Надгробное самословие

Я о себе скажу словечушко, но вчуже,

как будто сам уже давно лежу в земле.

Так больше правды, тут уж не словчу же,

как первое лицо в единственном числе.

Уж тут словечко, словно правда, голо

и в голом виде пустится в трепак,

и память будет выглядеть бесполо,

а поминанье по записке – как

спряжение безличного глагола.

Рифмуя «поп» и «гроб», кто будет поминать –

под рифму рюмку, чтобы православно, –

а имя в кулаке с бумажкою сжимать?

Не буду даже им. Вот, право, славно!

А поминаемый – как будто он не он,

а память светлая – молитесь, иереи! –

мигая, дрыгается, как неон,

в раскрашенной портретной галерее.

        Ах, речь безличная! Смотри, пока

        она откалывает трепака,

        с торжественно-ехидной

        улыбкой панихидной!

        Так неси свой крест,

        как лихой бунчук,

        разливной Модест,

        расписной пьянчук!

        На одре пустом

        ни аза в глаза.

        Борода хвостом,

        а из глаз слеза.

        По шеям потом

        даст гроза раза.

        И под белую горячку

        гопачится враскорячку:

        И вот так, и вот так

        ты попал под колпак,

        под больничный колпак

        да и гопником в гопак,

        околпаченный,

        раскоряченный!

Не я, не ты, не он, а просто было,

как вдоль судьбы шагающее быдло.

Хоть бы брылы развесившее рыло!

Нет, просто было, и оно обрыдло.

Давно уже ушли до ветру жданки,

все данные собрали да и в печь!

И Было вонькое хоронят по гражданке,

И Былу не дадут подонки в землю лечь.

        И поют подонки,

        голосочки тонки,

        Семки, Тоньки, Фомки,

        милые потомки:

        Ходи изба, ходи печь!

        Былу нету места лечь.

        (А следовательно, требуется сжечь,

        и вместе с рукописями!)

В гробу везут чудовищное Было,

помнившееся над единым и одним.

И чья-то речь стучит-бубнит над ним,

как будто сей звонарь колотит в било.

И пальцем в рот он тычет наконец,

как будто совершая подвиг ратный,

что я-де в яви был чернец,

но самочинный и развратный.

А я Господних язв до дьявола приях,

и остаюсь я не во сне загробном,

а – как в беспамятстве многоутробном –

и в Божьих, и не в Божьих бытиях.

1975