Весь Ваш внутренний мир я люблю...

   Весь Ваш внутренний мир я люблю,

   И люблю я все внешнее Ваше.

   Оттого и спокойно терплю

   Исчезание огненной чаши.

   Молча муку такую сношу,

   Как попавшие заживо в склепы.

   Справедливости только прошу

   Я, быть может, тяжелый, нелепый;

   Пусть тяжелый, нелепый, как ложь,

   В трехсосновой завязнувший чаще

   Приносящий несчастье, - я все ж

   Настоящий! Да, да! Настоящий.

   Настоящее знал я тогда,

   Знал блаженство, не бывшее в мире;

   Пожеланий моих провода

   Разнесли его всюду в эфире.

   Утро каждое я посылал

   Самой малой возникшей былинке.

   Чтобы пестик ее просиял,

   И лучистыми стали тычинки.

   Всем желал одного: чтоб как я.

   Не иначе, блаженными были, -

   Ибо с самых родов бытия

   Ослепительней не было были.

   Да, пожалуй, еще об одном

   Попрошу Вас: когда Вам не спится.

   Как-нибудь, у меня за окном

   В час ночной, пролетев, очутиться.

   И послушать, как сонную тишь,

   В расстояньи, за шторою близкой, -

   Под каблук угодившая мышь

   Разрезает пронзительным писком.

   То мой бред. Потому не боюсь

   В нем я с истиной впасть в разноречье.

   Потому - как мертвец, я смеюсь,

   Что у мыши - лицо человечье.

Вновь

   Вновь вдыхаю запах сладкий

   Свеже-павшего листа,

   И в родимые места

   Вновь спешу, таясь, украдкой.

   Те же замкнутые дали

   Серых туч пролили дождь.

   Очертанья тех же рощ

   Предо мной приветно встали.

   И по-прежнему тоска

   Улеглась - и безмятежно.

   Точно чья-то - нежно, нежно -

   Руку тронула рука.

   И опять вступаю я

   В эту сумрачную осень

   Все живым, как этих сосен

   Все зеленая семья.

До сих пор

   Ночь бледнеет знакомой кудесницею

   Детских снов.

   Я прошла развалившейся лестницею

   Пять шагов.

   Коростель - без движения, всхлипывая

   В поле льна.

   Ровный отблеск на сетчатость липовую

   Льет луна.

   Я в аллее. Ботинкой измоченною

   Пыль слежу.

   Перед каждою купою всклоченною

   Вся дрожу.

   Старой жутью, тревожно волнующею,

   Вдруг пахнет.

   И к лицу кто-то влажно целующую

   Ветку гнет.

   Путь не долог. Вот тень эта матовая -

   Там забор.

   О, все так же дыханье захватывает

   - До сих пор!

Дома

Домов обтёсанный гранит

Людских преданий не хранит.

На нём иные существа

Свои оставили слова.

В часы, когда снует толпа,

Их речь невнятная слепа,

И в повесть ветхих кирпичей

Не проникает взор ничей.

Но в сутках есть ужасный час,

Когда иное видит глаз.

Тогда на улице мертво.

Вот дом. Ты смотришь на него.

И вдруг он вспыхнет, озарён,

И ты проникнешь: это – он!

Застынет шаг, займётся дух.

Но миг ещё – и он потух.

Перед тобою прежний дом,

И было ль – верится с трудом.

Но если там же, в тот же час,

Твой ляжет путь ещё хоть раз,

Ты в лихорадке. Снова ждёшь

Тобой испытанную дрожь.

Реквием юности

   Мне тридцать лет. Мне тысяча столетий.

   Мой вечен дух - я это знал всегда.

   Тому не быть, чтоб не жил я на свете. -

   Так отчего так больно мне за эти

   Быстро прошедшие года?

   Часть Божества, замедлившая в Лете,

   Лучась путем неведомым сюда, -

   Таков мой мозг. - Пред кем же я в ответе

   За тридцать лет на схимнице-планете,

   За тридцать долгих лет, ушедших без следа?

   Часть Божества, воскресшая в поэте

   В часы его священного труда, -

   Таков я сам. - И мне что значат эти

   Годов ничтожных призрачные сети,

   Ничтожных возрастов земная череда?

   За то добро, что видел я на свете,

   За то, что мне горит Твоя звезда,

   Что я люблю, люблю Тебя, как дети,

   За тридцать лет, - за триллион столетий, -

   Благодарю тебя, о, Целое, всегда.

Я так тебя любил, что даже ангел строгий...

   Я так тебя любил, что даже ангел строгий,

   Над скорбною землей поникнувший челом,

   Благословил меня опущенным крылом

   Пройти по сумраку сияющей дорогой.

   Я так тебя любил, что Бог сказал: «Волшебным

   Пройди, дитя, путем в творении моем;

   Будь зачарован им, лобзайся с бытием,

   И каждый день встречай мой мир псалмом хвалебным»

   Но - я не знаю кто - в меня пустил стрелой.

   Отравленной людским кощунственным проклятьем.

   Но - я не знаю кто - сдавил меня объятьем,

   Приблизивши ко мне свой лик истомно злой.

   Но - я не знаю чей - запал мне в душу сев

   Желанья жгучего порока и паденья.

   Но - я не знаю чье - открылось мне виденье,

   Слепительным огнем обманчиво зардев.

   Я так тебя любил, что думал пронести

   Сосуд моей любви, столь хрупкий, невредимым

   Среди кромешной тьмы, затканной алым дымом.

   Я не сумел, не смог. Прости меня, прости!