мемуары.

Год за годом.

Судьбу за судьбой.

Марши,

             фланговые охваты.

Жизнь, помноженная на войну…

Если авторы суховаты,

я прощаю им эту вину.

Было больше у них

не писательского,

а солдатского мастерства.

Оттого и Отчизна

                               жива.

И нужны ли ещё

доказательства?

1985

* * *

Волга-река. И совсем по-домашнему: Истра-река.

Только что было поле с ромашками...

Быстро-то как!..

Радуют не журавли в небесах, а синицы в руках...

Быстро-то как!

Да за что ж это, Господи?!

Быстро-то как...

Только что, вроде, с судьбой расплатился, –

снова в долгах!

Вечер

в озябшую ночь превратился.

Быстро-то как...

Я озираюсь. Кого-то упрашиваю,

как на торгах...

Молча подходит Это.

Нестрашное...

Быстро-то как...

Может быть, может быть, что-то успею я

в самых последних строках!..

Быстро-то как!

Быстро-то как...

Быстро...

1994

Воскресный выпуск

Куплю газетку.

Узнаю,

             кстати,

кого ухлопали

нынче ночью…

Они в киосках,

будто на старте, -

три килограмма

                             дразнящей

                                                 нови.

Три килограмма

                             шрифтов и краски.

Три килограмма

                             вчерашней страсти.

Дают навынос.

Берут на выброс…

Куплю газетку.

Воскресный

                      выпуск…

На всю страницу

                              цветное

                                             фото.

Смотрите, люди!

Платите

               деньги.

«Скандал в Сайгоне!»

«Приём у Форда!»

«Пресс-конференция

                                     президента…»

Покажут перья

                          своё искусство.

Огня прибавят.

Гнильцу

                подпудрят…

И даже если

                      не будет

                                     вкусно,

то горячо

непременно будет!

Идёте

           мимо?

Остановитесь!

Смешна

               потеря

                            в бюджете

                                               вашем.

Воскресный выпуск!

                                    Воскресный выпуск!

Три килограмма

                             замочных

                                               скважин!

Такого

даром

нельзя добиться.

В домах,

                наверно,

                               прозрачны

                                                        стены…

Смотри, народ,

на своих любимцев!

Вот их

             концерты,

вот их

            постели!

Вот их пижамы.

Вот их

            сортиры.

Вот –

           развлеченья,

а вот –

              привычки…

«Ушёл любовник

от кинодивы!»

«Племянник шаха

                                сбежал

                                              с певичкой!..»

Любые тайны

                         газета

                                    выдаст.

Намёков –

                    масса.

Картинок –

                     бездна…

Воскресный выпуск,

воскресный

                       выпуск –

три килограмма

                            сплошного

                                               перца!

Три килограмма

                             пикантной клюквы.

От факта к факту.

От даты к дате.

Не сомневайтесь!

Откройте

                 клювы.

Мы

разжевали.

А вы

       глотайте!

1977

* * *

Вошь ползёт по России.

Вошь.

Вождь встаёт над Россией.

Вождь.

Буревестник последней войны,

привлекательный, будто смерть…

Россияне,

снимайте штаны!

Вождь

желает вас поиметь!

* * *

А. Пахмутовой

Вроде просто:

        найти и расставить слова.

Жаль, что это все реже.

И все больней...

Вновь бумага лежит —

         ни жива, ни мертва —

будто знает,

что ты прикоснешься к ней.

Но ведь где–то есть он,

              в конце концов,

тот —

единственный,

необъяснимый тот —

гениальный порядок

             привычных нот,

гениальный порядок

            обычных слов.

Все начинается с любви...

Все начинается с любви...

Твердят:

«Вначале

    было

        слово...»

А я провозглашаю снова:

Все начинается

с любви!..

Все начинается с любви:

и озаренье,

    и работа,

глаза цветов,

глаза ребенка -

все начинается с любви.

Все начинается с любви,

С любви!

Я это точно знаю.

Все,

    даже ненависть -

родная

и вечная

сестра любви.

Все начинается с любви:

мечта и страх,

вино и порох.

Трагедия,

    тоска

        и подвиг -

все начинается с любви...

Весна шепнет тебе:

        «Живи...»

И ты от шепота качнешься.

И выпрямишься.

И начнешься.

Все начинается с любви!

1983

* * *

Гитара ахала,

     подрагивала,

           тенькала,

звала негромко,

переспрашивала,

просила.

И эрудиты головой кивали:

                «Техника!..»

Неэрудиты выражались проще:

                     «Сила!..»

А я надоедал:

«Играй, играй, наигрывай!

Играй, что хочешь.

           Что угодно.

                Что попало».

Из тучи вылупился дождь

               такой наивный,

как будто в мире до него

дождей

     не падало...

Играй, играй!..

Деревья тонут в странном лепете...

Играй, наигрывай!..

Оставь глаза открытыми.

На дальней речке

        стартовали гуси-лебеди –

и вот, смотри, летят,

летят и машут крыльями...

Играй, играй!..

Сейчас в большом

нелёгком городе

есть женщина

высокая, надменная.

Она, наверное,

      перебирает горести,

как ты перебираешь струны.

Медленно...

Она всё просит

      написать ей что-то нежное.

А если я в ответ смеюсь –

не обижается.

Сейчас выходит за порог.

                 А рядом –

                     нет меня.

Я очень без неё устал.

Играй, пожалуйста.

Гитара ахала.

      Брала аккорды трудные,

она грозила непонятною истомою.

И все,

что рядом с ней сидели,

были струнами.

А я был –

как это ни странно –

самой тоненькой.

Голос

Е. Евтушенко

Такая жизненная полоса,

а, может быть, предначертанье свыше.

Других

я различаю голоса,

а собственного голоса

                    не слышу.

И все же он, как близкая родня,

единственный,

кто согревает в стужу.

До смерти будет он

                внутри меня.

Да и потом

не вырвется наружу.

* * *

Горбуша в сентябре

             идет метать икру...

Трепещут плавники, как флаги на ветру.

Идет она, забыв о сне и о еде,

туда, где родилась.

К единственной воде.

Угаром,

табуном,

лавиною с горы!

И тяжелеют в ней

         дробиночки икры...

Горбуша прет, шурша,

как из мешка — горох.

Заторы сокруша.

И сети распоров.

Шатаясь и бурля, как брага на пиру,

горбуша в сентябре

            идет метать икру...

Белесый водопад вскипает, будто пунш,

когда в тугой струе —

торпедины горбуш.

И дальше —

        по камням.

На брюхе —

через мель!

Зарыть в песок икру.

И смерть принять взамен.

Пришла ее пора,

          настал ее черед...

Здесь даже не река,

здесь малый ручеек.

В него трудней попасть,

           чем ниткою — в иглу...

Горбуша в сентябре идет метать икру!

Потом она лежит —

дождинкой на стекле...

Я буду кочевать по голубой земле.

Валяться на траве,

пить бесноватый квас.

Но в свой последний день,

в непостижимый час,

ноздрями ощутив

          последнюю грозу,

к порогу твоему

приду я,

приползу,

приникну,

припаду,

колени в кровь сотру...

Горбуша в сентябре

         идет метать икру.

Города

Л. Карпинскому

Города, начинающиеся с вокзалов...

Есть у каждого города

возраст и голос.

Есть одежда своя.

И особенный запах.

И лицо,

И не сразу понятная

гордость...

Города, города!

Сколько было вас —

разных?!

Деревянные,

        каменные,

                глинобитные,

будто гвозди,

в промерзшую землю

                забитые,

города, где любовь.

И работа.

И праздник...

Сколько раз, города,

вы

бежали навстречу,

задирая над нами

кулаки семафоров?..

Становился все ближе,

различался все резче

и домов

      и заборов запутанный ворох —

Города,

озорные и полные грусти...

Сколько раз

          к запыленным вагонам несли вы

папиросы и яблоки,

рыбу и грузди,

крутобокие дыни,

размякшие сливы!

Пиво в кружках тяжелых

и пиво

    навынос...

...А вокзал,

как пальто для мальчишки,—

                        на вырост!

Так и кажется:

он из грядущего года,

из грядущего года,

не от этого

         города!..

Отправленье.

Под самые тучи запущен

паровозный гудок.

И, рванувшись на запад,

остаются в прошлом

остаются

      в будущем

города,

начинающиеся с вокзалов.

1960

Городской романс

Я – как город.

Огромный город.

Может, ближний.

А может, дальний...

Города

на приезжий гомон

поворачиваются

площадями.

