Первая строфа. Сайт русской поэзии

Все авторыАнализы стихотворений

Юрий Кузнецов

Атомная сказка

 

Эту сказку счастливую слышал

Я уже на теперешний лад,

Как Иванушка во поле вышел

И стрелу запустил наугад.

 

Он пошёл в направленье полёта

По сребристому следу судьбы.

И попал он к лягушке в болото,

За три моря от отчей избы.

 

– Пригодится на правое дело! –

Положил он лягушку в платок.

Вскрыл ей белое царское тело

И пустил электрический ток.

 

В долгих муках она умирала,

В каждой жилке стучали века.

И улыбка познанья играла

На счастливом лице дурака.

 

1968, 2 февраля

Бой в сетях

 

Воздух полон богов на рассвете,

На закате сетями чреват,

Так мои кровеносные сети

И морщины мои говорят.

 

Я покрылся живыми сетями,

Сети боли, земли и огня

Не содрать никакими ногтями —

Эти сети растут из меня.

 

Может быть, сам с собой я схватился,

И чем больше рвалось, тем сильней

Я запутался и превратился

В окровавленный узел страстей?

 

Делать нечего! Я погибаю,

Самый первый в последнем ряду.

Перепутанный мрак покидаю,

Окровавленным светом иду.

 

Бог свидетель, как шёл я по жизни

Дальше всюду и дальше нигде

По святой и железной отчизне,

По живой и по мёртвой воде.

 

Я нигде не умру после смерти.

И кричу, разрывая себя:

— Где ловец, что расставил мне сети?

Я свобода! Иду на тебя!

 

1983

Былина о строке

 

С голубых небес в пору грозную

Книга выпала голубиная.

Кто писал её – то неведомо,

Кто читал её – то загадано.

Я раскрыл её доброй волею,

Не без помощи ветра буйного.

На одной строке задержал судьбу,

Любоваться стал каждой буковкой.

Что ни буковка – турье дерево,

А на дереве по соловушке,

А за деревом по разбойнику,

За разбойником по молодушке,

На конце концов – перекладина,

Слёзы матушки и печаль земли.

Что ни слово взять – тёмный лес шумит,

Пересвист свистит яви с вымыслом,

Переклик стоит правды с кривдою,

Вечный бой идёт бога с дьяволом.

А за лесом спят добры молодцы,

Тишина-покой, дремлет истина,

И звезда горит ясным пламенем

После вечности мира сущего.

Неширок зазор между буковок –

Может бык пройти и дорогу дать.

А просвет меж слов – это белый свет,

Вечный снег метёт со вчерашнего.

Так слова стоят, что забудешься,

Так долга строка и упружиста,

Глянешь вдоль неё – взгляд теряется.

По строке катать можно яблоко,

А в самой строке только смерть искать.

На конце она обрывается,

Золотой обрыв глубже пропасти –

Головою вниз манит броситься.

Я читал строку мимо памяти,

Мимо разума молодецкого.

А когда читал, горько слёзы лил,

Горько слёзы лил, приговаривал:

- Про тебя она и про всячину.

Про тебя она, коли вдоль читать,

Поперёк читать – так про всячину.

 

1983

В воздухе стоймя летел мужик...

 

В воздухе стоймя летел мужик,

Вниз глядел и очень удивлялся

И тому, что этот мир велик,

И тому, что сам не разбивался.

 

Так-то так. Но он не знал того,

Пролетая над частями света,

Что таким представила его

Дикая фантазия поэта.

 

Между тем поэт о нём забыл:

Голова на выдумки богата,

А мужик летит среди светил,

И, пожалуй, нет ему возврата.

 

1990

В день рождения

 

Горит свеча в созвездье Водолея.

А на земле идут мои века,

Напоминая, что душа Кощея

От самого Кощея далека.

 

Я одинок, я жду освобожденья,

Как хвост кометы, жизнь свою влача.

Мне всё темней в день моего рожденья,

Всё громче Богу молится свеча.

 

11 февраля 1995

Вечный снег

 

У костра под ворчание пса

Пастуха одолела дремота:

Он услышал в горах голоса

И прерывистый стук пулемёта.

 

«Это сучья трещат!» Поутру

Огляделся: овец не хватает.

Непричастная злу и добру,

Вечным снегом вершина блистает.

 

Но очнулся старик наконец

От сиянья, идущего с неба,

По следам запропавших овец

Он добрался до вечного снега.

 

Он увидел овец — и солдат,

Полегли и свои и чужие

Много лет или больше назад

И лежат меж овец, как живые.

 

Может быть, это сон поутру?..

Но овца в изголовье стояла,

Непричастная злу и добру,

И замёрзшие слезы сбирала.

 

Видно, плакал далёкий юнец,

Не сдержался от страха и боли,

Превратился солдат в солонец...

Вон, благая, из этой юдоли!

 

Обошёл он овец и солдат,

А солдаты лежат, как живые,

Много лет или больше назад

Ждут и смотрят — свои и чужие.

 

От густого дыханья овец

Пробудились замёрзшие звуки,

Отодвинулся страшный конец,

И оттаяли крестные муки.

 

И раздался неистовый свист

Там, где в вечность упала граната.

Старый по снегу кинулся вниз

И ожёг своим телом солдата.

 

И протаял, как искра во мгле,

Хриплый голос далёкого брата:

«Знайте правду: нас нет на земле,

Не одна только смерть виновата.

 

Наши годы до нас не дошли,

Наши дни стороной пролетели.

Но беда эта старше земли

И не ведает смысла и цели...»

 

После долго старик вспоминал,

Ничего, кроме правды, не вспомнил,

Ничего, кроме правды, не знал,

Ничего, кроме правды, не понял.

 

Кто там был? Он мудрец иль святой?

Пал, как все, безымянным героем.

Все легли под небесной плитой.

Все молчат перед вечным покоем.

 

1978

Вина

 

Мы пришли в этот храм не венчаться,

Мы пришли этот храм не взрывать,

Мы пришли в этот храм попрощаться,

Мы пришли в этот храм зарыдать.

 

Потускнели скорбящие лики

И уже ни о ком не скорбят.

Отсырели разящие пики

И уже никого не разят.

 

Полон воздух забытой отравы,

Не известной ни миру, ни нам.

Через купол ползучие травы,

Словно слёзы, бегут по стенам.

 

Наплывают бугристым потоком,

Обвиваются выше колен.

Мы забыли о самом высоком

После стольких утрат и измен.

 

Мы забыли, что полон угрозы

Этот мир, как заброшенный храм.

И текут наши детские слёзы,

И взбегает трава по ногам.

 

Да! Текут наши чистые слёзы.

Глухо вторит заброшенный храм.

И взбегают ползучие лозы,

Словно пламя, по нашим ногам.

 

1979

Воры-разбойники

 

На дальнем бреге вор скучал,

И в глубь морскую

Он свою руку запускал,

Но шарил всуе.

 

Прохожий мимо проходил,

Разбойник, право!

На ближних трепет наводил,

А звать Варавва.

 

Из глаза ближнего сучок

Он крал, играя.

– Чего ты шаришь, дурачок?

– Ключи от рая.

 

– Напрасно ты скучаешь здесь

С дурной рукою.

Но у меня отмычки есть,

Пойдём со мною...

 

Разбойник вора убедил.

Но путь далёкий

Через Голгофу проходил

И крест высокий.

* * *

 

Выходя на дорогу, душа оглянулась:

Пень иль волк, или Пушкин мелькнул?

Ты успел промотать свою чистую юность,

А на зрелость рукою махнул.

 

И в дыму от Москвы по Хвалынское море

Загулял ты, как бледная смерть...

Что ты, что ты узнал о родимом просторе,

Чтобы так равнодушно смотреть?

 

1975

Гимнастёрка

 

Солдат оставил тишине

Жену и малого ребёнка,

И отличился на войне...

Как известила похоронка.

 

Зачем напрасные слова

И утешение пустое?

Она вдова, она вдова...

Отдайте женщине земное!

 

И командиры на войне

Такие письма получали:

«Хоть что-нибудь верните мне...» –

И гимнастёрку ей прислали.

 

Она вдыхала дым живой,

К угрюмым складкам прижималась,

Она опять была женой.

Как часто это повторялось!

 

Годами снился этот дым,

Она дышала этим дымом –

И ядовитым и родным,

Уже почти неуловимым.

 

... Хозяйка юная вошла.

Пока старуха вспоминала,

Углы от пыли обмела

И – гимнастёрку постирала.

 

1974

Голоса

 

Когда склонился этот свет к закату,

Зашевелились кости мертвеца:

— Меня убила родина за правду,

Я не узнал ни одного лица...

 

Заговорили голоса из бездны,

Затрепетала полоса теней:

— Не поминай убийц. Они известны.

Открой нам имя родины твоей...

 

Но если имя родины откроет,

Её убьют чужие и свои.

И он молчит, и только бездна воет

В живом молчанье смерти и любви.

 

1984

Деревянные боги

 

Идут деревянные боги,

Скрипя, как великий покой.

За ними бредёт по дороге

Солдат с деревянной ногой.

 

Не видит ни их, ни России

Солдат об одном сапоге.

И слушает скрипы глухие

В своей деревянной ноге.

 

Солдат потерял свою ногу

В бою среди белого дня.

И вырубил новую ногу

Из старого тёмного пня.

 

Он слушает скрипы пространства,

Он слушает скрипы веков.

Голодный огонь христианства

Пожрал деревянных богов.

 

Мы раньше молились не Богу,

А пню среди тёмного дня.

Он вырубил новую ногу

Из этого старого пня.

 

Бредёт и скрипит по дороге

Солдат об одном сапоге.

Скрипят деревянные боги

В его деревянной ноге.

 

Скрипят деревянные вздохи,

Труху по дороге метут.

Народ разбегается в страхе.

А боги идут и идут.

 

По старой разбитой дороге

В неведомый тёмный конец

Идут деревянные боги.

Когда же пройдут наконец?..

 

Прошли деревянные боги,

Прошли на великий покой.

Остался один на дороге

Солдат с деревянной ногой.

Дни очарования

 

На гребне славы, а быть может, смерти

Я получил цветок в простом конверте —

Один цветок, и больше ничего,

И даже неизвестно — от кого.

Хотел узнать — напрасная попытка.

Жена сказала: — Это маргаритка. —

Цветок засох, я выбросил его.

Он для меня не значил ничего.

 

О чём я думал в этой жизни бренной?!

О времени, о смерти, о Вселенной?

Не знаю, после вспомню. А теперь

На странный стук я открываю дверь.

Я дверь открыл на волю провиденья

И замер от немого удивленья.

И надо же! Передо мной она!

Поклонница зазнобная. Одна

Из тех, кто просит в дни очарованья

Сперва вниманья, а потом свиданья.

Поклонницы, что вьются возле нас,

Всегда урвут свой заповедный час.

Они летят на имя человека,

Как мошки на огонь, — и так от века.

— Вадим! —

Вадим Петрович — это я.

Она со мной на «ты». Ну и змея.

Быть может, Томас Вульф писал ужасно,

Но этот тип изобразил прекрасно.

— Позволь войти! —

Я вижу: это страсть,

Тут можно под влияние подпасть.

— Да как вас звать? — спросил её сердито.

— Ах, да! — она смутилась. — Маргарита! —

И засмеялась: — Есть такой цветок... —

Конечно, есть... Как позабыть я мог!

На всякий случай я сказал: — Входите.

Но у меня жена. Не подводите.

