... из Лондона

Монархи меж собой нередко брань творят,

Военным духом все писатели горят;

Коль так, пииты суть те власти остроумны,

Что для таких же вин войны заводят шумны;

Впоследок о царях дают потомки суд,

Ту ж с ними честь певцы и жеребий несут.

Не всякий славу царь мог в вечность распростерти,

Не всякий и пиит был славен с год по смерти,

Хоть в жизни принимал от многих плески рук,

Как царь, приветства в знак, - из многих пушек звук.

Хвал наших в жизнь труба, знакомых нам ватага

Ревет, что мы уже бессмертия у прага,

Руками что уже касаемся верей.

Мы пишем, умерли - верст со сто от дверей.

Честь наша после нас подвержена опале,

Что больше дней, то мы от храма славы дале;

Со мрущей так хвалой сквозь время чуть бредем,

Пока в бездонну хлябь забвенья упадем.

Вот наше кончится чем в свете стихотворство

Певцы! чем отвратить в потомках к нам презорство:

Сатиру ли, наш меч, на них употребить

Или заранее их имном ухлебить?

О просвещенные веков грядущих роды,

Примите вы мои всемилостиво оды!

Не баснословный бред, не обща то дрема,

Препоручаю вам - сокровище ума.

Я пел; струны мои казались очень звонки;

Приятелей моих рассудки сильно тонки.

Бывало, как стихи прочту я в их кругу,

Свидетель Аполлон, все хвалят, я не лгу.

Я в жизни не с одним имел знакомство домом,

Где ни обедывал, меня зывали громом;

Я прах теперь, моя жива ль то в свете честь;

Молю, стихи мои не дайте моли съесть

Но до?йдет ли сия к потомкам челобитна,

То тайна, никому из смертных неиспытна.

Коль стихотворну плоть червь в гробе мог поясть,

Диковинка ль стихам от червя же пропасть?

То правда, в разные идут они потребы:

Их под испод кладут, как в печь сажают хлебы;

Купцы, что продают различный смертным злак,

Завертывают в них хрен, перец и табак.

Идут они в дела, идут и в забобоны,

На мерки для портных и войску на патроны;

Ребятам на змеи, хлопушки и пыжи,

Свечам, окорокам копченым, на брыжи;

Плод разума, стихи ко всячине пригодны;

Со жребием людей судьбой своею сходны.

Всем общ нам к жизни вход; в ней разны тьмы смертей;

Стихам в свет путь один; из света - сто путей.

Я признаюсь, в стихах я сам жужжу, как муха -

Но это моего не оскорбляет уха;

Не всякий папою быть может кардинал;

Всяк ждет, чтоб на него сей жеребий упал

Спроси писца стихов, желает ли он славы, -

Смиренный даст ответ: он пишет для забавы,

Избыток в том лишь дней препроводить хотя;

Он меж парнасских чад невинное дитя;

Но загляни сему ты в сердце отрочати -

Там найдешь: «Я пиит: стихи мои в печати».

Но если дело всё в печати состоит,

То всякий грамотей вмиг может быть пиит;

Поставь слова твои в пристойные шеренги,

Поди в печатный дом и заплати там деньги,

Там вмиг твой тиснут слог, и выйдет мокрый лист,

Ты в ту ж минуту стал сатирщик иль лирист;

Пошел в дом с вечною в своем кармане славой;

Дерзай, ты деньги дал, ты стихотворец правый.

Теперь друзей своих к обеду пригласи

И слог твой по большим боярам разнеси;

Блаженства твоего и воссияло время,

Смотри, и канул лавр на стихотворче темя.

Вот тайна вся стихов: рука да голова,

Чернилица, перо, бумага да слова;

И диво ль, что у нас пииты столь плодятся,

Как от дождя грибы в березнике родятся?

Однако мне жалка таких пиит судьба,

Что их и слог стоит не долее гриба.

Когда же все мы толь недолговечны крайне,

Другой какой-нибудь тут должно крыться тайне;

Знать, не от рифм одних и точных стоп числа

Зависит нашего удача ремесла.

Как те, что зрелища в театре представляют,

Людьми со стороны лиц скудость добавляют, -

Я зрел, толпился в них безграмотный игрок,

Но что он значит там? какой его урок?

Пусть он в театре был и в платье наряжался,

Стоял с копьем в руках и раза с два сражался,

С Дмитревским рядом шел; кто ж скажет: он игрец?

Он силы действ не знал; так точно и писец:

Как путный, на театр он рифменный выходит,

Берет перо меж перст и по бумаге водит.

«Вот етто, - говорит, - поставил я творог,

Так должен уж стоять в другой строке пирог».

Прибравши так слова, он мыслит: сделал чудо,

Что пред читателя вдруг выставил он блюдо.

Со всею худобой нескладицы, бредни?,

Слывет он у своей писателем родни;

Великий умница и со смеха уморец, -

У знатоков прямых он жалкий рифмотворец.

Меж ним и игроком в том только разность вся:

Тот кликнут в дело был, а этот сам вплелся.

Обоим, станется, им быть в театре любо,

Тот, милой, спроста рад, наш писарь буй - сугубо.

Природа, видит всяк, в дарах к нему скупа;

Он мыслит: голова других людей тупа,

И, не сошлясь на свет, себя всех выше ставит;

Другой кто стань писать, он к буйству злость прибавит,

Вдруг вышлет на тебя сто надписей, сатир:

Ты смел потрясть его в умах людских кумир.