Поворачиваются,

охмуряют

главной улицей,

главной набережной,

Речкой –

будто хвостом –

виляют.

Рассыпаются

в речи набожной.

В них тепло,

торжественно,

солнечно!

Есть

Центральный проспект,

а поблизости:

Площадь Юмора,

Площадь Совести,

Дом Спокойствия,

Дом Справедливости...

А дома –

просторны,

дома –

легки.

Всё продуманно.

Целенаправленно...

Я – как город.

Но есть в городах

тупики.

Прокопчённые

есть

окраины.

Там на всех углах

темнота хрипит.

Там плакатами

дыры

заделаны.

Равнодушный

тупик.

Усталый тупик.

Дом

Бездельничанья.

Дом

Безденежья...

Никого

нет на этих

улочках.

Страшновато

с ними знакомиться:

тупики не тупые –

умничают.

Тупики не тупые –

колются.

А дворы

заборами

скручены.

Дождь лоснится

на кучах мусора...

Знаю, что идёт

реконструкция.

Жаль, что медленно.

Жаль, что муторно...

Ты до площади

успей-добеги!

Осторожнее

разберись в душе.

Не ходи в тупики!

Забудь тупики!

Я и сам бы забыл,

да поздно уже!..

Вот опять слова

немотой свело.

Невесомы они

донельзя...

Я – как город.

Тебе в нём

всегда светло.

Как на выезде из тоннеля.

* * *

Гром прогрохотал незрячий.

Ливень ринулся с небес...

Был я молодым,

         горячим,

без оглядки в драку

лез!..

А сейчас прошло геройство, –

видимо, не те года...

А теперь я долго,

             просто

жду мгновения, когда

так: не с ходу и не с маху,—

утешеньем за грехи,—

тихо

   лягут на бумагу

беззащитные

стихи.

Давнее

А. Киреевой

Я, как блиндаж партизанский,
                 травою пророс.
Но, оглянувшись,
             очень отчетливо вижу:
падают мальчики,
            запнувшись за мину,
                        как за порог,
наткнувшись на очередь,
          будто на ленточку финиша.
Падают мальчики,
          руки раскинув просторно,
на чернозем,
        от безделья и крови
                        жирный.
Падают мальчики,
            на мягких ладонях которых —
такие прекрасные,
такие длинные
            линии
               жизни.

Две главы из поэмы «До твоего прихода»

1. Когда уезжал...

Позабылись дожди,

                  отдыхают ветра...

Пора...

И вокзал обернётся, –

                      руки в бока, –

пока!

На перроне озябшем

                   нет ни души...

Пиши...

Мы с тобою одни на планете пустой.

Постой...

Я тебя дожидался,

                  звал,

                        повторял,

терял!

И висела над нами,

                   будто звезда,

беда.

Так уходят года,

                 так дрожат у виска

века...

По тебе и по мне грохочет состав...

Оставь!

Эти – губы твои,

                 движенье ресниц, –

не снись!

На рассвете косом,

                   в оголтелой ночи

молчи.

Разомкни свои руки,

                    перекрести...

Прости!

И спокойно –

              впервые за долгие дни –

усни. 

4. Когда любил…

Люб-

(Воздуха!

         Воздуха!

               Самую малость бы!

                        Самую-самую...)

лю!

(Хочешь, –

       уедем куда-нибудь

                        заново,

                        замертво,

                        за море?..)

Люб-

(Богово – богу,

          а женское – женщине

                        сказано,

                        воздано.)

лю!

(Ты покорёная.

          Ты непокорная...

                         Воздуха!

                         Воздуха!)

Люб-

(Руки разбросаны.

          Губы закушены.

                Волосы скомканы.)

лю!

(Стены расходятся.

          Звёзды, качаясь,

                          врываются в комнаты.)

Люб-

(В загнанном мире

          кто-то рождается,

          что-то предвидится...)

лю!

(Где-то

           законы,

           запреты,

           заставы,

           заносы,

           правительства...)

Люб-

(Врут очевидцы,

           сонно глядят океаны остывшие.)

лю!

(Охай, бесстрашная!

           Падай, наивная!

                  Смейся, бесстыжая!)

Люб-

(Пусть эти сумерки

           станут проклятием

           или ошибкою...)

лю!

(Бейся в руках моих

           каждым изгибом

           и каждою жилкою!)

Люб-

(Радостно всхлипывай,

           плачь и выскальзывай,

           вздрагивай,

           жалуйся!..)

лю!

(Хочешь – уедем?

           Сегодня? –

                          пожалуйста.

           Завтра? –

                          пожалуйста!)

Люб-

(Царствуй, рабыня!

           Бесчинствуй, учитель!

           Неистовствуй, женщина!)

лю!

(Вот и глаза твои.

           Жалкие,

           долгие

           и сумасшедшие!..)

Люб-

(Чёртовы горы уставились в небо

                           тёмными бивнями.)

лю!

(Только люби меня!

            Слышишь,

                           люби меня!

            Знаешь,

                           люби меня!)

Люб-

(Чтоб навсегда!

            Чтоб отсюда – до гибели...

                           Вот оно...

                           Вот оно...)

лю!

(Мы никогда,

            никогда не расстанемся...

                           Воздуха...

                           Воздуха!..)

День

И опять он рождается

              в зябком окне.

Барабанит в стекло,

будто просит помочь.

В нем -

        коротком,

     еще не потерянном дне -

непрерывная боль,

сумасшедшая мощь!..

«Суета!» - говоришь?

        "Принесет - унесет?»

Говоришь, что поэту

              гораздо важней

о бессмертии думать

и с этих высот

обращаться к векам

        через головы дней?..

Я не ведаю,

чем тебя встретят

                     века...

Для спешащего дня

            я кричу и шепчу.

И останется после

            хотя бы строка -

я не знаю.

Я знаю.

Я знать не хочу.

1969

* * *

Для человека национальность –

и не заслуга,

и не вина.

Если в стране

утверждают иначе,

значит,

несчастна эта страна!

[1992]

Долги

Пришла ко мне пора платить долги.

А я–то думал,

что еще успею...

Не скажешь,

       что подстроили враги.

Не спрячешься за юношеской спесью.

И вот я мельтешу то здесь, то там.

Размахиваю разными словами:

«Я расплачусь с долгами!

Я отдам!..

Поверьте мне!..»

Кивают головами

леса и травы,

      снегопад и зной,

село Косиха, Сахалин и Волга.

Живет во мне,

       смеется надо мной

Немыслимая необъятность долга!

Ждет каждая секунда.

             Ждут года.

Озера, полные целебной влаги.

Мелькнувшие, как вспышка, города.

Победные

и траурные флаги.

Медовый цвет клокочущей ухи.

Моей Москвы

всесильные зарницы.

И те стихи,

      те — главные — стихи,

которые лишь начинают сниться.

И снова полночь душу холодит.

И карандаш с бессонницею спорит.

И женщина

в глаза мои глядит.

(Я столько должен ей,

        что страшно вспомнить!)

— Плати долги!..

Плати долги, чудак!..

Давай начистоту

         судьбу продолжим...

Плачу.

Но каждый раз выходит так:

чем больше отдаешь,

тем больше должен.

Дочке

Катька, Катышок, Катюха –

тоненькие пальчики.

Слушай,

    человек–два–уха,

излиянья

папины.

Я хочу,

    чтобы тебе

не казалось тайной,

почему отец

        теперь

стал сентиментальным.

Чтобы все ты поняла –

не сейчас, так позже.

У тебя

    свои дела

и свои заботы.

Занята ты долгий день

сном,

    едою,

        санками.

Там у вас,

в стране детей,

происходит всякое.

Там у вас,

в стране детей –

мощной и внушительной, –

много всяческих затей,

много разных жителей.

Есть такие –

отойди

и постой в сторонке.

Есть у вас

    свои вожди

и свои пророки.

Есть –

    совсем как у больших –

ябеды и нытики...

Парк

   бесчисленных машин

выстроен по нитке.

Происходят там и тут

обсужденья грозные:

«Что

   на третье

         дадут:

компот

или мороженое?»

«Что нарисовал сосед?»

«Елку где поставят?..»

Хорошо, что вам газет –

взрослых –

не читают!..

Смотрите,

    остановясь,

на крутую радугу...

Хорошо,

    что не для вас

нервный голос радио!

Ожиданье новостей

страшных

    и громадных...

Там у вас, в стране детей,

жизнь идет нормально.

Там –

    ни слова про войну.

Там о ней –

ни слуха...

Я хочу

    в твою страну,

человек–два–уха!

* * *

Дружище, поспеши.

