Наконец!

В городской суматохе

Встретились двое.

Надоели обои,

Неуклюжие споры с собою,

И бесплодные вздохи

О том, что случилось когда–то...

В час заката,

Весной в зеленеющем сквере,

Как безгрешные звери,

Забыв осторожность, тоску и потери,

Потянулись друг к другу легко,

                     безотчетно и чисто.

Не речисты

Были их встречи и кротки.

Целомудренно–чутко молчали,

Не веря и веря находке,

Смотрели друг другу в глаза,

Друг на друга надели растоптанный

                       старый венец

И, не веря и веря, шептали:

«Наконец!»

Две недели тянулся роман.

Конечно, они целовались.

Конечно, он, как болван,

Носил ей какие–то книги —

Пудами.

Конечно, прекрасные миги

Казались годами,

А старые скверные годы куда–то ушли.

Потом

Она укатила в деревню, в родительский дом,

А он в переулке своем

На лето остался.

Странички первого письма

Прочел он тридцать раз.

В них были целые тома

Нестройных жарких фраз...

Что сладость лучшего вина,

Когда оно не здесь?

Но он глотал, пьянел до дна

И отдавался весь.

Низал в письме из разных мест

Алмазы нежных слов

И набросал в один присест

Четырнадцать листков.

Ее второе письмо было гораздо короче.

И были в нем повторения, стиль и вода,

Но он читал, с трудом вспоминал ее очи,

И, себя утешая, шептал: «Не беда, не беда!»

Послал «ответ», в котором невольно и вольно

Причесал свои настроенья и тонко подвил,

Писал два часа и вздохнул легко и довольно,

Когда он в ящик письмо опустил.

На двух страничках третьего письма

Чужая женщина описывала вяло:

Жару, купанье, дождь, болезнь мама,

И все это «на ты», как и сначала...

В ее уме с досадой усомнясь,

Но в смутной жажде их осенней встречи,

Он отвечал ей глухо и томясь,

Скрывая злость и истину калеча.

Четвертое посьмо не приходило долго.

И наконец пришло «с приветом» carte postale1,

Написанная лишь из чувства долга...

Он не ответил. Кончено? Едва ль...

Не любя, он осенью, волнуясь,

В адресном столе томился много раз.

Прибегал, невольно повинуясь

Зову позабытых темно–серых глаз...

Прибегал, чтоб снова суррогатом рая

Напоить тупую скуку, стыд и боль,

Горечь лета кое–как прощая

И опять входя в былую роль.

День, когда ему на бланке написали,

Где она живет, был трудный, нудный день —

Чистил зубы, ногти, а в душе кричали

Любопытство, радость и глухой подъем...

В семь он, задыхаясь, постучался в двери

И вошел, шатаясь, не любя и злясь,

А она стояла, прислонясь к портьере,

И ждала не веря, и звала смеясь.

Через пять минут безумно целовались,

Снова засиял растоптанный венец,

И глаза невольно закрывались,

Прочитав в других немое: «Наконец!..»

1913