— Не подведу! — вошла в мой кабинет,

И мы расположились тет-а-тет.

Зацвёл цветок: слова и звуки, звуки.

Не разговор, а слуховые глюки.

Всё об искусстве — и глаза, и грудь.

Всё обо мне, о Пушкине чуть-чуть.

Глаза блестят, и нечто в них мелькает,

Но что она в искусстве понимает?

На истину копнул разок, другой

И понял, что она ни в зуб ногой.

Зато какими сыпала словами,

Зато какими двигала бровями!

Но несмотря на брови и восторг,

Я заскучал: глазами морг да морг.

Давно мне эта музыка знакома,

С двух слов меня одолевает дрёма.

Хотя была поклонница мила,

Я не заметил, как она ушла.

 

О чём я думал в этой жизни бренной?

О времени, о правде, о Вселенной?

Не помню... Мысли любят тишину.

Забрал я в ум прогнать свою жену,

И эту мысль ласкаю, как голубку.

И вдруг звонок. Я замечаю трубку,

Я поднимаю трубку, как всегда,

И по привычке отвечаю: — Да!

— Да! — говорю. На том конце молчанье,

Но слышу потаённое дыханье.

Я трубку положил. Чёрт знает что!

Жена спросила: — Кто звонил? — Никто! —

Ответил я. — Какое-то дыханье,

Но не моих ушей очарованье.

Бог дремлет, время катится само.

Через три дня я получил письмо

От Маргариты... Ладно, ради бога.

В письме она взошла на «Вы» — для слога.

«Я думала о Вас все эти дни.

Вы на большом виду, а я в тени.

Я Вас хотела видеть, но похоже,

Вам Ваше одиночество дороже.

Я Вам цветок послала — что с того!

Вы даже не узнали — от кого.

Я к Вам пришла, но Вы тогда скучали

И, кажется, меня не замечали...

Но голос был мне в заповедный час,

И этот голос говорил о Вас:

«Люби его, и он тебя заметит,

Зови его, и он тебе ответит».

Гадала я, что скажет мне поэт:

Родное «да» или чужое «нет»?

Гадала я и наконец решилась,

Знак подала — моя судьба решилась.

Я позвонила, помните... тогда...

Вы всё сказали, Вы сказали: «Да!»

На этом месте я остановился

И так захохотал, что прослезился.

Такого не придумать Сатане!

Она живёт и грезит, как во сне.

А дальше пишет грешными словами.

«Я счастлива, что в одном веке с Вами

Одним и тем же воздухом дышу,

Он так меня ласкает... Я прошу

Заветной встречи!..» Женщина скучает,

И день, и час, и место назначает.

В конце приписка. Крупное P.S.

«Вся Ваша! — здесь, и здесь, и здесь!..»

Понятно, что сказать она хотела,

Она в виду имела части тела.

Бьюсь об заклад на уровне большом:

Она письмо писала нагишом!..

День, час и место — это превосходно.

Который день? Он сходится — сегодня!

И время есть... Тут некуда спешить,

Тут надо выпить прежде, чем решить.

Я сел и дёрнул душу из стакана.

— Ты пьёшь один? — жена сказала. — Странно! —

Конечно, странно, милая душа.

Зато я пью, как надо, не спеша.

Налил и ей. Второй пошёл в охоту,

Потом подряд: я пью всегда без счёту.

И порешил по здравому уму:

Идти мне на свиданье ни к чему.

Пошёл и завалился на диване.

И всё проспал. Проснулся, как в тумане,

И слышу голоса на склоне дня,

И вроде кто-то теребит меня.

Открыл глазок, другой - и глянул в оба:

Передо мной та самая зазноба!

Я даже рот разинул, как дурак,

И весь проснулся... Дело было так.

Поняв, что не пришёл я на свиданье,

Поклонница вошла в очарованье,

Её в голову взбрело — со мной беда!

Шурум-бурум, и с места — и сюда!

Она вперёд, как саранча, летела

И в двери бум. Жена остолбенела.

— Где он? Что с ним? Он заболел? А ну! —

И оттолкнула бедную жену.

И наконец нашла, кого искала,

У изголовья на колени пала

И радостно трепещет, что живой.

И вот уже готова лечь со мной.

И руку жмёт, и я не замечаю,

Как на её пожатье отвечаю.

Моя жена была поражена:

— Вадим, скажи, что я твоя жена! —

Я ни гугу. Зазноба обернулась

И за словцом в карман не потянулась:

— Так вы жена? Как это глупо. Фи!

Что может понимать жена в любви! —

Я всё лежу. Вот это положенье!

И ничего нейдёт в соображенье.

На них гляжу: и та, и та дрожит.

Моя жена приличьем дорожит,

Но жжёт её последними глазами...

Да ну вас к чёрту! Разбирайтесь сами!

Да это просто сумасшедший дом,

И я не я, и стены ходуном.

Как в зеркале, я стал ненастоящим,

Закрыл глаза и притворился спящим.

Жена с ума сошла и сгоряча

По телефону вызвала врача.

Ну, думаю, не миновать скандала!

Жена в притворный обморок упала.

Поклонница таланта моего

Бежала прочь. Но это ничего.

Цвети, цветок, последним пустоцветом,

Иной талант боготворя при этом.

Светись, звезда! Молись, моя свеча!..

Но вот явились сразу два врача,

Жену и визги увезли в больницу

И растрясли скандал на всю столицу.

А я наутро принимал парад

Пустых бутылок, выстроенных в ряд.

 

О чём я думал в этой жизни бренной?

Да ни о чём — как Царь всея Вселенной.

Покой везде. А прошлое есть сон...

Когда звонит в квартире телефон,

То по привычке, как во время оно,

Я поднимаю трубку телефона

И, чтоб не ошибиться никогда,

Я говорю: «Однако», а не «Да».

Но иногда, как в дни очарованья,

На том конце я слышу гул молчанья.

 

1995

* * *

 

За дорожной случайной беседой

Иногда мы любили блеснуть

То любовной, то ратной победой,

От которой сжимается грудь.

 

Поддержал я высокую марку,

Старой встречи тебе не простил.

И по шумному кругу, как чарку,

Твое гордое имя пустил.

 

Ты возникла, подобно виденью,

Победителю верность храня.

– Десять лет я стояла за дверью,

Наконец ты окликнул меня.

 

Я глядел на тебя не мигая.

– Ты продрогла... – и выпить велел.

– Я дрожу оттого, что нагая,

Но такую ты видеть хотел.

 

– Бог с тобой! – и махнул я рукою

На неполную радость свою. –

Ты просила любви и покоя,

Но тебе я свободу даю.

 

Ничего не сказала на это

И мгновенно забыла меня.

И ушла по ту сторону света,

Защищаясь рукой от огня.

 

С той поры за случайной беседой,

Вспоминая свой пройденный путь,

Ни любовной, ни ратной победой

Я уже не пытаюсь блеснуть.

Забор

 

Покосился забор и упал,

Все заборы в России упали

Голос свыше по пьянке сказал,

Что границы прозрачными стали.

 

Это верно я вижу простор,

Где гуляет волна за волною,

Потому что упал мой забор

Прямо в море – и вместе со мною.

 

Оглянуться назад не успел

На поля и могилы родные

На два голоса с ветром запел:

– Ой вы, кони мои вороные!

 

Позабыл я про радость труда,

Но свободно дышу на просторе

И уносит меня в никуда

На родном деревянном заборе.

Завещание

 

1.

 

Мне помнится, в послевоенный год

Я нищего увидел у ворот –

В пустую шапку падал только снег,

А он его вытряхивал обратно

И говорил при этом непонятно.

Вот так и я, как этот человек:

Что мне давалось, тем и был богат.

Не завещаю – отдаю назад.

 

2.

 

Объятья возвращаю океанам,

Любовь – морской волне или туманам,

Надежды – горизонту и слепцам,

Свою свободу – четырём стенам,

А ложь свою я возвращаю миру.

В тени от облака мне выройте могилу.

 

Кровь возвращаю женщинам и нивам,

Рассеянную грусть – плакучим ивам,

Терпение – неравному в борьбе,

Свою жену я отдаю судьбе,

А свои планы возвращаю миру.

В тени от облака мне выройте могилу.

 

Лень отдаю искусству и равнине,

Пыль от подошв – живущим на чужбине,

Дырявые карманы – звёздной тьме,

А совесть – полотенцу и тюрьме.

Да возымеет сказанное силу

В тени от облака...

 

1974

Завижу ли облако в небе высоком...

 

Завижу ли облако в небе высоком,

Примечу ли дерево в поле широком —

Одно уплывает, одно засыхает...

А ветер гудит и тоску нагоняет.

 

Что вечного нету — что чистого нету.

Пошёл я шататься по белому свету.

Но русскому сердцу везде одиноко...

И поле широко, и небо высоко.

 

1970

Заклинание

 

Мир с тобой и отчизна твоя!

Покидая родные края,

Ты возьми и моё заклинанье.

В нём затупятся молнии лжи,

В нём завязнут чужие ножи,

Что готовят тебя на закланье.

 

Все проклятья в него упадут,

Все подводные камни всплывут,

Все летящие пули застрянут.

Волчьи ямы, что роют тебе,

И провалы на горной тропе

Зарубцуют слова и затянут.

 

Все рогатки оно разогнёт,

Глаз дурной на себя отведёт,

Упасёт от ловушки и яда,

От великих и малых когтей,

От земных и небесных сетей:

Всё возьмёт на себя, если надо.

 

А когда ты вернёшься домой

И пойдёшь по дороге прямой,

С двух концов подожги заклинанье –

И сгорит твоя верная смерть,

А на пепел не стоит смотреть,

Чёрный пепел развеет дыханье.

 

1984

Заклятие в горах

 

Когда до Бога не дойдёт мой голос

И рухнет вниз с уступа на уступ,

Тогда пускай в зерно вернётся колос

И в жёлудь снова превратится дуб.

 

Иному человечеству приснится,

Как вдаль бредёт мой распростёртый труп —

А на одной руке растёт пшеница,

А на другой — шумит могучий дуб.

 

1994

* * *

 

Звякнет лодка оборванной цепью,

Вспыхнет яблоко в тихом саду,

Вздрогнет сон мой, как старая цапля

В нелюдимо застывшем пруду.

 

Сколько можно молчать! Может, хватит?

Я хотел бы туда повернуть,

Где стоит твоё белое платье,

Как вода по высокую грудь.

 

Я хвачусь среди замершей ночи

Старой дружбы, сознанья и сил

И любви, раздувающей ноздри,

У которой бессмертья просил.

 

С ненавидящей тяжкой любовью

Я гляжу, обернувшись назад.

Защищаешься слабой ладонью:

– Не целуй. Мои губы болят.

 

Что ж, прощай! Мы в толпе затерялись.

Снилось мне, только сны не сбылись.

Телефоны мои надорвались.

Почтальоны вчистую спились.

 

Я вчера пил весь день за здоровье,

За румяные щёки любви.

На кого опустились в дороге

Перелётные руки твои?

 

Что за жизнь – не пойму и не знаю.

И гадаю, что будет потом.

Где ты, Господи… Я погибаю

Над её пожелтевшим письмом.

Золотая гора

 

Не мята пахла под горой

И не роса легла,

Приснился родине герой.

Душа его спала.

 

Когда душа в семнадцать лет

Проснулась на заре,

То принесла ему извет

О золотой горе:

 

— На той горе небесный дом

И мастера живут.