Пока округа спит,

сними

    нагар с души,

нагар пустых обид.

Страшась никчемных фраз,

на мотылек свечи,

как будто в первый раз,

взгляни

и промолчи...

Придет заря,

шепча.

Но –

  что ни говори –

бывает, что свеча

горит

светлей зари.

Жалею...

Жалею,

      жалею девочек,

очень смешных

девочек,

ещё ничего

          не сделавших,

уже ничего

не делающих.

Ещё жалею

         мальчиков,

очень смешных

мальчиков –

пёстрых,

       пижонистых мальчиков,

мальчиков-ремарчиков…

Я тоже

      люблю

           Ремарка, -

и значит,

вполне нормально,

что мне поспешными

                  кажутся

статейки

ругательно-ханджеские.

Романы его

          мне нравятся, -

и это сказать мне

хочется…

Но  есть

         небольшая разница:

мы с мальчиками

расходимся.

Они

    зазубрили начисто,

вчитываясь в Ремарка,

названия вин

             ненашенские,

звучащие,

ароматно.

Они говорят

           девочкам –

очень смешным

девочкам:

«Детки!

Имеются

        денежки!..

Найдём применение

денежкам?..»

Так что и думать

                нечего!..

Музыка –

будто плётка.

Крутится

бесконечная

магнитофонная

             плёнка…

Они танцуют

           неплохо,

они хохочут

           азартно,

они веселятся

громко!

Яростно

       и надсадно!

Они веселятся

дерзко!..

Но всё их вес6елье

                  обманчиво…

Разве вам весело,

девочки?

Разве вам весело,

мальчики?..

Не верю я

          громкой музыке,

не верю

нарочной игре…

Ведь вам тоскливо,

                  как мухе,

проснувшейся

в январе.

Бродит она по стенке –

по неуютной

           громадине…

Сколько веков вам,

девочки?

Сколько минут вам,

мальчики?

Ваша весёлость –

                маска.

Немощен

ваш размах…

Бросьте

        кивать

              на Ремарка!

Здесь ни при чём

Ремарк!

Ваша любовь? –

               Пустое…

Ваши мечты? –

              Пустое…

Вот ведь

        какая история.

Очень смешная

история.

1985

Жизнь

Г. П. Гроденскому

Живу, как хочу, –

светло и легко.

Живу, как лечу, –

высоко–высоко.

Пусть небу

         смешно,

но отныне

ни дня

не будет оно

краснеть за меня...

Что может быть лучше –

собрать облака

и выкрутить тучу

над жаром

        песка!

Свежо и громадно

поспорить с зарей!

Ворочать громами

над черной землей.

Раскидистым молниям

душу

   открыть,

над миром,

над морем

раздольно

        парить!

Я зла не имею.

Я сердцу не лгу.

Живу, как умею.

Живу, как могу.

Живу, как лечу.

Умру,

    как споткнусь.

Земле прокричу:

«Я ливнем

вернусь!»

* * *

Жизнь летит, как шоссе,

от любви до любви...

Полпланеты – в росе.

Полпланеты – в крови.

Тают угли в золе,

как огарок свечи.

Полпланеты – в заре.

Полпланеты – в ночи.

Я кидаюсь к мечте,

а догнать не могу.

Полпланеты – в дожде.

Полпланеты – в снегу.

Я за отблеск в окне

благодарен судьбе...

Полпланеты – во мне,

остальное – в тебе.

* * *

За тобой

      через года

иду,

не колеблясь.

Если ты —

         провода,

я —

   троллейбус.

Ухвачусь за провода

руками долгими,

буду жить

      всегда–всегда

твоими токами.

Слышу я:

«Откажись!

Пойми

    разумом:

неужели это жизнь —

быть привязанным?!

Неужели в этом есть

своя логика?!

Ой, гляди —

         надоест!

Будет плохо».

Ладно!

Пусть свое

        гнут —

врут расцвеченно.

С ними я

     на пять минут,

с тобой —

вечно!

Ты —

    мой ветер и цепи,

сила и слабость.

Мне в тебе,

будто в церкви,

страшно и сладко.

Ты —

    неоткрытые моря,

мысли тайные.

Ты —

     дорога моя,

давняя,

дальняя.

Вдруг —

    ведешь меня

          в леса!

Вдруг —

     в Сахары!

Вот бросаешь,

тряся,

на ухабы!

Как ребенок, смешишь.

Злишь, как пытка...

Интересно мне

           жить.

Любопытно!

1962

За того парня

Я сегодня до зари

встану.

По широкому пройду

полю.

Что-то с памятью моей

стало:

всё, что было не со мной,

помню.

Бьют дождинки по щекам

впалым.

Для вселенной двадцать лет –

мало.

Даже не был я знаком

с парнем,

обещавшим:

«Я вернусь, мама!..»

А степная трава

пахнет горечью.

Молодые ветра

зелены.

Просыпаемся мы.

И грохочет над полночью

то ли гроза,

то ли эхо

прошедшей войны.

Обещает быть весна

долгой.

Ждёт отборного зерна

пашня.

И живу я на земле

доброй

за себя

и за того парня.

Я от тяжести такой

горблюсь.

Но иначе жить нельзя,

если

всё зовёт меня

его голос,

всё звучит во мне

его песня.

А степная трава

пахнет горечью.

Молодые ветра

зелены.

Просыпаемся мы.

И грохочет над полночью

то ли гроза,

то ли эхо

прошедшей войны.

Зал ожидания

Мы в зале ожидания

               живем.

Любой из нас

все время ждет чего–то...

Начальника

        у дома ждет шофер,

поигрывая

ключиком от «Волги»...

Вот аккуратный старичок в пенсне.

Он ждет.

Он едет в Вологду

            за песнями.

Старуха,

что–то бормоча о пенсии,

блаженно

       улыбается во сне...

Седеющего мужа

             ждет

                жена...

Девчонка ждет любви.

Ей очень боязно.

А на девчонку

        смотрит старшина —

и у него есть целый час

до поезда...

Ждет поворота лоцман —

скоро

    мель.

Учитель ждет

         решения примеров.

Ребята

    ожидают

        перемены.

Колхозы

ожидают

перемен.

Разбуженная,

ждущая страна

и целый мир,

застывший в ожидании...

За нами —

        штормовая тишина!

За нами —

       нашей силы

            нарастание!

Мы ждем открытий.

Мы друзей зовем.

Друг другу говорим

        слова несладкие..

Мы

в зале ожидания

             живем!

Но руки

в ожидании

не складываем!

1963

Здравствуй! Кого я вижу!...

-Здравствуй! Кого я вижу!

Больно глазам!

Прямо, как в сказке: вдруг, посреди зимы - летнее чудо!

Вот и не верь чудесам...

-Здравствуй! Действительно, вот и встретились мы...

-Дай мне очухаться!

До сих пор не пойму:

Вышел из дома, а ты навстречу идешь!

А помнишь, какое солнце было в Крыму?

-Помню. Теперь мне больше нравится дождь...

-Я же тебе написать обещал...

Но, знаешь, не смог.

Сперва заболел, а потом навалились дела...

Ты понимаешь: работа. Падаю с ног.

-Я понимаю. Я писем и не ждала.

-А помнишь, как я сердолики тебе искал?

И рано утром ромашки бросал в окно...

Помнишь, как мы смеялись у синих скал?

-Помню. Сейчас это и вправду смешно.

-А помнишь, как мы на базаре купили айву?

Как шли по дороге, а рядом бежал ручей...

Послушай, как ты живешь,

-Да так и живу.

-А помнишь?..

-Помню...

Только не знаю - зачем...

1983

* * *

Алёне

Знаешь,

я хочу, чтоб каждое слово

этого утреннего стихотворенья

вдруг потянулось к рукам твоим,

словно

соскучившаяся ветка сирени.

Знаешь,

я хочу, чтоб каждая строчка,

неожиданно вырвавшись из размера

и всю строфу

разрывая в клочья,

отозваться в сердце твоем сумела.

Знаешь,

я хочу, чтоб каждая буква

глядела бы на тебя влюбленно.

И была бы заполнена солнцем,

будто

капля росы на ладони клена.

Знаешь,

я хочу, чтоб февральская вьюга

покорно у ног твоих распласталась.

И хочу,

чтобы мы любили друг друга

столько,

сколько нам жить осталось.

1973

Зря браслетами не бряцай...

Зря браслетами не бряцай,

Я их слышал, я не взгляну.

Знаешь, как языческий царь

Объявлял другому войну?

Говорил он: «Иду на Вы!

Лик мой страшен, а гнев глубок.

