Золотая гора

Не мята пахла под горой

И не роса легла,

Приснился родине герой.

Душа его спала.

Когда душа в семнадцать лет

Проснулась на заре,

То принесла ему извет

О золотой горе:

— На той горе небесный дом

И мастера живут.

Они пируют за столом,

Они тебя зовут.

Давно он этого желал —

И кинулся, как зверь.

— Иду! — он весело сказал.

— Куда? — спросила дверь. —

Не оставляй очаг и стол.

Не уходи отсель,

Куда незримо ты вошел,

Не открывая дверь.

За мною скорбь, любовь и смерть,

И мира не обнять.

Не воздыми руки на дверь,

Не оттолкни, как мать.

— Иду! — сказал он вопреки

И к выходу шагнул.

Не поднял он своей руки,

Ногою оттолкнул.

Косым лучом насквозь прошел

Простор и пустоту.

В тени от облака нашел

Тяжелую плиту.

Холодный мох с плиты соскреб,

С морщин седых стихов:

«Направо смерть, налево скорбь,

А супротив любовь».

— Хочу! — он слово обронил. —

Посильное поднять,

Тремя путями этот мир

Рассечь или обнять.

Стопа направо повела,

И шёл он триста дней.

Река забвения легла,

Он вдоль пошёл по ней.

Река без тени и следа,

Без брода и мостов —

Не отражала никогда

Небес и облаков.

И червяка он повстречал

И наступил ногой.

— Куда ползёшь? — Тот отвечал:

— Я червь могильный твой.

На счастье взял он червяка

И пронизал крючком.

Закинул, Мертвая река

Ударила ключом.

И леса взвизгнула в ответ

От тяги непростой.

Но он извлёк на этот свет,

Увы, крючок пустой.

Не Сатана сорвал ли злость?

В руке крючок стальной

Зашевелился и пополз

И скрылся под землей.

Он у реки хотел спросить,

Кого он встретит впредь.

Но та успела позабыть

И жизнь его, и смерть.

Он вспять пошёл и мох соскреб

С морщин седых стихов

И прочитал: «Налево скорбь,

А супротив любовь».

Стопа налево повела,

И шел шестьсот он дней.

Долина скорби пролегла,

Он вширь пошел по ней.

Сухой старик пред ним возник,

Согбенный, как вопрос.

— Чего хватился ты, старик,

Поведай, что стряслось?

— Когда-то был мой дух высок

И страстью одержим.

Мне хлеба кинули кусок —

Нагнулся я за ним.

Моё лицо не знает звезд,

Конца и цели — путь.

Мой человеческий вопрос

Тебе не разогнуть.

А на пути уже блистал

Великий океан,

Где сахар с берега бросал

Кусками мальчуган.

И вопросил он, подойдя,

От брызг и соли пьян:

— Ты что здесь делаешь, дитя?

— Меняю океан.

Безмерный подвиг или труд

Прости ему, Отец,

Пока души не изведут

Сомненья и свинец.

Дай мысли — дрожь, павлину — хвост,

А совершенству — путь...

Он повстречал повозку слёз —

И не успел свернуть.

И намоталась тень его

На спицы колеса.

И тень рвануло от него,

А небо — от лица.

Поволокло за колесом

По стороне чужой.

И изменился он лицом,

И восскорбел душой.

На повороте роковом

Далёкого пути

Отсек он тень свою ножом:

— О, верная, прости!

Он тенью заплатил за скорбь

Детей и стариков.

Подался вспять и мох соскреб:

«А супротив любовь».

Но усомнился он душой

И руку опустил

На славы камень межевой

И с места своротил.

Открылся чистым небесам

Тугой клубок червей.

И не поверил он глазам

И дерзости своей.

Из-под земли раздался вздох:

— Иди, куда идёшь.

Я сам запутал свой клубок,

И ты его не трожь.

Ты всюду есть, а я нигде,

Но мы в одном кольце.

Ты отражен в любой воде,

А я — в твоем лице.

Душа без имени скорбит.

Мне холодно. Накрой. —

Он молвил: — Небом я накрыт,

А ты моей стопой.

Дней девятьсот стопа вела,

Пыль супротив он мел.

Глухая ночь на мир легла.

Он наугад пошёл.

Так ходит запад на восток,

И путь необратим.

От мысли он огонь возжег.

Возникла тень пред ним.

— Ты что здесь делаешь? — Люблю. —

И села у огня.

— Скажи, любовь, в каком краю

Застигла ночь меня?

— На полпути к большой горе,

Где плачут и поют.

На полпути к большой горе,

Но там тебя не ждут.

В тумане дрогнувшей стопе

Опоры не найти.

Закружат голову тебе

Окольные пути.

— Иду! — он весело сказал

И напролом пошёл.

Открылась даль его глазам —

Он на гору взошел.

Не подвела его стопа,

Летучая, как дым.

Непосвященная толпа

Восстала перед ним.

Толклись различно у ворот

Певцы своей узды,

И шифровальщики пустот,

И общих мест дрозды.

Мелькнул в толпе воздушный Блок,

Что Русь назвал женой

И лучше выдумать не мог

В раздумье над страной.

Незримый сторож ограждал

Странноприимный дом.

Непосвященных отражал

То взглядом, то пинком.

Но отступил пред ним старик.

Шла пропасть по пятам.

— Куда? А мы? — раздался крик.

Но он уже был там.

Увы! Навеки занемог

Торжественный глагол.

И дым забвенья заволок

Высокий царский стол.

Где пил Гомер, где пил Софокл,

Где мрачный Дант алкал,

Где Пушкин отхлебнул глоток,

Но больше расплескал.

Он слил в одну из разных чаш

Осадок золотой.

— Ударил поздно звёздный час,

Но всё-таки он мой!

Он пил в глубокой тишине

За старых мастеров.

Он пил в глубокой тишине

За верную любовь.

Она откликнулась, как медь,

Печальна и нежна:

— Тому, кому не умереть,

Подруга не нужна.

На высоте твой звёздный час,

А мой — на глубине.

И глубина ещё не раз

Напомнит обо мне.

1974