Они пируют за столом,

Они тебя зовут.

 

Давно он этого желал —

И кинулся, как зверь.

— Иду! — он весело сказал.

— Куда? — спросила дверь. —

 

Не оставляй очаг и стол.

Не уходи отсель,

Куда незримо ты вошел,

Не открывая дверь.

 

За мною скорбь, любовь и смерть,

И мира не обнять.

Не воздыми руки на дверь,

Не оттолкни, как мать.

 

— Иду! — сказал он вопреки

И к выходу шагнул.

Не поднял он своей руки,

Ногою оттолкнул.

 

Косым лучом насквозь прошел

Простор и пустоту.

В тени от облака нашел

Тяжелую плиту.

 

Холодный мох с плиты соскреб,

С морщин седых стихов:

«Направо смерть, налево скорбь,

А супротив любовь».

 

— Хочу! — он слово обронил. —

Посильное поднять,

Тремя путями этот мир

Рассечь или обнять.

 

Стопа направо повела,

И шёл он триста дней.

Река забвения легла,

Он вдоль пошёл по ней.

 

Река без тени и следа,

Без брода и мостов —

Не отражала никогда

Небес и облаков.

 

И червяка он повстречал

И наступил ногой.

— Куда ползёшь? — Тот отвечал:

— Я червь могильный твой.

 

На счастье взял он червяка

И пронизал крючком.

Закинул, Мертвая река

Ударила ключом.

 

И леса взвизгнула в ответ

От тяги непростой.

Но он извлёк на этот свет,

Увы, крючок пустой.

 

Не Сатана сорвал ли злость?

В руке крючок стальной

Зашевелился и пополз

И скрылся под землей.

 

Он у реки хотел спросить,

Кого он встретит впредь.

Но та успела позабыть

И жизнь его, и смерть.

 

Он вспять пошёл и мох соскреб

С морщин седых стихов

И прочитал: «Налево скорбь,

А супротив любовь».

 

Стопа налево повела,

И шел шестьсот он дней.

Долина скорби пролегла,

Он вширь пошел по ней.

 

Сухой старик пред ним возник,

Согбенный, как вопрос.

— Чего хватился ты, старик,

Поведай, что стряслось?

 

— Когда-то был мой дух высок

И страстью одержим.

Мне хлеба кинули кусок —

Нагнулся я за ним.

 

Моё лицо не знает звезд,

Конца и цели — путь.

Мой человеческий вопрос

Тебе не разогнуть.

 

А на пути уже блистал

Великий океан,

Где сахар с берега бросал

Кусками мальчуган.

 

И вопросил он, подойдя,

От брызг и соли пьян:

— Ты что здесь делаешь, дитя?

— Меняю океан.

 

Безмерный подвиг или труд

Прости ему, Отец,

Пока души не изведут

Сомненья и свинец.

 

Дай мысли — дрожь, павлину — хвост,

А совершенству — путь...

Он повстречал повозку слёз —

И не успел свернуть.

 

И намоталась тень его

На спицы колеса.

И тень рвануло от него,

А небо — от лица.

 

Поволокло за колесом

По стороне чужой.

И изменился он лицом,

И восскорбел душой.

 

На повороте роковом

Далёкого пути

Отсек он тень свою ножом:

— О, верная, прости!

 

Он тенью заплатил за скорбь

Детей и стариков.

Подался вспять и мох соскреб:

«А супротив любовь».

 

Но усомнился он душой

И руку опустил

На славы камень межевой

И с места своротил.

 

Открылся чистым небесам

Тугой клубок червей.

И не поверил он глазам

И дерзости своей.

 

Из-под земли раздался вздох:

— Иди, куда идёшь.

Я сам запутал свой клубок,

И ты его не трожь.

 

Ты всюду есть, а я нигде,

Но мы в одном кольце.

Ты отражен в любой воде,

А я — в твоем лице.

 

Душа без имени скорбит.

Мне холодно. Накрой. —

Он молвил: — Небом я накрыт,

А ты моей стопой.

 

Дней девятьсот стопа вела,

Пыль супротив он мел.

Глухая ночь на мир легла.

Он наугад пошёл.

 

Так ходит запад на восток,

И путь необратим.

От мысли он огонь возжег.

Возникла тень пред ним.

 

— Ты что здесь делаешь? — Люблю. —

И села у огня.

— Скажи, любовь, в каком краю

Застигла ночь меня?

 

— На полпути к большой горе,

Где плачут и поют.

На полпути к большой горе,

Но там тебя не ждут.

 

В тумане дрогнувшей стопе

Опоры не найти.

Закружат голову тебе

Окольные пути.

 

— Иду! — он весело сказал

И напролом пошёл.

Открылась даль его глазам —

Он на гору взошел.

 

Не подвела его стопа,

Летучая, как дым.

Непосвященная толпа

Восстала перед ним.

 

Толклись различно у ворот

Певцы своей узды,

И шифровальщики пустот,

И общих мест дрозды.

 

Мелькнул в толпе воздушный Блок,

Что Русь назвал женой

И лучше выдумать не мог

В раздумье над страной.

 

Незримый сторож ограждал

Странноприимный дом.

Непосвященных отражал

То взглядом, то пинком.

 

Но отступил пред ним старик.

Шла пропасть по пятам.

— Куда? А мы? — раздался крик.

Но он уже был там.

 

Увы! Навеки занемог

Торжественный глагол.

И дым забвенья заволок

Высокий царский стол.

 

Где пил Гомер, где пил Софокл,

Где мрачный Дант алкал,

Где Пушкин отхлебнул глоток,

Но больше расплескал.

 

Он слил в одну из разных чаш

Осадок золотой.

— Ударил поздно звёздный час,

Но всё-таки он мой!

 

Он пил в глубокой тишине

За старых мастеров.

Он пил в глубокой тишине

За верную любовь.

 

Она откликнулась, как медь,

Печальна и нежна:

— Тому, кому не умереть,

Подруга не нужна.

 

На высоте твой звёздный час,

А мой — на глубине.

И глубина ещё не раз

Напомнит обо мне.

 

1974

Из земли в час вечерний, тревожный...

 

Из земли в час вечерний, тревожный

Вырос рыбий горбатый плавник.

Только нету здесь моря! Как можно!

Вот опять в двух шагах он возник.

 

Вот исчез. Снова вышел со свистом.

— Ищет моря, — сказал мне старик.

Вот засохли на дереве листья —

Это корни подрезал плавник.

 

1970

Из сталинградской хроники. Комсомольское собрание

 

Гвозди-вести – не слухи войны

Командирам на фронте важны,

Уж потом они кости кидают.

Вот солдата призвал генерал:

- Ганс, ты щи у Ивана хлебал.

Что у русских?..

- Они заседают.

- Быть не может!..

ОДИННАДЦАТЬ РАЗ

Гром атаки развалины тряс.

Гасит Волга чужие снаряды.

Поднимаю спустя много лет

Протокол заседанья на свет:

«Осень. Рота. Завод «Баррикады».

«- Первый долг комсомольца в бою?»

«- Грудью встать за святыню свою».

«- Есть причины, когда он уходит?»

«- Есть одна, но неполная: смерть...»

Молодой современник, заметь:

Высота этих строк превосходит

Письмена продувных мудрецов,

Не связавших начал и концов

В управлении миром и богом...

Ганс, - гранату! В двенадцатый раз

Гром атаки руины потряс,

Но в тринадцатый вышел нам боком.

Рус, сдавайся! Накинулся зверь...

Комсомол не считает потерь,

Ясный сокол ворон не считает!

По неполной причине ушёл

Даже тот, кто писал протокол…

Тишина на тела оседает.

Но в земле шевельнулись отцы,

Из могил поднялись мертвецы

По неполной причине ухода.

Дед за внуком, за сыном отец,

Ну а там обнажился конец,

Уходящий к началу народа.

Вырвигвоздь, оторвиголова,

Слева Астрахань, справа Москва,

Имена сквозь тела проступают...

- Что за пропасть! Да сколько их тут!

Неизвестно откуда растут.

Ганс, назад! Пусть они заседают!..

 

1984

Из сталинградской хроники. Посвящение

 

Сотни бед или больше назад

Я вошёл в твой огонь, Сталинград,

И увидел священную битву.

Боже! Узы кровавы твои.

Храм сей битвы стоит на крови

И творит отступную молитву.

Я молюсь за своих и чужих,

Убиенных, и добрых, и злых.

Но когда человек убивает,

Он становится зверя страшней

В человеческом доме страстей;

И мне жаль, что такое бывает.

Кто я? Что я? Зегзица огня.

Только знаю, что, кроме меня,

Эту битву никто не закончит.

Знаю: долго во имя любви

Мне идти по колено в крови

Там, где тьма мировая клокочет.

Волга, Волга - текучая твердь!

Начинается битва, где смерть -

Явь и правда особенной жизни.

Поднимаю свой голос и зрак:

Отче! Я в Твоей воле… Итак,

Посвящаю поэму Отчизне.

 

1995

Из сталинградской хроники. Связист Путилов

 

Нерв войны - это связь. Неказиста,

Безымянна работа связиста,

Но на фронте и ей нет цены.

Если б знали убогие внуки

Про большие народные муки,

Про железные нервы войны!

Принимаю по русскому нраву

Я сержанта Путилова славу.

Встань, сержант, в золотую строку!

На войне воют чёрные дыры.

Перебиты все струны у лиры...

Ужас дыбом в стрелковом полку.

Трубку в штабе едва не пинали.

Связи нет. Два связиста пропали.

Полегли. Отправляйся, сержант!

Полз сержант среди огненной смази

Там, где рвутся всемирные связи

И державные нервы шалят.

Мина в воздухе рядом завыла,

Тело дёрнулось, тяжко заныло,

И руда из плеча потекла.

Рядом с проводом нить кровяная

Потянулась за ним, как живая,

Да и вправду живая была.

Доползло то, что в нём было живо,

До смертельного места обрыва,

Где концы разошлись, как века.

Мина в воздухе снова завыла,

Словно та же была... И заныла

Перебитая насмерть рука.

Вспомнил мать он, а может, и Бога,

Только силы осталось не много.

Сжал зубами концы и затих,

Ток пошёл через мёртвое тело,

Связь полка ожила и запела

Песню мёртвых, а значит - живых…

Кто натянет тот провод на лиру,

Чтоб воспеть славу этому миру?..

Был бы я благодарен судьбе,

Если б вольною волей поэта

Я сумел два разорванных света:

Тот и этот - замкнуть на себе.

 

1995

* * *

 

Кого ты ждёшь?.. За окнами темно,
Любить случайно женщине дано.
Ты первому, кто в дом войдёт к тебе,
Принадлежать решила, как судьбе.

Который день душа ждала ответа.
Но дверь открылась от порыва ветра.

Ты женщина – а это ветер вольности...
Рассеянный в печали и любви,
Одной рукой он гладил твои волосы,
Другой – топил на море корабли.

 

1969

Кость

 

Ты царь: живи один.

А.Пушкин

 

Жил я один. Ты сказала: – Я тоже одна,

Буду до гроба тебе, как собака, верна...

 

Так в твою пасть был я брошен судьбой на пути.

Грызла меня, словно царскую кость во плоти.

 

Страстно стонала, хотя и другие порой

Кость вырывали из пасти твоей роковой.

 

С воплем бросалась на них ты страшней сатаны.

Полно, родная! Они, как и ты, голодны.