Одному из нас, видит Бог,

Не сносить в бою головы.»

Я не царь, а на Вы иду.

Неприкаян и обречен.

На озноб иду, на беду,

Не раздумывая ни о чем.

Будет филин ухать в бору,

Будет изморозь по утрам,

Будет зарево не к добру.

Строки рваные телеграмм,

Встреч оборванных немота,

Ревности сигаретный чад

И заброшенная верста,

Где олени в двери стучат.

Будет ветер сухим, как плеть.

Будут набережные пусты.

Я заставлю камень гореть,

Я сожгу за собою мосты.

Высшей мерой меня суди.

Высшей правдой себя суди.

И меня ты как смерти жди.

И меня ты как жизни жди.

Я стою у темной Невы,

У воды, глухой и слепой.

Говорю я: «Иду на Вы!

Объявляю тебе любовь!»

1987

Играют гаммы

За стенкой дальней

играют

       гаммы…

Они

   недавно

звучали в Каннах.

Они упорны,

они бесстрастны.

В них столько

             пота,

что даже страшно.

Об этой странности,

как об открытии,

твердили

        разное

в газетах

критики.

Статьи подробные

понаписали…

Билеты

       проданы

в концертном зале.

Сегодня вечером

весны

     прибавится…

Рояль

доверчиво

вздохнёт под пальцами.

И –

    откровением

за откровенность –

в прикосновении

родится

вечность…

А в зале сядут

ребята

       дельные

пятидесятых

годов

рождения…

Внимают

       нехотя,

глядят загадочно.

Им очень

некогда

волынить

        с гаммами!

Земля заходится.

Она –

рискова.

Чего-то хочется

совсем другого!

Но так,

       чтоб сразу

в разливах

меди

с начальной фразы

пришло

бессмертье!

Земля взлохмачена.

Пыль

     под ногами…

Терпите,

        мальчики!

Играйте

гаммы.

1973

Или Тихий, или Великий

Или Тихий,  

                или  

                      Великий...  

Значит, надо выбрать.  

Буду бедовым!  

В перехлесте мокрых  

                    изломанных линий  

посмеюсь над растерянным берегом  

                                                 вдоволь.  

Я потрусь спиной о край земли,  

замочу рукава,  

до плечей закатанные.  

И начну подбрасывать  

                                корабли,  

как монетки,  

                  когда загадывают.  

Или Тихий,  

               или  

                     Великий...  

Надоест мне пророчить беду  

                  скорлупкам.  

К невысокому берегу,  

ленью  

облитый,  

подползу щенком —  

                         счастливым и глупым.  

Я припомню  

                мурлыкающие мотивы.  

Я замру  

          в исступлении покаянном,  

Буду ласковым.  

Буду предельно тихим.  

Очень Тихим.  

И все ж таки —

1983

Как детство, ночь обнажена...

Как детство, ночь обнажена.

Земля становится просторнее...

Моя щека обожжена

пронзительным:

«Скажи мне что-нибудь!»..

«Скажи мне что-нибудь!

Скажи!

Скорей!

Пусть будут звезды - до неба.

Заполони.

Опустоши.

И все-таки

Скажи мне что-нибудь!..

Плати за то, что целовал,

Словами вечными, как прошлое...

Зачем

Учился ты словам?

Скажи мне

Что-нибудь хорошее...

За то, что ты не опроверг

Все мужество мое

Нарочное,

За бабий век,

Недлинный век -

Скажи мне что-нибудь хорошее...»

Святая

И неосторожная,

Чего ты просишь?

Правды?

Лжи?

Но шепчет женщина:

«Скажи!

Скажи мне

Что-нибудь хорошее...»

1978

Когда любил...

(Глава из поэмы «До твоего прихода»)

Люб-

(Воздуха!

             Воздуха!

                         Самую малость бы!

                                                   Самую-самую...)

лю!

(Хочешь, –

                уедем куда-нибудь

                                           заново,

                                                      замертво,

                                                                    за море?..)

Люб-

(Богово – богу,

                     а женское – женщине

                                                    сказано,

                                                                воздано.)

лю!

(Ты покорённая.

                       Ты непокорная...

                                           Воздуха!

                                                       Воздуха!)

Люб-

(Руки разбросаны.

                          Губы закушены.

                                                Волосы скомканы.)

лю!

(Стены расходятся.

                           Звёзды, качаясь,

                                                   врываются в комнаты.)

Люб-

(В загнанном мире

                          кто-то рождается,

                                                    что-то предвидится...)

лю!

(Где-то

           законы,

                      запреты,

                                  заставы,

                                              заносы,

                                                         правительства...)

Люб-

(Врут очевидцы,

                       сонно глядят океаны остывшие.

лю!

(Охай, бесстрашная!

                             Падай, наивная!

                                                    Смейся, бесстыжая!)

Люб-

(Пусть эти сумерки

                           станут проклятием

                                                      или ошибкою...)

лю!

(Бейся в руках моих

                            каждым изгибом

                                                   и каждою жилкою!)

Люб-

(Радостно всхлипывай,

                                плачь и выскальзывай,

                                                                вздрагивай,

                                                                                 жалуйся!..)

лю!

(Хочешь – уедем?

                         Сегодня? –

                                         пожалуйста.

                                                           Завтра? –

                                                                         пожалуйста!)

Люб-

(Царствуй, рабыня!

                           Бесчинствуй, учитель!

                                                          Неистовствуй, женщина!)

лю!

(Вот и глаза твои.

                         Жалкие,

                                     долгие

                                               и сумасшедшие!..)

Люб-

(Чёртовы горы уставились в небо

                                               тёмными бивнями.)

лю!

(Только люби меня!

                            Слышишь,

                                          люби меня!

                                                          Знаешь,

                                                                     люби меня!)

Люб-

(Чтоб навсегда!

                      Чтоб отсюда – до гибели...

                                                            Вот оно...

                                                                          Вот оно...)

лю!

(Мы никогда,

                  никогда не расстанемся...

                                                       Воздуха...

                                                                     Воздуха!..)

Концерт

Сорок трудный год.

Омский госпиталь…

Коридоры сухие и маркие.

Шепчет старая нянечка:

«Господи!

До чего же артисты

                   маленькие…»

Мы шагаем палатами длинными.

Мы почти растворяемся в них

с балалайками,

              с мандолинами

и большими пачками книг.

Что в программе?

В программе – чтение,

пара песен

военных, правильных…

Мы в палату тяжелораненых

входим с трепетом и почтением.

Двое здесь.

Майор артиллерии

с ампутированной ногой,

в сумасшедшем бою

                  под Ельней

на себя принявший огонь.

На пришельцев глядит он весело…

И другой –

           до бровей забинтован, -

капитан,

таранивший «мессера»

три недели назад

                над Ростовом.

Мы вошли.

Мы стоим в молчании.

Вдруг

срывающимся фальцетом

Абрикосов Гришка отчаянно

объявляет начало концерта.

А за ним,

не вполне совершенно,

но вовсю запевале внимая,

о народной поём,

                о священной

так,

как мы её понимаем.

В ней Чапаев сражается заново,

краснозвёздные мчатся танки.

В ней шагают наши

                  в атаки,

а фашисты падают замертво.

В ней чужое железо плавится,

в ней и смерть отступать должна.

Если честно признаться,

нравится

нам

такая война!

Мы поём.

Только голос лётчика

раздаётся.

А в нём – укор:

- Погодите…

Постойте, хлопчики…

Погодите…

Умер

    майор… -

Балалайка всплеснула горестно.

Торопливо,

будто в бреду…

…Вот и всё

           о концерте в госпитале

в том году.

1983

Людям, чьих фамилии я не знаю

По утрам

      на планете мирной

голубая трава

в росе...

Я не знаю ваших фамилий,—

знаю то,

что известно всем:

бесконечно дышит вселенная,

мчат ракеты,

как сгустки солнца.

Это —

     ваши мечты и прозрения

Ваши знания.

Ваши бессонницы.

Знают только,

      что где–то

             ретиво,

в предвкушенье военного грома,

зря

от тяжести реактивной

прогибаются аэродромы!

Не рискнут они.

Не решатся.

      Вашей силы

они страшатся.

Называют вас просто:

              «атомщики»,

именуют скромно

         «ракетчиками»...

Дорогие наши товарищи,

лишь известностью

не обеспеченные.

Вам даются награды

             негласно.

Рядом с нами вы.

И не с нами.

Мы

  фамилий ваших

            не знаем,

только вы и на это

согласны.

