Уличная выставка

Трамваев острые трели...

Шипение шин, завыванье гудков...

По краю панели

Ширмы из старых мешков.

На ширмах натыканы плотно

Полотна:

Мыльной пеной цветущие груши,

Корабли, словно вафли со взбитыми сливками,

Першеронов ватные туши,

Волны с крахмальными гривками

И красавицы в позах французского S,—

Не тела, а дюшес...

Над собачьего стиля буфетом–чудовищем,—

Над домашним своим алтарем

Повесишь такое чудовище,—

Глаза волдырем!

           _____

У полочек, расправивши галстуки–банты,

Дежурят Рембрандты,—

Старик в ватерпруфе затертом

Этаким чертом

Вал бороды зажимает в ладонь.

Капюшон — пузырем за спиной,

Войлок — седою копной,

В глазах угрюмый и тусклый огонь...

Рядом — кургузый атлет:

Сорок пять лет,

Косые табачные бачки,

Шотландские брючки,

Детский берет,—

Стоит часовым у нормандских своих деревень,

Равнодушный, как пень,

У крайних щитов

Средь убого цветистых холстов,

Как живая реклама,

Свирепо шагает художница–дама:

Охра плоских волос,

Белилами смазанный нос,

Губы — две алые дыньки,

Веки в трагической синьке,—

Сорок холстов в руках,

А обед в облаках...

       _________

Но прохожие воблою вялой

Сквозь холщовый текут коридор.

То какой–нибудь плотный малый

В першеронов направит взор...

То старушка, нежное сердце,

Вдруг приклеит глаза к холсту:

На подносе три алые перца

К виноградному жмутся листу...

Но никто — собаки!— не купит,

Постоят и дальше в кафе,—

И художник глаза лишь потупит,

Оттопырив мешком галифе...

Лишь один господин солидный

С худосочною килькой–женой —

Уж совсем, совсем очевидно —

Выбрал нимфу с жирной спиной,

Но увидел цифру «сто двадцать»,

(А ведь рама без малого сто!)

И не стал даже, пес, торговаться,—

Отошел, запахнувши пальто...

1932