* * *

Коленями – на жёсткий подоконник,

И в форточку – раскрытый, рыбий рот!

Вздохнуть... вздохнуть...

Так тянет кислород,

Из серого мешка, ещё живой покойник,

И сердце в нем стучит: пора, пора!

И небо давит землю грузным сводом,

И ночь белесоватая сера,

Как серая подушка с кислородом...

Но я не умираю. Я ещё

Упорствую. Я думаю. И снова

Над жизнию моею горячо

Колдует требовательное слово.

И, высунувши в форточку лицо,

Я вверх гляжу – на звёздное убранство,

На рыжее вокруг луны кольцо –

И говорю – так, никому, в пространство:

– Как в бане испаренья грязных тел,

Над миром испаренья тёмных мыслей,

Гниющих тайн, непоправимых дел

Такой проклятой духотой нависли,

Что, даже настежь распахнув окно,

Дышать душе отчаявшейся – нечем!..

Не странно ли? Мы все болезни лечим:

Саркому, и склероз, и старость... Но

На свете нет ещё таких лечебниц,

Где лечатся от стрептококков зла...

Вот так бы, на коленях, поползла

По выбоинам мостовой, по щебню

Глухих дорог. – Куда? Бог весть, куда! –

В какой-нибудь дремучий скит забытый,

Чтобы молить прощенья и защиты –

И выплакать, и вымолить... Когда б

Я знала, где они, – заступники, Зосимы,

И не угас ли свет неугасимый?..

Светает. В сумраке оголены

И так задумчивы дома. И скупо

Над крышами поблескивает купол

И крест Неопалимой Купины...

А где-нибудь на западе, в Париже,

В Турине, Гамбурге – не всё ль равно? –

Вот так же высунувшись в душное окно,

Дыша такой же ядовитой жижей

И силясь из последних сил вздохнуть, –

Стоит, и думает, и плачет кто-нибудь –

Не белый, и не красный, и не чёрный,

Не гражданин, а просто человек,

Как я, быть может, слишком непроворно

И грустно доживающий свой век.

Февраль 1928