Синяя баллада

Я шел вдоль моря по камням округлым.

Когда все это было? Было утром.

Всё, может, только началось на свете...

Впервые сохли соты света – сети.

Крылом чертила ласточка кривые.

Тень, дергаясь, неслась под ней – впервые!

Все – эполеты крабов голубые,

звезда на маяке – все, все впервые...

Я шел, прочтя сто лозунгов и басен.

Был, говорят, и дерзок, и прекрасен.

И челка, мамой вымыта, лежала

на голове, как школьное лекало!

Мне было одному не одиноко!

Там туфли у воды или бинокль?

Ах, женщины! Вас приближать не нужно...

Я видел весла, пчел, гудевших дружно.

Был черен виноград, пыльцою светел.

Но вот и одиночество я встретил...

Что это значит? Это мысль о смерти.

С чего бы это? Ни к чему, поверьте.

Я закурил. Вдруг рядом – ноги босы...

глаза зеленые чуть-чуть раскосы.

Смеется. На руке от соли бледной

витой браслет блестит дешевый, медный.

Сказала: «Здравствуй!» И пошли мы дальше

по шелестящей, по хрустящей гальке...

Мы шли да шли – не близко, не далеко.

И было нам двоим не одиноко.

Гремел над морем трубный глас Эола.

И что нам встретилось? Толпа у мола.

А он лежал тяжелый, как ребенок,

далекого дельфина дельфинёнок.

Ободранный суденышком, винтами,

и выброшенный на берег волнами.

Винты чернели в общем, беспечально,

как зерна в яблоке, в воде хрустальной!

А он лежал. И пальцами, ногами

все пробовали слизь под плавниками.

Он был облит смолой своею крепко,

как электрическая батарейка!

И голова в песок – до середины...

(Как странно улыбаются дельфины!)

И я сказал: «Дельфин, прости, дружище!

Случайность... Ей законов не подыщешь.

Прости ее слепую непреложность

и гордую свою неосторожность.

В зеленом море неспроста в порядке,

как зерна в яблоке, винта лопатки.

Все повторится: риск, и море это,

и ты, растерзанный, и дым рассвета.

Нам суши – мало! Потому мы лезем,

одетые, обутые железом...»

И к нам сошла с любимой, как сиянье,

боль страданья, мука состраданья.

И тут возникла школьница-девчонка,

чернила на губах, кругла юбчонка.

Худая, некрасивая. Но внешность

скрыть не могла застенчивую нежность.

Слезой, блеснувшей на ее ресничке,

я тоже плакал, разминая спички.

Не знаю, кто она, зачем, откуда.

Но взять ее с собою – не причуда...

И дальше мы пошли. Пошли далеко.

И было нам троим не одиноко.

И что нам встретилось? Палатки дальше.

Что это?! Императорские дачи.

Налево, прямо... А на пьедестале

из снега будто девушки стояли!

Холеный мрамор, голубое диво.

Резец работал здесь неторопливо...

Моя красивая вздохнула смело.

А девочка, пригнувшись, помрачнела.

И было так: свет пристальный, вечерний

рождал в воде свет призрачный, дочерний.

И потемнело вдруг. Из мрака еле,

должно быть, римлян статуи блестели.

А эти?.. чьи же головы они мне

напоминают в зябком влажном нимбе?

Какие же властители тупые

имели очертания такие?

А оказалось – тут шары ограды

курорта «Н». Мне, впрочем, так и надо!

И мы смеялись. И маяк неясный

распахивал, запахивал плащ красный.

Распахивал, запахивал, и воды

дышали вкусом ледяной свободы!

И нам казалось, мы-то уж, конечно,

жить будем только дерзко, только вечно!

И наши разошлись тропинки вскоре.

И каждую из них слизнуло море...

1975