Даст жалом знать, кто он; он колокол зазвонный,

Гораций он в Морской и Пиндар в Миллионной;

В приказах и в рядах, где Мойка, где Нева,

Неугомонная шумит об нем молва;

Ходя из дома в дом, он сам ее сугубит;

Всем чтет свои стихи, чужих насме?рть не любит.

И то сказать: он прав, кому не мил свой труд?

Стихи нам вместо чад; мы мозг ломаем тут.

Кто знает? может быть, при каждой он странице

Пыхтел и мучился, подобно роженице;

Так пусть, когда он чад с таким трудом родит,

Пусть матерски на них любуется, глядит.

Гляди! лишь не кричи: «Мои другой породы!

Мои - как ангелы; у всех других - уроды».

Коль ты б за ангелов мне их не навязал,

Я детушек твоих за обезьян бы взял.

В чужих они глазах толико некрасивы,

Горбаты, сплющены, и хворы, и паршивы,

И живости-то нет, и в каждом три бельма,

И мысль-то сви?хнута, и рифма-то хрома.

Совсем увечные и гнусные калеки;

От совершенства миль на тысячу далеки;

Иной бы от людских в подполье крыл их глаз -

А ты нарочно их всем су?ешь на показ.

«Да как же? - скажешь ты. - Мой люди слог читают

И хвалят; толку в нем, знать, много обретают».

Я, чаю, хаживал ты в театральный дом,

Комедиантов в честь слыхал в нем плесков гром;

Как скоро князь иль граф ударит там в ладони,

То каждый из простых, подобием догони,

Без пощаженья рук сугубит общий треск,

Хотя не знает сам, чему сей платит плеск.

Спроси, зачем он бьет? - ударил, де, вельможа;

Толпа твоих чтецов на чернь сию похожа.

Какой-то там живет на Мойке меценат,

Что пестует твой слог, а ты тому и рад,

И думаешь, что в нем неведь какая сдоба,

Но истинных красот не знаете вы оба;

Не видит проку он, кроме тебя, ни в ком;

Причина вся тому, что ты ему знаком.

Так с богом успевай, пленяй, брат, пресны души,

Бесхитростны сердца, где Мидасовы уши.

«Как так,--ты говоришь, - я шлюсь на словаря,

В нем имя ты мое найдешь без фонаря;

Смотри-тко, тамо я, как солнышко, блистаю,

На самой маковке Парнаса превитаю!»

То правда, косна желвь там сделана орлом,

Кокушка - лебедем, ворона - соколом;

Там монастырские запечны лежебоки

Пожалованы все в искусники глубоки;

Коль верить словарю, то сколько есть дворов,

Столь много на Руси великих авторов;

Там подлый наряду с писцом стоит алырщик,

Игумен тут с клюкой, тут с мацами батырщик;

Здесь дьякон с ладаном, там пономарь с кутьей;

С баклагой сбитенщик и водолив с бадьей;

А всё-то авторы, всё мужи имениты,

Да были до сих пор оплошностью забыты -

Теперь свет умному обязан молодцу,

Что полну их имен составил памятцу;

В дни древни, в старину жил-был, де, царь Ватуто,

Он был, да жил, да был, и сказка-то вся туто.

Такой-то в эдаком писатель жил году;

Ни строчки на своем не издал он роду;

При всем том слог имел, поверьте, молодецкий,

Знал греческий язык, китайский и турецкий.

Тот умных столько-то наткал проповедей,

Да их в печати нет. О! был он грамотей.

В сем годе цвел Фома, а в эдаком Ерема;

Какая же по нем осталася поэма?

Слог пылок у сего и разум так летуч,

Как молния, в эфир сверкающа из туч.

Сей первый издал в свет шутливую пиесу,

По точным правилам и хохота по весу.

Сей надпись начертал, а этот патерик;

В том разума был пуд, а в этом четверик.

Тот истину хранил, чтил сердцем добродетель,

Друзьям был верный друг и бедным благодетель;

В великом теле дух великий же имел,

И, видя смерть в глазах, был мужествен и смел.

Словарник знает всё, в ком ум глубок, в ком мелок;

Рассудков и доброт он верный есть осе?лок.

Кто с ним ватажился, был друг ему и брат,

Во святцах тот его не меньше, как Сократ.

О други, что своим дивитеся работам,

Сию вы памятцу читайте по субботам!

Когда ж возлюбленный всеросский наш словарь

Плох разумов судья, плох наших хвал звонарь:

Кто ж будет ценовщик сложений стихотворных,

Кто силен различить хорошие от вздорных?

Бери сто раз перо и по бумаге мычь,

Со всех концев земли к себе идеи кличь,

Три лоб свой, пружься, рвись - вмиг скажут наши строки,

Лжевдохновенны мы иль истинны пророки.

Оставь читателей судьями дум твоих,

Есть Аполлоновы наперсники и в них;

Им шепчет в уши Феб, чей лучше слог, чей хуже,

Кто в Иппокрене пил, кто черпал в мутной луже.

Прямой стихов творец и та?инственник муз

Есть тот, что в жизнь блюдет с добротами союз,

Из сердца истины в других сердца преносит

И никого, чтоб чел стихи его, не просит.

Свет знает и без нас, полезно что ему,

Где сердце зиждется, где пища есть уму;

Пчела не чересчур виется круг навоза,

Любимы ей места - нарцисс, пион иль роза.

Купцы товар лицеи, не горлом продают,

И только лишь в набат, коль нездорово, бьют.

1772