Иностранец

в зеркалах не исчезают

ничьи глаза,

          ничьи черты.

Они не могут знать,

                не знают

неотраженной пустоты.

На амальгаме

          от рожденья

хранят тончайшие слои

бесчисленные отраженья

как наблюдения свои.

Так

  хлорвиниловая лента

и намагниченная нить

беседы наши,

          споры,

             сплетни,

подслушав,

        может сохранить.

И с зеркалами

          так бывает...

(Как бы свидетель не возник!)

Их где–то, может, разбивают,

чтоб правду выкрошить из них?

Метет история осколки

и крошки битого стекла,

чтоб в галереях

          в позах стольких

ложь фигурировать могла.

Но живопись —

          и та свидетель.

Сорвать со стен ее,

                стащить!

Вдруг,

     как у Гоголя в «Портрете»,

из рамы взглянет ростовщик?

...В серебряной овальной раме

висит старинное одно,—

на свадьбе

         и в дальнейшей драме

присутствовало и оно.

За пестрой и случайной сменой

сцен и картин

          не уследить.

Но за историей семейной

оно не может

          не следить.

Каренина —

          или другая,

Дориан Грей —

          или иной,—

свидетель в раме,

            наблюдая,

всегда стоял за их спиной.

Гостям казалось:

          все на месте,

стол с серебром на шесть персон.

Десятилетья

          в том семействе

шли, как счастливый, легкий сон.

Но дело в том,

          что эта чинность

в глаза бесстыдно нам лгала.

Жизнь

    притворяться

            наловчилась,

а правду

       знали зеркала.

К гостям —

       в обычной милой роли,

к нему —

       с улыбкой,

              как жена,

но к зеркалу —

            гримаса боли

не раз была обращена.

К итогу замкнутого быта

в час панихиды мы придем.

Но умерла

      или убита —

кто выяснит,—

            каким путем?

И как он выглядит,

               преступник

(с платком на время похорон),

кто знает,

       чем он вас пристукнет:

обидой,

     лаской,

          топором?

Но трещина,

        изломом призмы

рассекшая овал стекла,

как подпись

     очевидца жизни

минувшее пересекла.

И тускло отражались веки

в двуглавых зеркальцах монет.

Все это

      спрятано навеки...

Навеки, думаете?

               Нет!—