От чужого укрыты взгляда,

от любого укрыты взгляда,—

ничего не поделаешь —

                    надо.

Ничего не попишешь —

                    надо.

О, суровая правда века!..

Люди в чьих–то штабах

                  упрямы.

Составляет чья–то разведка

далеко идущие планы

и купюры

     крупные

          стелет...

Только что вам

до этих денег!

Вы бы даром

      светло и доверчиво,—

если б дело пошло

на это,—

положили б

      к ногам Человечества

все до капельки

            сверхсекреты!

Сколько б вы напридумали разного!

Очень нужного

      и удивительного!

Вы–то знаете, что для разума

никаких границ

не предвидено.

Как бы людям легко дышалось!

Как бы людям светло любилось!

И какие бы мысли

бились

в полушарьях

земного шара!..

Но пока что над миром веет

чуть смягчающееся

недоверье.

Но пока

      дипломаты высокие

сочиняют послания

мягкие,—

до поры до времени

все–таки

остаетесь вы

безымянными.

Безымянными.

Нелюдимыми.

Гениальными невидимками...

Каждый школьник в грядущем мире

вашей жизнью

      хвастаться будет...

Низкий–низкий поклон вам,

                        люди.

Вам,

  великие.

Без фамилий.

1960

Марк Шагал

Он стар и похож на свое одиночество.

Ему рассуждать о погоде не хочется.

Он сразу с вопроса:

«А Вы не из Витебска?..» –

Пиджак старомодный на лацканах вытерся...

«Нет, я не из Витебска...» –

Долгая пауза.

А после – слова

         монотонно и пасмурно:

«Тружусь и хвораю...

В Венеции выставка...

Так Вы не из Витебска?..»

«Нет, не из Витебска...»

Он в сторону смотрит.

Не слышит, не слышит.

Какой-то нездешней далёкостью дышит,

пытаясь до детства дотронуться бережно...

И нету ни Канн,

        ни Лазурного берега,

ни нынешней славы...

Светло и растерянно

он тянется к Витебску, словно растение...

Тот Витебск его –

             пропыленный и жаркий –

приколот к земле каланчою пожарной.

Там свадьбы и смерти, моленья и ярмарки.

Там зреют особенно крупные яблоки,

и сонный извозчик по площади катит...

«А Вы не из Витебска?..»

Он замолкает.

И вдруг произносит,

         как самое-самое,

названия улиц:

Смоленская,

Замковая.

Как Волгою, хвастает Видьбой-рекою

и машет

по-детски прозрачной рукою...

«Так Вы не из Витебска...»

Надо прощаться.

Прощаться.

Скорее домой возвращаться...

Деревья стоят вдоль дороги навытяжку.

Темнеет...

И жалко, что я не из Витебска.

Матрёшка

Друзья,

       мой выбор невзлюбя,

зря

голову

морочили!..

В тебе – четырнадцать

                      тебя

вместилось,

как в матрёшке!..

Живёт со мною

             первая –

дородная,

степенная…

Вторая

      больно колется,

за что –

не разберу…

А третья –

           будто школьница

на выпускном балу.

Всё – можно,

          всё – пожалуйста:

и небо

и земля…

Четвёртая

         безжалостна,

как мёртвая

петля…

А пятая –

          зловещая,

приметам глупым

верящая…

Шестая

       как эпоха,

где

ни чертей,

ни бога!..

Молчит,

       не принимая,

ревнивая –

седьмая…

А следом за ревнивою

заохала

       ленивая,

ленивая,

постылая,

до мелочей

          земная…

Восьмая –

          бесстыдная!

Девятая –

          шальная!..

Десятая,

десятая –

испуганная,

           зябкая,

над собственной судьбою

горюющая

         с болью…

Одиннадцатая –

              щедрая,

загадочная,

нежная,

просящая прощения

за то,

      чего и не было…

Качается двенадцатая,

как ягодка лесная,

ещё никем

         не найденная…

А дальше

я не знаю,

не знаю

       и настырничаю,

и всё

не надоест, -

хочу достать

четырнадцатую,

которая –

          ты и есть!

1975

Мгновения

Не думай о секундах свысока.

Наступит время, сам поймёшь, наверное, –

свистят они,

                     как пули у виска,

мгновения,

            мгновения,

                        мгновения.

У каждого мгновенья свой резон,

свои колокола,

                                своя отметина,

Мгновенья раздают – кому позор,

кому бесславье, а кому бессмертие.

Мгновения спрессованы в года,

Мгновения спрессованы в столетия.

И я не понимаю иногда,

где первое мгновенье,

                        где последнее.

Из крохотных мгновений соткан дождь.

Течёт с небес вода обыкновенная.

И ты порой почти полжизни ждёшь,

когда оно придёт, твоё мгновение.

Придёт оно, большое, как глоток,

глоток воды во время зноя летнего.

А в общем,

надо просто помнить долг

от первого мгновенья

                        до последнего.

Не думай о секундах свысока.

Наступит время, сам поймёшь, наверное, –

свистят они,

                      как пули у виска,

мгновения,

            мгновения,

                        мгновения.

Мероприятие

Над толпой откуда-то сбоку

бабий визг взлетел и пропал.

Образ многострадального Бога

тащит непротрезвевший амбал.

Я не слышал, о чём говорили…

…Только плыл над сопеньем рядов

лик еврейки Девы Марии

рядом с лозунгом:

«Бей жидов!»

* * *

Мир,

состоящий из зла

     и счастья,

из родильных домов

и кладбищ...

Ему я

    каждое утро кланяюсь,

вчерашнюю грязь

с ботинок

счищая.

То — как задачник

     для третьего класса,

то — как чертеж

     грядущих домин,

терпкий

невежливый,

громогласный,—

он навсегда мне знаком —

     этот мир.

В нем

на окраинных улочках пусто.

В очередях —

разговоры нелегкие.

В нем у лотков

     выбирают арбузы,

их, как детей,

ладонью

пошлепывая!

Мир мне привычен,

     как слово

          «здравствуйте».

И ожидаем,

как новоселье...

Я выхожу

и себя разбрасываю,

раскидываю,

     рассеиваю!

Весь выворачиваюсь,

     как карманы,

чтоб завтра

сначала все

повторить...

Мира мне

так бесконечно мало,

что лучше об этом

не говорить!

* * *

Может быть, всё-таки

мне повезло,

если я видел время

запутанное,

время запуганное,

время беспутное,

которое то мчалось,

то шло.

А люди шагали за ним

по пятам.

Поэтому я его хаять

не буду...

Все мы –

гарнир к основному

блюду,

которое жарится где-то

Там.

Молодые поэты

Не хотели,

не ждали таких двужильных.

Прорастают фамилии в имена.

Они,

оглушённые криком «Держи их!!!»,

не понимают,

в чём их вина.

А вина их большая,

вина изначальная

в том, что бездарям было спокойней без них.

Их ругают,

цитируя, а не печатая.

Четвертуют

до выхода первых книг...

Но они продираются,

пробиваются

сквозь улюлюканье,

злобу

и смех.

И – начинаются.

И – сбываются.

Не все, конечно.

И не для всех.

Заняты делом они. А в особенности

устройством не быта,

а бытия...

И гордятся

единственной личной собственностью –

упрямым

местоимением

Я.

[1992]

* * *

Алёне

Мы совпали с тобой,

          совпали

в день, запомнившийся навсегда.

Как слова совпадают с губами.

С пересохшим горлом –

вода.

Мы совпали, как птицы с небом.

Как земля

      с долгожданным снегом,

совпадает в начале зимы,

так с тобою

                   совпали мы.

Мы совпали,

        ещё не зная

ничего

о зле и добре.

И навечно

      совпало с нами

это время в календаре.

На аэродроме Орли

Ровный клочок земли,

слабенькая

трава.

Аэродром

Орли.

Мы улетаем

в два.

Обычная толчея.

Прощай,

страна Марианн!..

Вот ожидает

семья

рейса

на Монреаль.

Монашки

гуськом

идут –

качается

связка книг.

Скоро и нам…

Но тут

женский голос

возник.

Я ощутил

его

сразу

и навсегда.

Плыл он

из ничего!

Падал он

в никуда!

Как шелестенье птах,

как долгожданный

взгляд…

Дикторша?!

Разве

так

дикторы

говорят?..

Вслушайся!

Рассуди –

как я это

стерплю?!.

Так говорят:

прости

Так говорят:

люблю!..

Я во французском –

профан,

но сердце

перевело.

Я чувствую,

что пропал!

Мне боязно

и тепло!..

Голос –

полночный гимн,

медленный

будто степь.