 

Высосан мозг, и в порожней кости иной раз

Дух или ветер поёт про последний мой час.

 

Брошенный буду мерцать среди горних светил...

В Бога поверь, чтоб тебя он за верность простил.

 

1988

Кубанка

 

Клубится пыль через долину.

Скачи, скачи, мой верный конь.

Я разгоню тоску-кручину,

Летя из полымя в огонь.

 

Гроза гремела спозаранку.

А пули били наповал.

Я обронил свою кубанку,

Когда Кубань переплывал.

 

Не жаль кубанки знаменитой,

Не жаль подкладки голубой,

А жаль молитвы, в ней зашитой

Рукою матери родной.

 

Кубань кубанку заломила,

Через подкладку протекла,

Нашла молитву и размыла,

И в сине море повлекла.

 

Не жаль кубанки знаменитой,

Не жаль подкладки голубой,

А жаль молитвы позабытой,

Молитвы родины святой.

 

Клубится пыль через долину.

Скачи, скачи, мой верный конь.

Я разгоню тоску-кручину,

Летя из полымя в огонь.

 

1996

Лежачий камень

 

Лежачий камень. Он во сне летает.

Когда-то во Вселенной он летал.

Лежит в земле и мохом зарастает...

Упавший с неба навсегда упал.

 

Старуха-смерть снимала жатву рядом,

И на него нашла её коса.

Он ей ответил огненным разрядом,

Он вспомнил голубые небеса.

 

Трава племён шумит о лучшей доле,

Река времён обходит стороной.

А он лежит в широком чистом поле,

Орёл над ним парит в глубокий зной.

 

И ты, поэт, угрюм ты или весел,

И ты лежишь, о русский человек!

В поток времён ты только руку свесил.

Ты спишь всю жизнь, ну так усни навек.

 

Спокойно спи. Трава племён расскажет,

В реке времён все волны зашумят,

Когда он перекатится и ляжет,

Он ляжет на твою могилу, брат!

 

1997

Ловля русалки

 

Свет-русалка, ты слушала песни Садко

И на лунное солнце глядела легко.

 

Испокон с тобой дружат вода и земля,

Мирно дышат зубчатые жабры Кремля.

 

Твоё царство живёт крепким задним умом.

Управляется прошлым, как рыба хвостом.

 

Бьет со дна его чистый прохладный родник..

Но великий ловец ниоткуда возник.

 

Он явился, как тень из грядущего дня,

И сказал: «Эта тварь не уйдет от меня!»

 

Ты дремала, не зная о близкой беде.

Он словечко «свобода» подкинул тебе.

 

Чтобы в тину зазря не забилось оно,

Ты поймала словечко – с крючком заодно.

 

Острый воздух хватаешь разинутым ртом,

Возмущая все царства могучим хвостом.

Молчание Пифагора

 

Он жил и ничего не мог забыть,

Он камень проницал духовным зреньем.

Ему случалось человеком быть,

И божеством, и зверем, и растеньем.

 

Свои рожденья помнил с оных пор

И в нескольких местах бывал он разом.

Река встречала: — Здравствуй, Пифагор! —

Он проходил: — Прощай, мой бывший разум!

 

Он в тишине держал учеников

И вёл беседы только через стену.

И измышлял для будущих веков

Мусическую стройную систему.

 

Он говорил: — Она должна звучать,

Но тайно, как община на Востоке. —

Об истине предпочитал молчать,

Но позволял окольные намёки:

 

«Не спорь с народом. Слово нагишом

Не выпускай: его побьют камнями.

Живой огонь не шевели ножом:

Он тело Бога. Не любись с тенями...»

 

Он толковал на берегу морском,

Где волны отливали синим светом:

— Мы промолчать не можем обо всём,

Так помолчим хотя бы вот об этом!

 

Он ставил точку в воздухе, как рок:

— Вот точка духа. Вот его основа!

Всё остальное мировой поток,

То бишь число. А посему ни слова!..

 

Он этим ничего не утвердил

И в прошлый раз на берегу пустынном,

Когда он треугольник начертил:

— Вот красота! Тут множество в едином.

 

Безмолвствует такая красота,

Она не для обычного сознанья.

Он первым из людей замкнул уста

И сей завет назвал щитом молчанья.

 

Своим молчаньем он сказал о том,

Что истина рождается не в спорах.

Но многие философы потом

Жизнь провели зазря в словесных орах.

 

Есть немота, по ней легко узнать

В любой толпе иного человека:

Он хочет что-то важное сказать,

Его душа немотствует от века...

 

Река времён всё помнит и шумит,

Безмолвствует и спит река забвенья,

Одна река мерцает и дрожит,

Другая — тень застывшего мгновенья.

 

Какие прошумели племена

На берегу печали и раздора!

Какие пролетели времена

Над златобедрым прахом Пифагора!

 

Великая любовь не говорит,

А малая хохочет и болтает.

Великая печаль не голосит,

А малая и ропщет и рыдает.

 

Любовь слила два сердца — взор во взор,

Они молчат на берегу пустынном.

Ни слова, о, ни слова, Пифагор,

О красоте, чья двойственность в едином!

 

У вечного покоя не шумят,

А для других стоят в молчанье строгом.

Не просто так покойники молчат,

А чтоб душа заговорила с Богом.

 

Затишье перед битвой чутко спит,

Безмолвье после битвы спит глубоко.

Душа живая около молчит,

А души мёртвых... те молчат далёко.

 

Бывало, в бой стеной молчанья шли:

Ни голоса, ни выстрела, ни звяка.

Психической атаку нарекли.

Психея, ты молчишь? Твоя атака!

 

Ты помнишь зал? Беспечный бал гремел.

Но ты вошла — и все как онемели.

И кто-то молвил: «Ангел пролетел!»

Не только ангел. Годы пролетели!..

 

Молчанье — злато, слово — серебро,

А жизнь — копейка с мелким разговором.

Silentium! Вытряхивай добро,

Сдавай бутылки вместе с Пифагором!

 

Когда молчать преступно, то умри,

Не покупай народного вниманья!

В речах вождей блистает изнутри

Дешевая фигура умолчанья.

 

Что шепчет демон, ухо щекоча?

Откуда в слабой женщине болтливость?

Где кротость духа? Где его свеча?

Шумит свобода. Где её стыдливость?..

 

Вперёд, вперёд! Веди, угрюмый стих!

Веди меня по всем камням-дорогам

К безмолвью просветлённых и святых,

Обет молчанья давших перед Богом.

 

Веди в подвалы вздыбленных держав,

Где жертвы зла под пытками молчали;

Ни истины, ни правды не предав,

Они самозабвенно умирали.

 

Замри, мой стих!.. Безмолвствует народ

В глухой долине смуты и страданья.

И где-то там, из мировых пустот,

Очами духа светит щит молчанья.

 

1991

Мужик

 

Птица по небу летает,

Поперёк хвоста мертвец.

Что увидит, то сметает.

Звать её — всему конец.

 

Над горою пролетала,

Повела одним крылом —

И горы как не бывало

Ни в грядущем, ни в былом.

 

Над страною пролетала,

Повела другим крылом —

И страны как не бывало

Ни в грядущем, ни в былом.

 

Увидала струйку дыма,

На пригорке дом стоит,

И весьма невозмутимо

На крыльце мужик сидит.

 

Птица нехотя взмахнула,

Повела крылом слегка

И рассеянно взглянула

Из большого далека.

 

Видит ту же струйку дыма,

На пригорке дом стоит,

И мужик невозмутимо

Как сидел, так и сидит.

 

С диким криком распластала

Крылья шумные над ним,

В клочья воздух разметала,

А мужик невозмутим.

 

— Ты, — кричит, — хотя бы глянул,

Над тобой — всему конец!

— Он глядит! — сказал и грянул

Прямо на землю мертвец.

 

Отвечал мужик, зевая:

— А по мне на всё чихать!

Ты чего такая злая?

Полно крыльями махать.

 

Птица сразу заскучала,

Села рядом на крыльцо

И снесла всему начало —

Равнодушное яйцо.

 

1984

Муха

 

Смертный стон разбудил тишину —

Это муха задела струну,

Если верить досужему слуху.

— Всё не то, — говорю, — и не так. —

И поймал в молодецкий кулак

Со двора залетевшую муху.

 

— Отпусти, — зазвенела она, —

Я летала во все времена,

Я всегда что-нибудь задевала.

Я у дремлющей Парки в руках

Нить твою задевала впотьмах,

И она смертный стон издавала.

 

Я барахталась в Млечном Пути,

Зависала в окольной сети,

Я сновала по нимбу святого,

Я по спящей царевне ползла

И из раны славянской пила...

— Повтори, — говорю, — это слово!

 

— Отпусти, — повторила она, —

Кровь отца твоего солона,

Но пьяней твоей бешеной славы.

Я пивала во все времена,

Залетала во все племена

И знавала столы и канавы.

 

Я сражалась с оконным стеклом,

Ты сражался с невидимым злом,

Что стоит между миром и Богом...

— Улетай, — говорю, — коли так. —

И разжал молодецкий кулак... —

Ты поведала слишком о многом.

 

1979

На краю

 

Битва звёзд, поединок теней

В голубых океанских глубинах.

Наливаются кровью моей

Вечный снег и следы на вершинах.

 

Но предчувствием древней беды

Я ни с кем не могу поделиться.

На мои и чужие следы

Опадают зелёные листья.

 

Из теней мимолётного дня

Так и воют несметные силы.

Боже мой, ты покинул меня

На краю материнской могилы.

 

В ложесны, из которых рождён,

Я кровавые слёзы обрушу...

Боже мой, если ты побеждён,

Кто спасёт её бедную душу?

 

1981

На тёмном склоне медлю, засыпая...

 

На тёмном склоне медлю, засыпая,

Открыт всему, не помня ничего.

Я как бы сплю — и лошадь голубая

Встает у изголовья моего.

 

Покорно клонит выю голубую,

Копытом бьёт, во лбу блестит огонь.

Небесный блеск и гриву проливную

Я намотал на крепкую ладонь.

 

А в стороне, земли не узнавая,

Поёт любовь последняя моя.

Слова зовут и гаснут, изнывая,

И вновь звучат из бездны бытия.

 

1977

Надоело качаться листку...

 

Надоело качаться листку

Над бегущей водою.

Полетел и развеял тоску...

Что же будет со мною?

 

То ещё золотой промелькнёт,

То ещё — золотая.

И спросил я: — Куда вас несёт?

— До последнего края.

 

1973

Невидимая точка

 

Я надевал счастливую сорочку,

Скитаясь между солнцем и луной,

И всё глядел в невидимую точку -

Она всегда была передо мной.

 

Не засекли её радары мира,

Не расклевало злое вороньё,

Все пули мира пролетали мимо,

И только взгляд мой западал в неё.

 

Я износил счастливую сорочку,

Я проглядел чужое и своё.

И всё смотрел в невидимую точку,

Покамест мир не сдвинулся с неё.

 

Смешалось всё и стало бесполезно.

Я растерял чужое и своё.

В незримой точке зазияла бездна -

Огонь наружу вышел из неё.

 

И был мне голос. Он как гром раздался:

«- Войди в огонь! Не бойся ничего!»

- А что же с миром? « - Он тебе казался.

Меня ты созерцал, а не его...»

 

И я вошёл в огонь, и я восславил

Того, Кто был всегда передо мной.

А пепел свой я навсегда оставил

Скитаться между солнцем и луной.

 

2001

Неизвестный солдат

 

О, Родина! Как это странно,

Что в Александровском саду

Его могила безымянна

И – у народа на виду.

 

Из Александровского сада

Он выползает на твой свет.

Как хвост победного парада,

Влачит он свой кровавый след.

 

Во глубине тысячелетней

Владимир-Солнышко встаёт,

И знаменосец твой последний

По Красной площади ползёт.

 

Его глаза полны туману

А под локтями синий дым.

Заткнул свою сквозную рану

Он бывшим знаменем твоим.

 

Его слова подобны бреду

И осыпают прах земной:

«За мной враги идут по следу,

Они убьют тебя со мной.

 

О, Родина! С какой тоскою

Кричит поруганная честь!

Добей меня своей рукою.

Я криком выдаю: ты здесь.

 

Немилосердное решенье

Прими за совесть и за страх.

У Божьей Матери прощенье

Я отмолю на небесах...»

 

Судьба на подвиг не готова.

Слова уходят в пустоту.

И возвращается он снова

Под безымянную плиту.

* * *

 

Ниоткуда, как шорох мышиный,
Я заскрёбся в родимом краю.
Я счастливый, как пыль за машиной,
И небритый, как русский в раю.

– Где ты был? – она тихо подсядет,
Осторожную руку склоня.
Но рука, перед тем как погладить,
Задрожит, не узнает меня.

Ночь уходит. Равнина пуста...

 

Ночь уходит. Равнина пуста

От заветной звезды до куста.

 

Рассекает пустыни и выси

Серебристая трещина мысли.

 

В зёрнах камня, в слоистой слюде

Я иду, как пешком по воде.

 

А наружного дерева свод

То зелёным, то белым плывёт.

 

Как в луче распылённого света,

В человеке роится планета.

 

И ему в бесконечной судьбе

Путь открыт в никуда и к себе.

 

1974

О, миг! Это камень проснулся...

 

О, миг! Это камень проснулся

И мира пустого коснулся,

И каменным стал этот мир.

Всё сущее камень сломил.

 

Дороги назад оглянулись,

Все стороны света замкнулись,

И молния в камень ушла...

 

И камню открылась душа.

 

1972

Отец космонавта

 

Вы не стойте над ним, вы не стойте над ним, ради Бога!

Вы оставьте его с недопитым стаканом своим.

Он допьёт и уйдёт, топнет оземь: — Ты кто? — Я дорога,

Тут монголы промчались — никто не вернулся живым.

 

— О, не надо, — он скажет, — не надо о старой печали!

Что ты знаешь о сыне, скажи мне о сыне родном.

Не его ли шаги на тебе эту пыль разметали?

— Он пошёл поперёк, ничего я не знаю о нём.

 

На родном пепелище, где угли ещё не остыли,

Образ вдовьей печали возникнет как тень перед ним.

— Я ходил на дорогу, — он скажет, — а в доме гостили...

— Ни французы, ни немцы — никто не вернулся живым.

 

— О, не надо, — он скажет, — не надо. Есть плата дороже.

Что ты знаешь о сыне, скажи мне о сыне родном.

Ты делила с ним стол и ночей сокровенное ложе...

— Он пошел поперёк, ничего я не знаю о нём.

 

Где же сына искать, ты ответь ему, Спасская башня!

О медлительный звон! О торжественно-дивный язык!

На великой Руси были, были сыны бесшабашней,

Были, были отцы безутешней, чем этот старик.

 

Этот скорбный старик не к стене ли Кремля обратился,

Где начертано имя пропавшего сына огнём:

— Ты скажи, неужели он в этих стенах заблудился?

— Он пошёл поперёк, ничего я не знаю о нём.

 

Где же сына искать, где искать, ты ответь ему, небо!

Провались, но ответь, но ответь ему, свод голубой, —

И звезда, под которой мы страждем любови и хлеба,

Да, звезда, под которой проходит и смерть и любовь!

 

— О, не надо, — он скажет, — не надо о смерти постылой!

Что ты знаешь о сыне, скажи мне о сыне родном.

Ты светила ему, ты ему с колыбели светила...

— Он прошёл сквозь меня, ничего я не знаю о нём.

 

1972

Откровение обывателя

 

Смотрим прямо, а едем в объезд.

Рыба-птица садится на крест

И кричит в необъятных просторах.

Что кричит, мы того не возьмём

Ни душою, ни поздним умом.

Теснотой и обидой живём.

Заливается ночь соловьём,

День проходит в пустых разговорах.

 

Заскучаю и муху ловлю,

Жаль, что быстрой езды не люблю

И нельзя провалиться на месте.

Мне поведал проезжий во мгле:

«Перестройка идёт на земле!»

Мне-то что! Хлеб и соль на столе,

И летает жена на метле.

Я чихал на такое известье!

 

Жизнь свихнулась, хоть ей не впервой,

Словно притче, идти по кривой

И о цели гадать по туману.

Там котёл на полнеба рванёт,

Там река не туда повернёт,

Там Иуда народ продаёт.

Всё как будто по плану идёт...

По какому-то адскому плану.

 

Кем мы втянуты в дьявольский план?

Кто народ превратил в партизан?

Что ни шаг, отовсюду опасность.

«Гласность!» – даже немые кричат,

Но о главном и в мыслях молчат,

Только зубы от страха стучат,

Это стук с того света, где ад.

Я чихал на подобную гласность!

 

Мне-то что! Отбываю свой крест.

Бог не выдаст, свинья не доест.

Не по мне заварилася каша.

Рыба-птица на хрип перешла,

Докричаться до нас не могла.

Скучно, брат мой! Такие дела.

Особливо когда спохмела...

Жаль души, хоть она и не наша.

 

1988

Отповедь

 

Что за племя на свет народилось?

Не прогнать и собакой цепной.

Обделила их Божия милость,

Так желают урвать от земной.

 

Раз поэт, открывай свою душу.

Те стучатся, а эти стучат

И трясут мою славу, как грушу.

– Кто такие? – Свои, – говорят.

 

Кроме наглых надежд и тумана,

Ни крестов, ни кустов, ни идей.

Ах вы голые карлы обмана,

Постыдились хотя бы людей!

 

Плащ поэта бросаю – ловите!

Он согнёт вас до самой земли.

Волочите его, волочите,

У Олимпа сшибая рубли.

 

Вон отсель поперечно-продольно,

Проходимцы души и дорог.

Не хочу. Презираю. Довольно

Обивать мой высокий порог.

Плач о самом себе

 

Ходило солнце высоко,

Всё отражалось в нём.

Мне было тяжко и легко

Светить его огнём...

 

Вещало сердце: мне дано

Идти во глубь глубин,

Где было знание одно

И был язык один.

 

Но потемнела жизнь моя,

Душа и плоть моя!

Темнее только мать-земля,

Сырая мать-земля.

 

Ещё как будто не зарыт

Лежу во тьме степей.

Далёкий колокол звонит

Из-под моих ногтей.

 

Натянут креп ночного дня,

Так пусто и мертво.

Пришли народы на меня,

Не видя ничего.

 

В гробу откроются глаза,

Блестя в последний раз.

Моя тяжёлая слеза

Покатится из глаз.

 

И встанет Солнце высоко

У гроба моего.

И спросит тихо и легко:

- Ты плачешь... Отчего?

 

- О Солнце Родины моей,

Я плачу оттого,

Что изо всех твоих лучей

Не стало одного.

 

1993

Погребение зерна

 

Последний век идёт из века в век.

Всё прах и гул, как и во время оно.

- Не может быть! - воскликнул человек,

Найдя зерно в гробнице фараона.

 

Он взял зерно - и сон зерна пред ним

Во всю земную глубину распался.

Прошли тысячелетия, как дым:

Египет, Рим, и все иные царства.

 

В каком-то поколенье хлебороб,

А по занятью осквернитель праха,

Он в чистом поле зёрнышко погрёб,

Хотя и не без трепета и страха.

 

Зерно погибло - вырос хлеб вины.

Шумит в ушах бессонница-пшеница.

Но этот мир лишился глубины,

И никому уже он не приснится.

 

1996

Подо льдами Северного полюса

 

Подо льдами Северного полюса

Атомная лодочка плыла.

На свою могилу напоролася,

На свою погибель течь дала.

 

Подо льдами Северного полюса

Солнышко не светит никогда.

И доходит мне уже до пояса

Тёмная печальная вода.

 

Не хватает маленького гвоздика –

Имя нацарапать на духу.

Не хватает Родины и воздуха.

Всё осталось где-то наверху.

 

Подо льдами Северного полюса

Бьётся в борт любимая жена.

Отозваться не хватает голоса.

Отвечает только тишина.

Поединок

 

Противу Москвы и славянских кровей

На полную грудь рокотал Челубей,

Носясь среди мрака,

И так заливался: — Мне равного нет!

— Прости меня, Боже, — сказал Пepeсвет —

Он брешет, собака!

 

Взошёл на коня и ударил коня,

Стремнину копья на зарю накреня,

Как вылитый витязь!

Молитесь, родные, по белым церквам.

Всё навье проснулось и бьёт по глазам.

Он скачет. Молитесь!

 

Всё навье проснулось — и пылью и мглой

Повыело очи. Он скачет слепой!

Но Бог не оставил.

В руке Пересвета прозрело копьё —

Всевидящий Глаз озарил острие

И волю направил.

 

Глядели две рати, леса и холмы,

Как мчались навстречу две пыли, две тьмы,

Две молнии света —

И сшиблись... Удар досягнул до луны!

И вышло, блистая, из вражьей спины

Копьё Пересвета.

 

Задумались кони... Забыт Челубей.

Немало покрыто великих скорбей

Морщинистой сетью.

Над русскою славой кружит вороньё.

Но память мою направляет копьё

И зрит сквозь столетья.

 

1983

Полюбите живого Христа...

 

Полюбите живого Христа,

Что ходил по росе

И сидел у ночного костра,

Освещённый, как все.

 

Где та древняя свежесть зари,

Аромат и тепло?

Царство Божье гудит изнутри,

Как пустое дупло.

 

Ваша вера суха и темна,

И хромает она.

Костыли, а не крылья у вас,

Вы разрыв, а не связь.

 

Так откройтесь дыханью куста,

Содроганью зарниц

И услышите голос Христа,

А не шорох страниц.

 

2001

Портрет учителя

 

Он истину мира сего

Принёс на ладони тебе:

«Не мысли другому того,

Чего не желаешь себе».

 

 

Он светло-рус, и мягко бьёт о плечи

Его волос струящийся потоп,

И чист его широкий светлый лоб,

И нет на нём морщин противоречий;

Темней волос его прямые брови,

Его глаза невыразимы в слове,

Как будто небеса глядят на вас,

Чуть подняты обочья синих глаз,

И глубину ресницы оттеняют;

Едва заметно скулы проступают,

А плавный нос ни мягок и ни груб,

Усы не закрывают полных губ,

Густая борода невелика,

Слегка раздвоена на подбородке.

Высок и прям. Его издалека

Народы узнавали по походке.

Он исходил и Запад, и Восток,

И Юг, и Север вдоль и поперёк.

Две бездны разом видел он во мраке:

И солнце и луну. И на песке

Порой чертил пространственные знаки

И после их сметал в глухой тоске.

Ученики, предавшие его,

Такое действо посчитали странным

И, потаясь, спросили: — Отчего

Не пишешь ты на чём-то постоянном?

И слово указательным перстом

Он начертал на воздухе пустом.