Шёпотом

жарким

таким

любимых зовут

в постель!

Он –

как бедра

изгиб.

Он –

как в сердце

ножом…

Братцы!

А я

погиб!

Хлопчики!

Я пошёл…

Сам не знаю,

куда

голос

меня зовёт…

А друг говорит:

«Балда!

Объявлено –

наш

самолёт…»

На дрейфующем проспекте ты живешь...

Мне гидролог говорит:

– Смотри!

Глубина

    сто девяносто три!–

Ох, и надоела мне одна

не меняющаяся глубина!..

В этом деле я не новичок,

но волнение мое пойми –

надо двигаться вперед,

а мы

крутимся на месте,

           как волчок.

Две недели,

с самых холодов

путь такой –

ни сердцу, ни уму...

Кто заведует

движеньем льдов?

Все остановил он почему?

Может, по ошибке,

не со зла?

Может, мысль к нему в башку пришла,

что, мол, при дальнейшем продвижении

расползется все сооружение?

С выводом он явно поспешил –

восхитился нами

и решил

пожалеть,

отправить на покой.

Не желаю

    жалости такой!

Не желаю,

    обретя уют,

слушать,

как о нас передают:

«Люди вдохновенного труда!»

Понимаешь,

мне обидно все ж...

Я гидрологу сказал тогда:

– На Дрейфующем проспекте

                  ты живешь.

Ты же знал,

     что дрейф не будет плавным,

знал,

    что дело тут дойдет до драки,

потому что

в человечьи планы

вносит Арктика

     свои поправки,

то смиряясь,

то вдруг сатанея

так, что не подымешь головы...

Ты же сам учил меня, что с нею

надо разговаривать

на «вы».

Арктика пронизывает шубы

яростным дыханием морозов.

Арктика показывает зубы

ветром исковерканных

торосов.

Может, ей,

    старухе,

и охота

насовсем с людьми переругаться,

сделать так,

     чтоб наши пароходы

никогда не знали

        навигаций,

чтобы самолеты не летали,

чтоб о полюсе мы не мечтали,

сжатые рукою ледяною...

Снова стать

неведомой страною,

сделать так,

    чтоб мы ее боялись.

Слишком велика

людская ярость!

Слишком многих

мы недосчитались!

Слишком многие

        лежать остались,

за победу

    заплатив собою...

В эти разметнувшиеся шири

слишком много мы

        труда вложили,

чтоб отдать все то,

        что взято с бою!

Невозможно изменить законы,

к прошлому вернуться

            хоть на месяц.

Ну, а то, что кружимся на месте,

так ведь это, может,

для разгона...

* * *

На Земле

     безжалостно маленькой

жил да был человек маленький.

У него была служба маленькая.

и маленький очень портфель.

Получал он зарплату маленькую...

И однажды –

прекрасным утром –

постучалась к нему в окошко

небольшая,

казалось,

война...

Автомат ему выдали маленький.

Сапоги ему выдали маленькие.

Каску выдали маленькую

и маленькую –

по размерам –

шинель.

...А когда он упал –

              некрасиво, неправильно,

в атакующем крике вывернув рот,

то на всей земле

            не хватило мрамора,

чтобы вырубить парня

            в полный рост!

* * *

Наверно, будут глохнуть историки,

копаясь в тоннах

нашей риторики...

Но —

        сквозь любую наносную муть,

которая сверху лежит,

они должны понять

(и поймут!),

как мы любили

            жить!

Жить!

Ладонями землю трогать.

Жить!

Детей

    качать на руках.

Жить!

И чувствовать

           друга локоть.

Жить!

И видеть лицо

            врага.

* * *

Над головой

            созвездия мигают.

И руки сами тянутся

                    к огню...

Как страшно мне,

                что люди привыкают,

открыв глаза,

не удивляться дню.

Существовать.

Не убегать за сказкой.

И уходить,

          как в монастырь,

                          в стихи.

Ловить Жар–птицу

для жаркого

           с кашей.

А Золотую рыбку –

                  для ухи.

1970

* * *

Надо верить в обычное.

Надо рассчитывать

             здраво.

У поэтов

с убийцами,

в сущности,

     равная слава.

Кто в веках уцелел?

Разберись

в наслоенье мотивов!..

Мы не помним

         царей.

Помним:

были Дантес и Мартынов.

Бесшабашные,

нервные,

святые «блюстители долга».

Ну подумаешь,

         невидаль:

однажды вспылили —

и только!

За могильной оградою

все обвиненья

напрасны...

Пахнут

     их

       биографии

лишь

типографскою

краской.

Вот они на портретах

с улыбками благопристойными.

Так что цельтесь

          в поэтов —

и вы попадете

в историю!

* * *

Нахожусь ли

          в дальних краях,

ненавижу

       или люблю –

от большого,

от главного

          я –

четвертуйте –

не отступлю.

Расстреляйте –

не изменю

флагу

    цвета крови моей...

Эту веру я свято храню

девять тысяч

          нелёгких

                 дней.

С первым вздохом,

с первым глотком

материнского молока

эта вера

        со мной.

И пока

я с дорожным ветром

                  знаком,

и пока, не сгибаясь,

                  хожу

по не ставшей пухом

земле,

и пока я помню о зле,

и пока с друзьями дружу,

и пока не сгорел в огне,

эта вера

      будет

          жива.

Чтоб её уничтожить во мне,

надо сердце убить

сперва.

* * *

Не верю

     в принцесс на горошинах.

Верю

в старух на горошинах.

Болезнями огорошенных.

Дремлющих

осторожно...

Они сидят над чаями

возвышенно

          и терпеливо,

чувствуя,

как в чулане

дозревает

        царство наливок...

Бормочут что–то печальное

и, на шаткий стол опершись,

буквами пишут

            печатными

письма —

длиною в жизнь...

Постели им —

          не постели.

Лестницы им —

            коварны.

Оладьи для них —

                толстенны.

А внученьки —

           тонковаты...

Кого–то жалея

            вечно,

кому–то

      вечно мешая,

прозрачны

и человечны,

семенят

     по земному шару...

Хотят они всем

             хорошего.

Нянчат внучат

покорно...

А принцессы

спят

    на горошинах.

И даже

очень спокойно.

1965

* * *

Не убий!—

в полумраке

     грошовые свечи горят...

Из глубин

возникают слова

     и становятся в ряд.

Если боль

и набухли кровавые кисти рябин,

если бой,—

кто услышит твое:

     «Не убий..»?

Мы слышны

только самым ближайшим

     друзьям и врагам.

Мы смешны,

если вечность

     пытаемся бросить к ногам.

Есть предел

у цветка,

     у зари

        и у сердца в груди.

Мир людей.

И над каждым библейское:

     «Не укради!..»

Мир

   дрожит,

будто он искупался

     в январской воде...

Надо

жить!

У последней черты.

       На последней черте.

Думать всласть.

Колесить, как товарный вагон

И не красть.

Разве что —

     У богов.

Огонь.

Нелетная погода

Нет погоды над Диксоном.

               Есть метель.

Ветер есть.

И снег.

А погоды нет.

Нет погоды над Диксоном третий день.

Третий день подряд

          мы встречаем рассвет

не в полете,

который нам по душе,

не у солнца,

     слепящего яростно,

а в гостинице.

На втором этаже.

Надоевшей.

Осточертевшей уже.

Там, где койки стоят в два яруса.

Там, где тихий бортштурман Леша

снисходительно,

полулежа,

на гитаре играет,

          глядя в окно,

вальс задумчивый

          «Домино».

Там, где бродят летчики по этажу,

там, где я тебе это письмо пишу,

там, где без рассуждений

               почти с утра, –

за три дня,

наверно, в десятый раз, –

начинается «северная» игра –

преферанс.

Там, где дни друг на друга похожи,

там, где нам

     ни о чем не спорится...

Ждем погоды мы.

Ждем в прихожей

Северного полюса.

Третий день

     погоды над Диксоном нет.

Третий день...

А кажется:

     двадцать лет!

Будто нам эта жизнь двадцать лет под стать,

двадцать лет, как забыли мы слово:

                              летать!

И обидно.

И некого вроде винить.

Телефон в коридоре опять звонит.

Вновь синоптики,

самым святым клянясь,

обещают на завтра

вылет

для нас...

И опять, как в насмешку,

приходит с утра

завтра,

     слишком похожее

на вчера.

Улететь –

     дело очень не легкое,

потому что погода –

нелетная.

...Самолеты охране поручены.

Самолеты к земле прикручены,

будто очень опасные

               звери они,

будто вышли уже

          из доверья они.