И вспыхнуло, и засияло слово,

Как молния... И молвил он сурово:

— Вот ваше постоянное. Вот то,

Чего не может вынести никто.

Покоя нет: вы грезите покоем,

А силы тьмы вокруг теснятся роем.

Три битвы, три войны идут от века.

Одна идёт, сокрыта тишиной,

Между свободной волей человека

И первородно-личною виной.

Вторая битва меж добром и злом,

Она шумит по всем земным дорогам.

А третья — между дьяволом и Богом,

Она гремит на небе голубом.

В душе и рядом бьётся тьма со светом,

И первый крик младенца — он об этом.

Раскаты грома слышатся в крови,

Но говорю вам: истина в любви.

Не ждите чуда, не просите хлеба.

Ваш путь туда! — он указал на небо.

Ученики ему сказали: — Отче,

Уныние в крови, а ты горишь

И коротко, и просто говоришь,

Но можешь ты сказать ещё короче?

— Могу! — и на ладони написал

Он истину и миру показал:

— В двух первых битвах победите с нею.

О третьей битве говорить не смею.

Направит вас туда, преобразив,

Иного мира воля и порыв.

 

1987

Последняя ночь

 

Я погиб, хотя ещё не умер,

Мне приснились сны моих врагов.

Я увидел их и обезумел

В ночь перед скончанием веков.

 

Верно, мне позволил Бог увидеть,

Как умеют предавать свои,

Как чужие могут ненавидеть

В ночь перед сожжением любви.

 

Жизнь прошла, но я ещё не умер.

Слава — дым иль мара на пути.

Я увидел дым и обезумел:

Мне его не удержать в горсти!

 

Я увидел сны врагов природы,

А не только сны моих врагов.

Мне приснилась ненависть свободы

В ночь перед скончанием веков.

 

Я услышал, как шумят чужие,

А не только говорят свои.

Я услышал, как молчит Россия

В ночь перед сожжением любви.

 

Вон уже пылает хата с краю,

Вон бегут все крысы бытия!

Я погиб, хотя за край хватаю:

— Господи! А Родина моя?!

 

1993

Посох

 

Отпущу свою душу на волю

И пойду по широкому полю.

Древний посох стоит над землей,

Окольцованный мёртвой змеей.

 

Раз в сто лет его буря ломает.

И змея эту землю сжимает.

Но когда наступает конец,

Воскресает великий мертвец.

 

— Где мой посох? — он сумрачно молвит,

И небесную молнию ловит

В богатырскую руку свою,

И навек поражает змею.

 

Отпустив свою душу на волю,

Он идёт по широкому полю.

Только посох дрожит за спиной,

Окольцованный мёртвой змеей.

 

1977

* * *

 

Поэзия есть свет, а мы пестры...

В день Пушкина я вижу ясно землю,

В ночь Лермонтова – звёздные миры.

Как жизнь одну, три времени приемлю.

Я знаю, где-то в сумерках святых

Горит моё разбитое оконце,

Где просияет мой последний стих,

И вместо точки я поставлю солнце.

 

1998

Поэт

 

Спор держу ли в родимом краю,

С верной женщиной жизнь вспоминаю

Или думаю думу свою –

Слышу свист, а откуда – не знаю.

 

Соловей ли разбойник свистит,

Щель меж звёзд иль продрогший бродяга?

На столе у меня шелестит,

Поднимается дыбом бумага.

 

Одинокий в столетье родном,

Я зову в собеседники время,

Свист свистит всё сильней за окном –

Вот уж буря ломает деревья.

 

И с тех пор я не помню себя:

Это он, это дух с небосклона!

Ночью вытащил я изо лба

Золотую стрелу Аполлона.

Поэт и монах

 

То не сыра земля горит,

Не гул расходится залесьем, —

Поэт с монахом говорит,

А враг качает поднебесьем.

Монах недавно опочил.

Но сумрак, смешанный со светом,

Его в дороге облачил,

И он возник перед поэтом.

Его приветствовал поэт:

— Как свят, монах? Как живы черти?

 

МОНАХ

 

Не очень свят. А живы нет.

Вся жива — сон. Готовься к смерти.

 

ПОЭТ

 

Искал я святости в душе

И думал о тебе порою.

И вот на смертном рубеже

Явился ты передо мною.

Признайся, что не любишь ты

Мечты, любви и красоты,

Запросов сердца и ответов.

 

МОНАХ

 

Признаться, не люблю поэтов.

Изображать вы мастера,

Но только зло и только страсти,

Что так и валят из нутра.

 

ПОЭТ

 

Ты прав, монах. Но прав отчасти.

 

МОНАХ

 

А птицы вашего пера —

Воображение и память.

Но что касается добра,

Ваш слог и бледен и натянут.

 

ПОЭТ

 

А мощь Державина! Вот слог:

«Я царь — я раб — я червь — я Бог!»

 

МОНАХ

 

Отвратна мне гуденьем крови

Державинская ода «Бог».

 

ПОЭТ

 

А что ты скажешь о любови?

 

МОНАХ

 

Исходит кровью не любовь,

А ваше самовыраженье.

В отмирном самоотверженье

Я умерщвляю плоть, и кровь,

И память, и воображенье.

Они затягивают нас

В свистящий вихрь земного праха,

Где человек бывал не раз,

Был и монах — и нет монаха.

 

ПОЭТ

 

Пускаешь пыль в глаза, монах!

Уж пел Давид под диким кедром,

Что человек есть только прах,

С лица земли взметённый ветром.

 

МОНАХ

 

В искусстве смешано твоём

Добро со злом и тьма со светом,

Блеск полнолунья с божеством,

А бремя старости с последом.

Покуда мысли есть в уме,

Покуда в сердце есть желанья,

Для узника очарованья.

Не мысли, не желай — и ты

Достигнешь высшего блаженства

При созерцанье совершенства

Добра, любви и красоты.

 

ПОЭТ

 

Монах, ты о каком уме

И о какой толкуешь тьме?

Что есть в уме, то есть и в чувстве,

А значит, в сердце и в искусстве.

Искусство смешано. Пусть так.

Пусть в нашем поле плевел много.

Но Богу дорог каждый злак.

Ведь каждый злак — улыбка Бога.

А ты готов всё поле сместь

За то, что плевелы в нём есть.

Не слишком ли ты судишь строго?

Что ж остается нам, творцам?

 

МОНАХ

 

Плач покаянья остаётся

Творцам, а может, мертвецам.

 

ПОЭТ

 

Давно в искусстве раздаётся

Сей плач.

 

МОНАХ

 

Искусство — смрадный грех,

Вы все мертвы, как преисподня,

И ты мертвец — на вас на всех

Нет благовестия Господня.

В предверье Страшного Суда

На рафаэлевой картине —

Завеса бледного стыда,

А не сияние святыни.

 

ПОЭТ

 

Загнул юрод! Ещё чего!

Чтоб на лице Пречистой девы

Не выражалось ничего

От прародительницы Евы?

Так отреши её тогда

От человеческого рода,

От богоданного стыда

Под знаком совести юрода.

Ты умерщвляешь плоть и кровь,

Любовь лишаешь ощущенья.

Но осязательна любовь,

Касаясь таин Причащенья.

Какой же ты христианин

Без чувственного постоянства?

Куда ты денешь, сукин сын,

Живые мощи христианства?

Так умертви свои уста,

Отвергни боговоплощенье,

Вкушая плоть и кровь Христа

И принимая Причащенье!

 

При грозном имени Христа,

Дрожа от ужаса и страха,

Монах раскрыл свои уста —

И превратился в тень монаха,

А тень осклабленного рта —

В свистящую воронку праха.

И смешаны во прахе том

Добро со злом и тьма со светом.

И ходит страшным ходуном

Свистящий прах перед поэтом.

Под ним сыра земля горит,

И гул расходится залесьем.

— Смотри, — поэту говорит,—

Как я качаю поднебесьем.

 

Поэт вскричал: — Да это враг! —

Окстился знаменным отмахом —

И сгинул враг, как тень, в овраг...

Но где монах? И что с монахом?

 

 

1 и 5 ноября 2003

Превращение Спинозы

 

Смотрел загадочно Барух,

Шлифуя линзы быта,

Как пауки ловили мух

В углах звезды Давида.

 

Из всех её шести углов,

Из тупиков унылых

Собрал философ пауков

И в банку поместил их.

 

Друг друга жрали пауки.

Задумался философ.

Но были мысли далеки

От мировых вопросов.

 

Нюх щекотал кровавый дым -

Паучий бой кончался.

В нечистой склянке перед ним

Один паук остался.

 

Была разгадка так близка.

Философ не сдержался

И превратился в паука,

И в банке оказался.

 

Остался жив один из двух,

Один пожрал другого.

Но знать, кто был из них Барух,

Нет смысла никакого.

 

1993

Предчувствие

 

Всё опасней в Москве, всё несчастней в глуши,

Всюду рыщет нечистая сила.

В морду первому встречному дал от души,

И заныла рука, и заныла.

 

Всё грозней небеса, всё темней облака.

Ой, скаженная будет погода!

К перемене погоды заныла рука,

А душа — к перемене народа.

 

1998

Простота милосердия

 

Это было на прошлой войне,

Или богу приснилось во сне,

Это он среди свиста и воя

На высокой скрижали прочёл:

Не разведчик, а врач перешёл

Через фронт после вечного боя.

 

Он пошёл по снегам наугад,

И хранил его – белый халат,

Словно свет милосердного царства.

Он явился в чужой лазарет

И сказал: «Я оттуда, где нет

Ни креста, ни бинта, ни лекарства.

 

Помогите!..» Вскочили враги,

Кроме света не видя ни зги,

Словно призрак на землю вернулся.

«Это русский! Хватайте его!» –

«Все мы кровные мира сего», –

Он промолвил и вдруг улыбнулся.

 

«Все мы братья, - сказали враги, -

Но расходятся наши круги,

Между нами великая бездна».

Но сложили, что нужно, в суму.

Он кивнул и вернулся во тьму.

Кто он? Имя его неизвестно.

 

Отправляясь к заклятым врагам,

Он пошёл по небесным кругам

И не знал, что достоин бессмертья.

В этом мире, где битва идей

В ураган превращает людей,

Вот она, простота милосердья!

 

1984

Прощальный жест

 

Зачем ты его обнимала,

Махала с печальных полей,

Как будто туман разгоняла?..

Туман становился плотней.

 

Он занял скользящее место

В пространстве, лишённом тепла.

Но тайна прощального жеста,

Мерцая, обратно звала.

 

Развеять дорожную скуку

Помог ему князь темноты,

Что дёргал какую-то куклу,

И кукла махала — и ты...

 

Годами окно протирала,

Рука уставала мелькать,

Как будто туман разгоняла,

Который нельзя разогнать.

 

1976

Пузыри

 

Всяк пузырь на волю выпускает

Джинна, заключённого внутри.

Но младенец этого не знает,

Млечные пуская пузыри.

 

Хочется тебе пузырь потрогать -

Дьявол строит рожи изнутри.

Вечный бой. Ты слышишь гром и грохот -

То металл пускает пузыри.

 

А когда кометы возникают

Около земного бытия, -

Пузыри кровавые пускают

Чистый разум и душа твоя.

 

Вечность дышит, как морская пена,

Пузырится главами собор.

Плоть живая пенится мгновенно,

И душа уходит на простор.

 

Мир звенит пустыми пузырями

Праздных грёз и дутого стекла,

Мыльными мгновенными шарами,

Что пускают слава и хвала.