Будто могут

плюнуть они на людей!

Вздрогнуть!

Воздух наполнить свистом.

И – туда!

     Сквозь тучи...

Над Диксоном

третий день погоды нет.

Третий день.

Рисковать

приказами запрещено...

Тихий штурман Леша

глядит в окно.

Тихий штурман

     наигрывает «Домино».

Улететь нельзя все равно

ни намеренно,

ни случайно,

ни начальникам,

ни отчаянным –

никому.

Необитаемые острова

Снятся усталым спортсменам рекорды.

Снятся суровым поэтам слова.

Снятся влюбленным

в огромном городе

необитаемые

       острова.

Самые дальние,

самые тайные,

ветру открытые с трех сторон,

необнаруженные,

необитаемые,

принадлежащие тем,

                кто влюблен.

Даже отличник

       очень старательный

их не запомнит со школьной скамьи,—

ведь у влюбленных

своя география!

Ведь у влюбленных

карты

    свои!

Пусть для неверящих

              это в новинку,—

только любовь

предъявила

права.

Верьте:

    не сказка,

верьте:

      не выдумка —

необитаемые острова!..

Все здесь простое,

все самое первое —

ровная,

     медленная река,

тонкие–тонкие,

белые–белые,

длинные–длинные

          облака.

Ветры,

которым под небом не тесно,

птицы,

поющие нараспев,

море,

бессонное, словно сердце,

горы,

уверенные в себе.

Здесь водопады

            литые,

               летящие,

мягкая,

трепетная трава...

Только для любящих

            по–настоящему

эти

великие острова!..

Двое на острове.

Двое на острове.

Двое — и все!..

А над ними —

         гроза.

Двое –

     и небо тысячеверстное.

Двое – и вечность!

И звезды в глаза...

Это не просто.

Это не просто.

Это сложнее любого

             в сто крат...

В городе стихшем

на перекрестках

желтым огнем светофоры горят.

Меркнет

     оранжевый отблеск неона.

Гаснут рекламы,

гуденье прервав...

Тушатся окна,

тушатся окна

в необитаемых

       островах.

* * *

Неправда, что время уходит.

                            Это уходим

                                       мы.

По неподвижному времени.

                         По его протяжным долинам.

Мимо забытых санок

                   посреди сибирской зимы.

Мимо иртышских плёсов

                      с ветром неповторимым.

Там, за нашими спинами –

                         мгла с четырёх сторон.

И одинокое дерево,

                   согнутое нелепо.

Под невесомыми бомбами –

                         заиндевевший перрон.

Руки,

не дотянувшиеся

                до пайкового хлеба.

Там, за нашими спинами –

                         снежная глубина.

Там обожжённые плечи

                     деревенеют от боли.

Над затемнённым городом

                        песня:

                               «Вставай, страна-а!..»

«А-а-а-а...» – отдаётся гулко,

                               будто в пустом соборе...

Мы покидаем прошлое.

                     Хрустит песок на зубах.

Ржавый кустарник

                 призрачно топорщится у дороги.

И мы на нём оставляем

                      клочья отцовских рубах

и надеваем синтетику,

вредную для здоровья.

Идём к черте, за которой –

                           недолгие слёзы жён.

Осатанелый полдень.

Грома неслышные гулы.

Больницы,

          откуда нас вынесут.

                              Седенький дирижёр.

И тромбонист,

облизывающий

             пересохшие губы...

Дорога – в виде спирали.

                         Дорога – в виде кольца.

Но –

отобедав картошкой

                   или гречневой кашей –

историю Человечества

                     до собственного конца

каждый проходит по времени.

Каждый проходит.

Каждый.

И каждому – поочерёдно –

                         то солнечно,

                                      то темно.

Мы измеряем дорогу

                   мерой своих аршинов.

Ибо уже установлено

                    кем-то давным-давно:

весь человеческий опыт –

есть повторенье ошибок...

И мы идём к горизонту.

                       Кашляем.

                                Рано встаём.

Открываем школы и памятники.

                             Звёзды и магазины...

Неправда, что мы стареем!

Просто –

         мы устаём.

И тихо отходим в сторону,

                          когда кончаются силы.

Нервы

В гневе –

      небо.

В постоянном гневе...

Нервы,

     нервы,

каждый час –

на нерве!

Дни

   угарны...

И от дома к дому

Ниагарой

хлещут

     валидолы...

«Что слова?!

Слова теперь –

          как в бочку!

Однова

живем на этой почве!»

Все

   неважно,

если век изломан...

Где серьезность ваша,

старый Лондон?

Где,

    Париж,

твоя былая нега?

Жесткость крыш

и снова –

          нервы,

               нервы!

Над годами –

от Ржева

        и до Рима –

клокотанье

бешеного

        ритма!..

Ты над дочкой

застываешь немо?

Брось,

      чудачка!

Нервы,

     нервы,

          нервы!..

Руки вверх,

медлительность провинций!..

Нервный

век.

Нельзя

     остановиться.

Столб, не столб –

спеши

осатанело...

Братцы,

       стоп!..

Куда там...

Нервы...

Нервы...

Несколько слов от автора

Ну ладно –

мы рождаемся.

Переживаем.

Старимся.

Увидимся –

расстанемся...

Зачем?

Грядущие

и прошлые.

Громадины.

Горошины.

Плохие

и хорошие.

Зачем?

Для дела

и для понта.

Запои

и работа.

Крестины

и аборты.

Зачем?

В дакронах и сатинах.

В рабах

и господинах.

В театрах

и сортирах.

Зачем?

Приказы

и баллады.

Дебилы

и таланты.

Пигмеи

и Атланты.

Зачем?

Подонки

и матроны.

На ринге

и на троне.

На вахте

и на стрёме.

Зачем?

Над щами.

Над миногами.

С авоськами.

С моноклями.

Счастливые.

Минорные.

Зачем?

Трибунные гориллы,

базары

и корриды,

горланите?

Горите?

Зачем?

Случайно

иль нарочно?

Для дяди?

Для народа?

Для продолженья рода?

Зачем?

Ноктюрн

Между мною и тобою — гул небытия,

                звёздные моря,

                тайные моря.

Как тебе сейчас живётся, вешняя моя,

                нежная моя,

                странная моя?

Если хочешь, если можешь — вспомни обо мне,

                вспомни обо мне,

                вспомни обо мне.

Хоть случайно, хоть однажды вспомни обо мне,

долгая любовь моя.

А между мною и тобой — века,

мгновенья и года,

сны и облака.

Я им к тебе сейчас лететь велю.

Ведь я тебя ещё сильней люблю.

Как тебе сейчас живётся, вешняя моя,

                нежная моя,

                странная моя?

Я тебе желаю счастья, добрая моя,

долгая любовь моя!

Я к тебе приду на помощь, — только позови,

                просто позови,

                тихо позови.

Пусть с тобой всё время будет свет моей любви,

                зов моей любви,

                боль моей любви!

Только ты останься прежней — трепетно живи,

                солнечно живи,

                радостно живи!

Что бы ни случилось, ты, пожалуйста, живи,

счастливо живи всегда.

А между мною и тобой — века,

мгновенья и года,

сны и облака.

Я им к тебе сейчас лететь велю.

Ведь я тебя ещё сильней люблю.

Пусть с тобой всё время будет свет моей любви,

                зов моей любви,

                боль моей любви!

Что бы ни случилось, ты, пожалуйста, живи.

Счастливо живи всегда.

Ностальгия

Ностальгия бывает по дому.

По Уралу, по Братску, по Дону.

По пустыням и скалам белесым,

невозможно прозрачным березам.

По степям, где метели тугие...

У меня по тебе ностальгия.

По твоим просыпаньям тяжелым.

По глазам и плечам обнаженным

По мгновеньям, когда ты со мною.

По ночному бессонному зною.

По слезам и словам невесомым.

По улыбкам

                и даже по ссорам!

По губам, суховатым с морозца...

Я, решив с ностальгией бороться,

                                           уезжаю.

Штурмую платформы.

Но зачем-то ору в телефоны!

Умоляю тебя:

     - Помоги мне!

Задыхаюсь от ностальгии!..

Ты молчишь.

Ты спасать меня медлишь...

       Если вылечусь -

                     тут же заметишь.

1980

О разлуке

Ты ждешь его

теперь,

     когда

Вернуть его назад нельзя...

Ты ждешь.

Приходят

поезда,

на грязных

спинах

     принося

следы дорожных передряг,

следы стремительных

дождей...

И ты,

наверно, час подряд

толкаешься среди людей.