 

Наложи печати и запреты,

Только ничего не говори,

Потому что дети и поэты

Всё же верят в эти пузыри.

 

1988

Рана

 

Я пел золотому народу,

И слушал народ золотой.

Я пел про любовь и свободу,

И плакал народ золотой.

 

Как тати, в лихую погоду

Явились враги и друзья,

Схватили за горло свободу,

А в горле свободы был я!

 

Прощайте, любовь и свобода!

Как тати, враги и друзья

Ударили в сердце народа,

А в сердце народа был я!

 

Над бездной у самого края

Шатает от ветра народ.

В нём рана зияет сквозная,

И рана от ветра поёт.

 

1999

Русский лубок

 

Во вселенной убого и сыро,

На отшибе лубочный пустырь.

Через тёмную трещину мира

Святорусский летит богатырь.

 

Облака, что бродячие горы,

Клочья пены со свистом летят.

Белый всадник не чует опоры,

Под копытами бездна и смрад.

 

Он летит над змеиным болотом,

Он завис в невечернем луче.

И стреляет кровавым пометом

Мерзкий карлик на левом плече.

 

Может быть, он указы бросает

И рукой его бьёт по плечу.

Может быть, свою душу спасает:

«Осторожно! Я тоже лечу».

 

Облик карлика выбит веками,

И кровавые глазки торчком...

Эх, родной! Не маши кулаками.

Сбрось его богатырским щелчком.

 

1996

Русский маятник

 

Качнулся влево русский маятник,

И нас налево занесло.

Налево чёрт, как понимаете,

Увеличительное зло.

 

Во всю ивановскую маятник

Ударил чёрта между глаз.

Идут часы, как понимаете,

И нас качает всякий раз.

 

На этом сказка не кончается,

Она уходит вглубь и вширь,

Где русский маятник качается,

Как на распутье богатырь.

 

Качнётся вправо русский маятник.

Направо Бог. Он нас простит.

Часы идут, как понимаете,

Покамест богатырь стоит.

Серафим

 

Души рассеянная даль,

Судьбы раздёрганные звенья.

Разбилась русская печаль

О старый камень преткновенья.

 

Желает вольный человек

Сосредоточиться для Бога.

Но суждена ему навек

О трёх концах одна дорога.

 

Песок и пыль летят в лицо,

Бормочет он что ни попало.

Святой молитвы колесо

Стальные спицы растеряло.

 

А на распутье перед ним

На камне подвига святого

Стоит незримый Серафим —

Убогий старец из Сарова.

 

1997

Сербская песня

 

Как случилось, как же так случилось?!

Наше солнце в море завалилось.

Вспомню поле Косово и плачу,

Перед Богом слёз своих не прячу.

Кто-то предал, ад и пламень лютый!

В спину солнца нож вонзил погнутый.

Кто нас предал, жги его лют пламень!

Знает только Бог и Чёрный камень.

И наутро над былой державой

Вместо солнца нож взошёл кровавый.

Наше сердце на куски разбито,

Наше зренье стало триочито:

Туфлю Папы смотрит одним оком,

Магомета смотрит другим оком,

Третьим оком — Русию святую,

Что стоит от Бога одесную...

Бог высоко, Русия далёко,

Ноет рана старая жестоко.

В белом свете всё перевернулось,

Русия от Бога отвернулась.

В синем небе над родной державой

Вместо солнца всходит нож кровавый.

Я пойду взойду на Чёрну гору

И всё сердце выплачу простору.

Буду плакать и молиться долго,

Может, голос мой дойдёт до Бога.

Может, ангел плюнет в очи серба,

Его душу заберёт на небо.

 

1995

Слепые мудрецы

 

В одной пустыне повстречались двое,

И каждый думал: этот мир — пустое!

Один затряс ногой и возопил:

— Как тесен мир! Мне отдавило ногу.

— А в мире что-то есть! — проговорил

В раздумье тот, кто ногу отдавил.

Да, в мире что-то есть, и слава Богу...

 

А жизнь идёт, не глядя на дорогу.

 

2003

* * *

 

Среди пыли, в рассохшемся доме

Одинокий хозяин живёт.

Раздражённо скрипят половицы,

А одна половица поёт.

 

Гром ударит ли с грозного неба,

Или лёгкая мышь прошмыгнёт, –

Раздражённо скрипят половицы,

А одна половица поёт.

 

Но когда молодую подругу

Проносил в сокровенную тьму,

Он прошёл по одной половице,

И весь путь она пела ему.

 

1971

Стальной Егорий

 

В чистом поле девица спала

На траве соловьиного звона.

Грозна молния с неба сошла

И ударила в чистое лоно.

Налилась безответная плоть,

И набухли прекрасные груди.

Тяжела твоя милость, Господь!

Что подумают добрые люди?

Каждый шорох она стерегла,

Хоронясь за родные овины.

На закате она родила

Потаённого сына равнины.

Остудила холодной росой,

Отряхая с куста понемногу.

Спеленала тяжёлой косой

И пошла на большую дорогу.

Не взмывал от болота кулик,

Не спускалось на родину небо.

Повстречался ей певчий старик.

— Что поёшь? — и дала ему хлеба.

Он сказал: — Это посох поёт,

Полый посох от буйного ветра.

Ин гудит по горам хоровод

За четыре окраины света.

А поёт он печальный глагол,

Роковую славянскую тайность,

Как посёк наше войско монгол,

Только малая горстка осталась.

Сквозь пустые тростинки дыша,

Притаились в реке наши деды.

Хан велел наломать камыша

На неровное ложе победы.

И осталась тростинка одна.

Сквозь одну по цепочке дышали.

Не до всех доходила она

По неполному кругу печали.

С той поры разнеслась эта весть

В чужеликие земли и дали.

Этот посох, родная, и есть

Та тростинка души и печали.

 

Схорони в бесконечном холме

Ты своё непосильное чадо.

И сокрой его имя в молве

От чужого рыскучего взгляда.

А не то из любого конца

Растрясут его имя, как грушу.

И драконы земного кольца

Соберутся по русскую душу.

Пусть тростинка ему запоёт

Про дыхание спящего тура,

Про печали Мазурских болот

И воздушных твердынь Порт-Артура...

То не стая слеталась сорок,

То безумная мать причитала.

Частым гребнем копала песок,

Волосами следы заметала.

Отняла от груди и креста

Дорогую свою золотинку.

На прощанье вложила в уста

Ветровую пустую тростинку...

 

***

 

Солнце с запада всходит крестом,

Филин душу когтит под мостом,

Змей и жаб небеса изрыгают.

Смерть ползёт, словно смерч, по степи,

Ум за разум заходит в цепи,

И могильные камни рыдают.

«Дранг нах Остен! - Адольф произнёс. -

Перед нами отступит мороз.

Мы стоим у шарнира эпохи.

Голос крови превыше небес.

Киев пал, русский флот не воскрес,

И дела у Иосифа плохи!».

На Москве белый камень парит,

На Москве алый кипень горит,

Под Москвой перекопы-заслоны.

Слава родине, хата не в счёт!..

Из железных кремлёвских ворот

Вылетали железные звоны.

Расходились ворота-врата.

Кровь из носу, аллюр три креста!

Из ворот молодецким аллюром

Вылетал словно месяц гонец

И скакал в непроезжий конец

По забытой дороге на Муром.

Он скакал, обгоняя рассвет,

Три часа и три дня без ста лет.

Он простёрся со свистом и воем

По равнине несметным числом.

Пал с коня и поклонным челом

Бил трикрат перед вечным покоем:

- Лихо, лихо великое прёт.

Выручай по закону народ!.. -

Грозный рокот донёсся до слуха,

Задрожала сырая земля,

И гонцу отвечает Илья:

- Не замай богатырского духа!

Глубоко моя сила ушла,

Моя поступь Руси тяжела,

И меня не удержит равнина.

Ваше лихо покудова спит.

Против неба старуха стоит,

Пусть окликнет закланного сына!..

 

Против неба разрывы прошли,

Мать-старуху сожгли, размели,

Разнесли и старухино горе.

Оседая туманом вдали,

Прах старухи коснулся земли:

- Час настал. Просыпайся, Егорий! -

Дюжий гул в бесконечном холме

Отозвался на имя в молве.

Сын Егорий почуял тревогу.

- Сколько пыли! - он громко чихнул,

И родительский прах отряхнул,

И пошёл на большую дорогу.

Встрел Егорий пехотную кость:

- Али гнёшься, Иван, вырви-гвоздь? -

Я ответил: - Стою-отступаю.

- Ты забыл о железе в любви,

О гвоздях, растворённых в крови?

- Наша кровь с молоком, - отвечаю, -

Все мы вскормлены грудью… - Но он

Отвечает: - Я духом вспоён,

Русским духом великой печали.

Много лет под землёй я лежал,

Сквозь пустую тростинку дышал -

Сквозь неё наши деды дышали.

До сих пор ветровая поёт

Про печали Мазурских болот

И воздушных твердынь Порт-Артура... -

Говорю: - Это старая даль! -

Он вздохнул: - Эта наша печаль,

А печаль - это наша натура.

Я печальник, а ты вырви-гвоздь,

Но порой твоя полая кость

Загудит, как тростинка, от ветра.

Загудит, запоёт, а про что?

В целом мире не знает никто -

Это русская жизнь без ответа.

Мне приснилась иная печаль

Про седую дамасскую сталь,

Я увидел, как сталь закалялась,

Как из юных рабов одного

Выбирали, кормили его,

 

Чтобы плоть его сил набиралась.

Выжидали положенный срок,

А потом раскалённый клинок

В мускулистую плоть погружали,

Вынимали готовый клинок.

Крепче стали не ведал Восток,

Крепче стали и горше печали.

Так ли было, но сон не простой.

Говорю, быть России стальной!.. -

Он подался на кузню Урала.

И, увидев гремящий Урал,

Погрузился в горящий металл,

Чтобы не было крепче металла.

Иногда из мартена-ковша

Как туман возносилась душа

И славянские очи блистали.

Он сказал: - Быть России стальной! -

Дух народа покрылся бронёй:

Пушки-танки из грома и стали...

 

1979

Страхи героев

 

На родину души героев

Смотрят издалека,

И на земле замечают

Ребёнка и старика.

 

Ребёнок с огнём играет,

Рядом старик стоит.

Ребёнок с огнём играет

Так, что земля горит.

 

И голоса героев

Сливаются в долгий крик:

— Ребёнок с огнём играет!

— Как знать! — говорит старик. —

 

Не только вечная слава

И поминальный стих —

Страхи от вас остались...

Он выжигает их.

 

Он тоже станет героем:

Нрав у него таков.

Он выжигает страхи,

Как тени от облаков.

 

Вы скажете: — Он рискует

Всё сущее истребить...

 

Не больше того рискует,

Чем ближнего возлюбить.

 

1999

Струна

 

В землю белый и красный легли,

Посылая друг другу проклятья,

Два ствола поднялись из земли

От единого корня, как братья.

 

В пыль гражданская распря сошла,

Но закваска могильная бродит.

Отклоняется ствол от ствола,

Словно дьявол меж ними проходит.

 

Далеко бы они разошлись,

Да отца-старика по наитью

Посетила счастливая мысль —

Их связать металлической нитью.

 

Слушай, слушай, родная страна,

В грозовую ненастную пору,

Как рыдает от ветра струна

И разносится плач по простору.

 

В ясный день не рыдает она,

И становятся братья родными.