Зачем его здесь ищешь ты —

в густом водовороте слов,

кошелок,

     ящиков,

          узлов,

среди вокзальной

суеты,

среди приехавших

сюда счастливых,

        плачущих навзрыд?..

Ты ждешь.

Приходят поезда.

Гудя,

   приходят поезда...

О нем

никто не говорит.

И вот уже не он,

              а ты,

как будто глянув с

высоты,

все перебрав в

своей душе,

все принимая,

          все терпя,

ждешь,

    чтобы он простил тебя.

А может,

нет его уже...

Ты слишком поздно поняла,

как

он тебе необходим.

Ты поздно поняла,

             что с ним

ты во сто крат сильней

была...

Такая тяжесть на плечах,

что сердце

      сплющено в

груди...

Вокзал кричит,

         дома кричат:

«Найди его!

Найди!

Найди!»

Нет тяжелее ничего,

но ты стерпи,

но ты снеси.

Найди его!

Найди его.

Прощенья у него

       проси.

* * *

О стену разбивая лбы,

летя в межзвёздное пространство,

мы всё-таки рабы.

Рабы!

Невытравимо наше рабство.

И ощущение стыда

живёт почти что в каждом споре…

Чем ниже кланялись тогда,

тем громче проклинаем после!

Огромное небо

Об этом, товарищ,

не вспомнить нельзя,

В одной эскадрилье

служили друзья,

и было на службе

и в сердце у них

огромное небо, огромное небо,

огромное небо – одно на двоих.

Дружили, летали

в небесной дали,

рукою до звёзд

дотянуться могли,

беда подступила,

как слёзы к глазам –

однажды в полёте, однажды в полёте,

однажды в полёте мотор отказал...

И надо бы прыгать –

не вышел полёт!..

Но рухнет на город

пустой самолёт!

Пройдёт, не оставив

живого следа,

и тысячи жизней, и тысячи жизней,

и тысячи жизней прервутся тогда!

Мелькают кварталы,

но прыгать нельзя...

«Дотянем до леса! –

решили друзья. –

Подальше от города

Смерть унесём.

Пускай мы погибнем, пускай мы погибнем,

пускай мы погибнем, но город спасём!»

Стрела самолёта

рванулась с небес,

и вздрогнул от взрыва

берёзовый лес!..

Не скоро поляны

травой зарастут...

А город подумал, а город подумал,

а город подумал: «Ученья идут!»

В могиле лежат

посреди тишины

отличные парни

отличной страны...

Светло и торжественно

смотрит на них

огромное небо, огромное небо,

огромное небо – одно на двоих!

Ожидание

Вот ведь как - явилась первой

Надо было опоздать

Где-нибудь в сторонке встать

Что поделать - сдали нервы

Шла, как будто на экзамен

С пятницы считала дни

Как же встреча под часами...

Под часами? Вот они...

А его на месте нет

Как ни к стати нервы сдали

Ну, еще бы, на свиданье не была я столько лет...

Даже страшно сосчитать

Что ж я рада ил не рада

Там увидим, только надо, надо было опоздать

Дура, сделала прическу, влезла в новое пальто,

Торопилась, как девчонка. Прибежала... Дальше что?

Современная женщина, современная женщина

То грустна и задумчива, то светла и торжественна

Доказать ее слабости побороть ее в дерзости

Зря мужчины стараются, понапрасну надеются

Современная женщина, современная женщина

Суетою замотана, но, как прежде божественна

Не похвалится силою, но на ней, тем не менее,

И заботы служебные и заботы семейные

Все на свете познавшая, все невзгоды прошедшая

Остается загадкою современная женщина

Ромео моего пока что незаметно.

Что ж - подождем его -

Я очень современна...

Порой берет тоска

Ведь нужно быть - к примеру -

Кокетливой - слегка

И непреступной - в меру.

Все успеваешь ты - казаться беззаботной

И покупать цветы - себе - идя с работы

Самой себе стирать, себе готовить ужин

Квартиру убирать

С усердием ненужным

Подруге позвонить, замужней и счастливой

И очень мудрой слыть. Быть очень терпеливой

Выслушивать слова

И повторять, не споря: «Конечно, ты права,

мужья - сплошное горе...»

И трубку положить спокойно и устало

И стиснув зубы - жить - во что бы то ни стало

И маяться одной, забытой, как растенье

И ждать очередной проклятый день рожденья

И в зеркало смотреть

И все морщины видеть

Самой себя жалеть

А чаще - ненавидеть

Нести свою печаль

Играть с судьбою в прятки

И плакать по ночам...

А утром - быть в порядке!

Являться в институт и злиться без причины -

Ну, вот они, идут

По улице мужчины

Красавцы на подбор

С достоинством спесивым

Самодовольный пол,

считающийся сильным!

Как равнодушны вы, и как же вы противны,

Изнеженные львы,

Затасканные тигры,

Глядящие людьми, стареющие телом.

Да где он, черт возьми,

И в самом деле - где он?

Скорая помощь по городу, словно по полю

Голос вселенской беды, будто флаг вознеся

Господи, может быть, что-то случилось с тобою

Улица вся оглянулась и

Замерла вся

Воплем тугим переполнено сердце и память

Он оглушает: «Успеть бы, успеть бы, успеть!»

Вновь с телефонного диска срывается палец.

Скорая помощь пронзает застывший проспект

Мир озирается, прости любовь о спасенье

И до сих пор, неподвластны толпе докторов

Рушатся самые прочные дружные семьи

А у певицы горлом не песня, а кровь.

Голос несчастья над городом мечется снова

Странно, что в эти минуты, всему вопреки

Веришь в извечную помощь тихого слова

В скорую помощь протянутой доброй руки.

Ну, приди же, любимый, приди

Одинокой мне быть запрети

За собою меня поведи

Приходи, прошу, приходи

Стрелки глупые торопя, не придумывая ничего

Я уже простила тебя

Повелителя своего

Все обычно в моей мечте

И желаю - совсем не вдруг

Быть распятою на кресте

Осторожных и сильных рук.

Чтобы стало нам горячо,

А потом - еще горячее

И уткнуться в твое плечо

И проснуться на этом плече.

Вот видишь, тебя и любимым назвать я успела

Не надо бы сразу,

Ведь лучше - когда - постепенно

Ведь лучше - потом, лучше - после

Любимый, послушай, ведь лучше?

Ну, где я найду это - самое лучшее

О, если бы знал ты, как странно и дико давать о себе

объявленье в газету:

«Блондинка,  вполне симпатичная, стройная, среднего роста

Ее интересы - домашний уют и природа

Имеет профессию... Ищет надежного друга...»

О, если бы знал ты, как все это пошло и трудно.

Порой в темноте рассуждаю я очень спокойно -

Пройдет одиночество это,

Наступит другое

настанет пора и закружатся листья из меди

В окошко мое постучит одиночество смерти

Нет, я не пугаюсь, я знаю, что время жестоко.

Я все понимаю, и все принимаю, но только...

Тому одиночеству я не желаю сдаваться

Хочу быть любимой, живою хочу оставаться,

Смеюсь над другими, и радуюсь

Дням и рассветам,

И делаю глупости

И не жалею об этом

Дышу и надеюсь.

О, господи, как это больно!

Я вот она - вся пред тобою.

Слова мне скажи, ну, пожалуйста, нет больше мочи

Слова говори мне любые, какие захочешь, чтоб только не молча,

любимый, чтоб только не молча

Слова говори мне...

Без этого радость - не в радость

Скажи, что со мной хорошо и что я тебе нравлюсь

Скажи, что ты любишь меня, притворись на мгновенье!

Скажи, что меня не забудешь, соври !- я поверю.

А может, просто плюнуть и уйти

И пусть его терзают угрызенья!

Ну-ну, шути, родимая, шути, - нашла ты славный повод для веселья.

Останусь, чтобы волю испытать. Еще немного подождем, помедлим...

Ведь женщины давно привыкли ждать.

Чего-чего, а это мы умеем!

Птицы спрятаться догадаются

И от снега укроются.

Одинокими не рождаются

Ими после становятся.

Ветры зимние вдаль уносятся

И назад возвращаются.

Почему, зачем, Одиночество,

Ты со мной не прощаешься?

Пусть мне холодно и невесело

Все стерплю, что положено...

Одиночество, ты - профессия до безумия сложная.

Ночь пустынная, слезы затемно, тишина безответная.

Одиночество - наказание, а за что - я не ведаю.

Ночь окончится. Боль останется. День с начала закрутится.

Одинокими не рождаются. Одиночеству - учатся.