И такая стоит тишина,

Словно ангел витает над ними.

 

1990

Тайна славян

 

Буйную голову клонит ко сну.

Что там шумит, нагоняя волну?

Во поле выйду — глубокий покой,

Густо колосья стоят под горой.

Мир не шелОхнется. Пусто — и что ж!

Поле задумалось. Клонится рожь.

Тихо прохлада волной обдала.

Без дуновения рожь полегла.

Это она мчится по ржи! Это она!

 

Всюду шумит. Ничего не слыхать.

Над головою небесная рать

Клонит земные хоругви свои,

Клонит во имя добра и любви.

А под ногами темней и темней

Клонится, клонится царство теней.

Клонятся грешные предки мои,

Клонится иго добра и любви.

Это она мчится по ржи! Это она!

 

Клонится, падает с неба звезда,

Клонит бродягу туда и сюда,

Клонит над книгой невинных детей,

Клонит убийцу над жертвой своей,

Клонит влюблённых на ложе любви,

Клонятся, клонятся годы мои.

Что-то случилось. Привычка прошла.

Без дуновения даль полегла.

Это она мчится по ржи! Это она!

 

Что там шумит? Это клонится хмель,

Клонится пуля, летящая в цель,

Клонится мать над дитятей родным,

Клонится слава, и время, и дым.

Клонится, клонится свод голубой

Над непокрытой моей головой.

Клонится древо познанья в раю.

Яблоко падает в руку мою.

Это она мчится по ржи! Это она!

 

Пир на весь мир! Наш обычай таков.

Славно мы прожили сорок веков.

Что там шумит за небесной горой?

Это проснулся великий покой.

Что же нам делать?.. Великий покой

Я разгоняю, как тучу, рукой.

Буйную голову клонит ко сну.

Снова шумит, нагоняя волну...

Это она мчится по ржи! Это она!

 

1981

Тегеранские сны

 

Вдали от северных развалин

Синь тегеранская горит.

— Какая встреча, маршал Сталин!

Лукавый Черчилль говорит.

 

Я верю в добрые приметы,

Сегодня сон приснился мне.

Руководителем планеты

Меня назначили во сне!

 

Конечно, это возвышенье

Прошу не принимать всерьёз...

— Какое, право, совпаденье, —

С улыбкой Рузвельт произнёс.

 

В знак нашей встречи незабвенной

Сегодня сон приснился мне.

Руководителем Вселенной

Меня назначили во сне!

 

Раздумьем Сталин не смутился,

Неспешно трубку раскурил:

— Мне тоже сон сегодня снился —

Я никого не утвердил!

 

1978

Тёмные люди

 

Мы тёмные люди, но с чистой душою.

Мы сверху упали вечерней росою.

Мы жили во тьме при мерцающих звёздах,

Собой освежая и землю и воздух.

А утром легчайшая смерть наступала,

Душа, как роса, в небеса улетала.

Мы все исчезали в сияющей тверди,

Где свет до рожденья и свет после смерти.

 

1997

То не лето красное горит...

 

То не лето красное горит,

Не осенний пламень полыхает, -

То любовь со мною говорит,

И душа любви благоухает.

 

Пролетают где-то стороной

Городские грохоты и свисты.

И стоят в окне передо мной

Все мои желания и мысли.

 

Все они певучи и легки,

Все они цветны и ароматны,

Все они отсюда далеки,

Все передо мной — и невозвратны.

 

Я уже не знаю, сколько лет

Жизнь моя другую вспоминает.

За окном потусторонний свет

Говорит о том, что смерти нет,

Все живут, никто не умирает!

 

1982

* * *

 

Ты зачем полюбила поэта

За его золотые слова?

От высокого лунного света

Закружилась твоя голова.

 

Ты лишилась земли и опоры.

Что за лёгкая тяга в стопе?

И какие открыло просторы

Твоё тело и в нём и в себе?

 

Он хотел свою думу развеять,

Дорогое стряхнуть забытьё.

Он сумел небесами измерить

Свой полёт и паденье твоё.

 

Он уже никогда не вернётся,

След его заглушила трава.

Ты заплачешь, а он отзовётся

На свои золотые слова.

 

1977

Узоры

 

Светлый ангел пролетал по небу.

Девка выходила на крылечко,

На ступеньку низкую садилась

И брала иголку с тёмной ниткой,

На холстине белой вышивала

Тайные девические грёзы

И узоры жизни осторожной.

Только ничего не получалось.

Заливалась бедная слезами,

Не могла увидеть даже нитки,

А не то чтоб ангела на небе.

Светлый ангел порадел о девке

За её девические грёзы

И узоры жизни осторожной,

Постучал по голубиной книге -

Выпали три волоса на землю,

Три закладки меж страниц священных.

Первый волос золотой, как нива,

А второй серебряный, как месяц,

Третий волос синий и зелёный,

Словно море в разную погоду.

А меж ними облака стояли,

Полыхали тихие зарницы.

Поглядела девка в поднебесье,

А оттуда молния летела,

А вернее молвить, паутинка,

В паутинке нива золотилась.

Сотворила девка свят-молитву,

Отпустила душу и сказала:

- Это волос ангела блистает,

Мне о нём рассказывала бабка

И шептали во поле колосья...

Поглядела снова в поднебесье,

А оттуда молния летела,

А вернее молвить, паутинка,

В паутинке месяц серебрился.

На неё перекрестилась девка,

Облегчила душу и сказала:

- Это волос ангела сияет!

Мне о нём напоминает месяц,

Зимний снег и седина разумных...

Поглядела снова в поднебесье,

А оттуда молния летела,

А вернее молвить, паутинка,

В ней менялось синее с зелёным.

Перед нею задрожала девка

И глаза, как спящая, закрыла,

Затворила душу и сказала:

- Это волос ангела играет,

Словно море в разную погоду!

Он сегодня мне приснился ночью,

Ничего я про него не знаю

И дрожу с закрытыми глазами...

А когда она глаза открыла,

Волосы в ногах её дремали.

Осторожно их брала руками

И свивала радужную нитку.

И три дня не грёзы вышивала,

А узоры жизни терпеливой,

Мудрые священные узоры.

О трёх днях над вышивкой сидела,

И мелькала быстрая иголка,

И струилась радужная нитка.

На четвёртый день вставала девка:

- Всё готово! Где хвала и слава?..

Распахнула душу и ворота

И сказала: - Вот мои узоры!

Приходил народ на погляденье,

Глубоко ему запали в душу

Мудрые священные узоры.

А они, как нива, золотились,

А они, как месяц, серебрились,

И играли синим и зелёным,

Словно море в разную погоду.

А меж ними облака стояли,

Полыхали тихие зарницы.

- Это счастье! - говорили люди.

- Это радость! - восклицали дети.

- Божья тайна! - молвил самый старый.

- И моя! - проскрежетал зубами

Повелитель мировой изнанки.

Потемнело небо голубое.

Выскочил откуда-то чертёнок,

Прошмыгнул между хвалой и славой

И царапнул по зелёной нитке.

Где царапнул, там и след оставил,

Где царапнул, там и потемнело,

Хоть слегка, но всё-таки навечно.

Явно для того, кто может видеть,

А для глаз счастливых незаметно.

 

1998

* * *

 

Ученье – свет, а неученье – тьма –

Вот истина, полезная весьма.

Кто понимает это с малых лет,

Тот поступает в университет.

Но мимо едет Афанасий Фет,

И он плюёт на университет

И с лёгким сердцем следует во тьму,

Откуда нет возврата никому.

А ты учись и помни: ты не Фет,

Чтобы плевать на университет...

Фонарь

 

Где мудрец, что искал человека

С фонарём среди белого дня?

Я дитя ненадёжного века,

И фонарь озаряет меня.

 

Полый шар распылённого света

Поднимает в лесу и степи.

Не даёт никакого ответа,

Но дорогу сулит по цепи.

 

Вкруг него порошит и круглится

Туча птиц и ночной мелюзги.

Метеорным потоком роится,

А за роем не видно ни зги.

 

Заливайтесь, античные хоры!

На смолу разменялся янтарь.

Я прошёл за кудыкины горы

И увидел последний фонарь.

 

И услышал я голос привета,

Что напомнил ни свет ни зарю:

– Сомневаюсь во всём, кроме света!

Кто пришёл к моему фонарю?

 

– Человек! – я ответил из ночи.

– Человек? Заходи, коли так! –

Я увидел горящие очи,

Что глядели из света во мрак.

 

Не тужи, моя жизнь удалая,

Коли влипла, как муха в янтарь!

Поддержи меня, сила былая!..

И вошёл я в горящий фонарь.

 

Я увидел прозрачные мощи,

Волоса или мысли оплечь.

Я вперился в безумные очи,

Я расслышал бессвязную речь.

 

Не увидеть такого от века,

Не распутать такого вовек:

Он искал днём с огнём человека,

Но в огне должен быть человек!

 

Поддержи меня, сила былая!

Я фонарь проломил изнутри.

И народные хоры, рыдая,

Заливались до самой зари:

 

«За приход ты заплатишь судьбою,

За уход ты заплатишь душой...»

И земной и небесной ценою

Я за всё расплатился с лихвой.

 

Сомневаюсь во всём, кроме света,

Кроме света, не вижу ни зги.

Но тягчит моё сердце поэта

Туча лжи и земной мелюзги.

 

1979

Шальная пуля

 

У меня весёлая натура,

У меня счастливая рука.

В чистом поле свищет пуля-дура.

Не меня ли ищет, дурака?

 

Вот она! Горячая и злая.

На лету поймал её в кулак.

– Здравствуй, дура! Радость-то какая!

И в ответ я слышу: — Сам дурак!

 

Я причину зла не понимаю –

Брошу пулю в пенистый бокал,

Выпью за того, кого не знаю,

За того, кто пулю мне послал.

Возвращение

 

Шёл отец, шёл отец невредим

Через минное поле.

Превратился в клубящийся дым –

Ни могилы, ни боли.

 

Мама, мама, война не вернёт...

Не гляди на дорогу.

Столб крутящейся пыли идёт

Через поле к порогу.

 

Словно машет из пыли рука,

Светят очи живые.

Шевелятся открытки на дне сундука –

Фронтовые.

 

Всякий раз, когда мать его ждёт, –

Через поле и пашню

Столб клубящейся пыли бредёт,

Одинокий и страшный.

 

1972

Эпиграмма

 

– Как он смеет! Да кто он такой?

Почему не считается с нами? –

Это зависть скрежещет зубами,

Это злоба и морок людской.

 

Пусть они проживут до седин,

Но сметёт их минутная стрелка.

Звать меня Кузнецов. Я один,

Остальные – обман и подделка.

 

1981

Я люблю тебя за всё так просто...

 

Я люблю тебя за всё так просто,

Я тебя собою задарил.

Но любовь моя, как папироса,

Хоть её о сердце закурил.

 

Ты глядишь куда-то мимо-мимо.

Едким взглядом всё вокруг слепя.

Я курю и кашляю от дыма,

Осыпаю пепел на себя.

 

Ветер за тобой бежит вприпрыжку,

Волосы твои на искры рвёт.

В первый раз курю -

ещё мальчишка, -

Папироса кончится вот-вот.

 

1966

Я пил из черепа отца...

 

Я пил из черепа отца

За правду на земле,

За сказку русского лица

И верный путь во мгле.

 

Вставали солнце и луна

И чокались со мной.

И повторял я имена,

Забытые землёй.